Злые языки утверждают, что прозвище «Фонарик» Женя Голубцов получил за свою удивительную способность приобретать синяки в самых невинных обстоятельствах. И правда: с рыбалки Женя без фингала под глазом не возвращался, хотя рыбачил один; обычная для других работа, никак не связанная с повышенной опасностью, обязательно заканчивалась ссадиной или кровоподтёком на самом видном месте, а уже про компании, в праздники или просто так, говорить вообще не приходится – локоть, коленка, какой-либо другой выдающийся предмет компанейских приятелей непременно достанет до Жениной физиономии, оставив на ней яркозаметные последствия.
И не потому, что Женя Голубцов был недотёпой или плохим специалистом, нет, просто по жизни, видимо, так случилось. Но люди приметливы и часто не справедливы. Прозвище – дело на Севере привычное, в основном, необидно отражающее характер или пристрастия (реже – недостатки) избранников. Приклеилось к тебе «Фонарик» – ну, и живи, чего же тут поделаешь?
Однако, не все понимали Женин народный псевдоним так примитивно и однозначно. Случались и другие суждения на этот счёт. Кто-то однажды сказал такую фразу: «...прозрачен, как стёклышко, и светится изнутри...» Может, и так, конечно... Может, и так...
... В то окаянное утро Фонарик на работу идти не хотел. Ну, сами представьте: из зеркала на него смотрела печальная физиономия побитого накануне собутыльниками бича. Нос распух и явно отражал питейные наклонности его хозяина, левая скула имела чёткие отпечатки костяшек чужого кулака, верхняя губа презрительно вздулась, ну а подглазья... – об этом говорить вообще не хотелось.
А всего-то случилось: змея с дерева ребятишкам снимал! А внизу проходил сосед, Василий Степанович, с подвесным мотором на плече...
И когда же это кончится?! – с отчаянием думал Фонарик, ощупывая осторожными движениями распухшее лицо. Он попробовал лезвием щетину, сморщился от боли и мокрым полотенцем стёр мыльную пену.
Побитый и небритый, запойный и... он не нашёл нужную рифму, вздохнул и стал натягивать штаны. Прогул –не отгул, опять клюнуло в мозгу. Фонарик чертыхнулся и, сделав крупный глоток вчерашнего чаю, выскочил из дома.
Сменный на главном щите управления уже нервничал.
– Ну, ты что, в летаргию впал? Спишь, как пожарная лошадь!.. Господи, что это у тебя с лицом?
– Да ладно, ладно... – Фонарик махнул рукой, – сдавай смену и уматывай... Без вопросов!
Сменный пожал плечами, расписался в журнале и, стараясь не глядеть на Фонарика, вкратце пояснил обстановку: – работают первая и вторая группы, давление на входе такое-то, на выходе – такое-то, резерв в норме, никаких ЧП за ночь не было.
– Всё. Я пошёл.
– Давай, давай, – поторопил его сменщик, – всё понятно.
Положение сменного инженера компрессорной станции, вообще-то, обязывало. Степень ответственности, коллектив, на виду у начальства – всё это обусловливало некие рамки, в пределах которых жизнь считалась правильной и, как следствие, комфортной. Хотя границы этого поля не были чётко очерчены, излишне запредельные выверты не поощрялись, в том числе относительно внешнего вида. Конечно, если это не было связано с экстремальными ситуациями.
Фонарик неписаный закон визуальных приличий нарушал. Что престижа не укрепляло. Сегодняшний вид его был не правилом, но и в разряд исключений тоже не попадал.
Пробежав глазами по шкалам приборов и заглянув в предыдущие записи в журнале, он сбегал в туалет, намочил холодной водой вафельное полотенце и положил на лицо. Тянущая, мешающая нормальной мимике боль стала утихать. Фонарик принял в кресле полулежачее положение и расслабился...
