Этот человек торгует временем, но об этом знает не каждый из тех, кто имел счастье поотираться в данном торговом центре, о нет, далеко не каждый знает, где здесь можно найти его: здесь слишком много магазинов, слишком много ценников и слишком много дверей, чтобы легко отличать сразу ту, которую стоит открыть. Дверь магазинчика торговца временем – одна из прочих дверей, к тому же она расположена в каком-то закутке, рядом со стеклянным магазином головных уборов, за какими-то совершенно посторонними манекенами (в красных и желтых беретах), также неподалеку магазин шнурков и телефонов, коридор в этом месте освещен довольно-таки ярко, но издалека дверь торговца временем все же не видать, она оклеена бежевой пленкой и сливается со стенами кремового оттенка, манекен отвлекает внимание, магазин со шнурками пользуется популярностью, люди снуют и туда, и сюда, увлеченные своей спешкой, любую не слишком заметную дверь они склонны считать оплошностью восприятия или входом в служебное помещение; не все пытаются ее открыть (это бы значило сбиться с общепринятого маршрута!), и совсем немногие туда заходят (притом, там заедает ручка, не сразу понятно, в какую сторону ее нужно поворачивать), но и тому, кто все-таки попадает в этот странный магазин (случайно или преднамеренно), даже такому счастливцу не всегда легко понять, в чем состоит его счастье: полутемная комната (по крайней мере, явный контраст с тем, что сверкало снаружи), стеллажи вдоль стен – от пола и до потолка, на полках – стеклянные сосуды разнообразной формы, то трехлитровые банки, то что-то, напоминающее колбы, то какие-то пробирки. Все сосуды – прозрачны, и потому хорошо видно, что там внутри: в основном это жидкости (или что-то похожее на жидкости), различной степени прозрачности, то хрустальной чистоты, то мутноватые (словно бы закипающие и соленые), то темные (мутные откровенно), то ярко-зеленые, то переливчатые как радуга. Пока ты все это рассматриваешь (в недоумении, либо как давний клиент – с радостью узнавания) – можешь упустить из виду торговца: молодого седоволосого человека. Но он вам мигом напомнит о себе, и, прокашлявшись, начнет неторопливо расхваливать свой товар, то и дело вворачивая философскую цитату, а если очень сильно попросить, он может рассказать какую-нибудь доподлинную историю из своей невероятной жизни. Мне он рассказал о том, как поседел:
«Я был очень болен, так болен, что не мог ни дышать, ни производить время – любимый предмет своей торговли, о котором мне говорят, что я произвожу его своей душой, о котором мне говорят, что мне это дается сверху. В конце концов, задыхаясь от кашля, я произвел нечто, только издалека похожее на обычное время: посмотрев на просвет в эту пробирку и глубоко и тоскливо вздохнув, я влил содержимое в свои вены – что же! я вылечился сразу же! но за один день постарел на двадцать лет, посмотрев в зеркало, я посмотрел в глаза старику; морщины и дряблость кожи, правда, очень скоро прошли, но седина, как ни странно, больше никуда не девалась.
Я не придал бы значения, никакого, тому, каким способом я излечился, но вскоре мне рассказали про одного лаборанта, из кабинета зубного техника, из тридцать второго отсека, и что же? едва взглянув на него сквозь стекло, разделяющее кабинет и подсобное помещение, я и без медкарты узнал, что с ним, а тот, кто привел меня, торопливо объяснял, что уже очень давно, что уже все запущено, что его сердце почти поддалось остановке, что к капельнице не пускают никого, кроме ревнивых родных и знакомых. Узнавая те же самые признаки болезни, что когда-то поедали меня, я не мог спокойно или отстраненно смотреть на его мучения, даже сквозь стекло, даже из коридора или подсобного помещения. И мы с тем, кто привел меня, договорились: пока он отвлекал бесплодно сочувствующих, я влил в капельницу того времени, которое всегда ношу с собой, на всякий случай. И это было победой: лаборант приходил в себя, но только мне и тому, кто привел меня, было понятно, что он приходит в себя почти с того света. Различая сквозь черные спины сочувствующих седину, моментально проявившуюся на волосах лаборанта, я вздохнул с облегчением и, не дожидаясь своего приятеля, вернулся сюда на дрожащих ногах, подолгу останавливаясь в коридорах и любуясь на совершенно неинтересных и некрасивых манекенов. Я все вспоминал джинсовый рукав куртки больного и его руку, вздрогнувшую, когда мы начали вливать в него то, что принесли. Эту руку было видно лучше, чем все остальное, скрытое за мельтешащими спинами. О чем я думал, пока глядел на некрасивых, неинтересных манекенов? – кажется, я думал о том, что может быть, напрасно я сделал человека седым, и в то же время – я же, получается, вернул его к жизни, вроде бы все прекрасно, и в то же время – какое-то вяжущее неспокойствие. Вину я все-таки чувствую даже сейчас: мое время так несовершенно! Да, если бы можно было, я в таком деле предпочел бы обходиться без преждевременной седины.
С тех пор я не просто торгую временем – я еще и вливаю его в организм того, кто заражен смертельной тоской; специальное время, специального цвета, вот видите, в этой склянке: алое, словно кровь, чтобы кровь ни в коем случае не смущалась».
Вот такой удивительный человек! надеюсь, вам удастся найти его, ведь вообще-то с ним можно говорить очень и очень долго – если только, конечно, у вас есть на это время.