Резкий хлопок и последовавший за ним трезвон аварийного сигнала заставили его подскочить, и, забыв сдёрнуть с лица полотенце, Фонарик слепо заметался, натыкаясь на стол, стулья и другие предметы, вставшие на пути. Отлепив наконец присохшую ткань, он увидел сперва огненно-красную надпись «авария», а затем такую же красную лампочку над черно-белым словом «помпаж». Равномерный гул турбин сломался, зафальшивил и, словно уходящая в воронку вода, стал затихать с противным присвистом: тью-у-у-у.
Зазвонил телефон:
– Голубцов, что у тебя с первой группой? Давление падает! – срывающимся голосом закричал диспетчер.
– Помпаж у меня тут, знаешь такую птичку, – пробурчал в трубку Фонарик. – Сейчас запущу третью.
Трубка помолчала и уже спокойно ответила:
– Ну, давай, только по-быстрее, а то я уже думал : чего там у тебя?
Фонарик поиграл пальцами на пульте, пощёлкал чёрными головками ключей, и в машинном зале зародился новый, нарастающий звук ожившей турбины. Через сорок минут станция работала в прежнем режиме. Фонарик вызвал ремонтную группу, снова намочил полотенце и брякнулся в кресло. Но утреннее состояние печали и самоуничижения не возвращалось. Слух постоянно стремился уловить малейшие изменения в ровном гуле турбин, а рука то и дело приподнимала угол полотенца, освобождая глаз для контрольного осмотра приборов. Фонарик чувствовал, что этот несуразный день одной досадой не ограничится. Уже проверено.
* * *
Инспектор Гостехнадзора Иван Петрович Бородин был страшным человеком. Настолько страшным, что порой он сам на себя удивлялся: и что во мне такого, чего все ОНИ боятся? Но в эти моменты Иван Петрович всё-таки лукавил. Он знал, почему «все ОНИ», то есть главные механики компрессорных станций, а также строительных и других организаций, имеющие грузоподъёмные механизмы и сосуды высокого давления, при одном упоминании фамилии «Бородин» сперва впадали в столбняк, а затем – в панику. И не удивительно. Инспектор ассоциировался у них с огромным клещевидным пломбиром, готовым в один момент по совершенно необъяснимым причинам прекратить всякую жизнедеятельность подъёмных кранов, тельферов, ручных талей и других подведомственных ему механизмов, а значит, сорвать сроки выполнения работ, графики и, конечно, премии. Не говоря уже о последующей реакции непосредственного начальства. В жёстких временных лимитах северного плана такой факт, если он случался, был чреват для виновного профессиональным и должностным крахом.
А поскольку и главные механики, и инспектор Бородин это прекрасно понимали, то старались таких фактов не допускать: инспектор делал вид, что пугает, механики делали вид, что пугаются, а всё заканчивалось подарками и банкетом. И все были довольны. И план не страдал.
... Главный механик Омельченко только что вышел из состояния шока, но ещё не успел запаниковать. Пользуясь этой паузой, он позвонил начальнику Управления и попросил на сегодня отгул. И только получив отказ, сопровождаемый серией различных эпитетов в свой адрес, понял, что настала пора действовать. И действовать быстро – то есть паниковать.
Вертолёт с Бородиным прибывал через два часа. Это тот самый срок, за который Омельченко должен был проверить и отметить в формулярах состояние ста тридцати двух единиц оборудования, покрасить все доступные глазу поверхности соответствующей ГОСТу краской, провести инструктаж полусотне работников под роспись в журнале и предъявить для визуального освидетельствования списанные механизмы.
Паника, в данном случае, – естественная реакция загнанного в угол человеческого существа.
Нормальная схема решения вопроса здесь явно была бесполезной: объём задачи многократно превышал отпущенный на её выполнение срок. Нужен был нестандартный ход, а значит – нестандартная личность, способная этот ход облечь в дипломатические одежды да так, чтобы инспектор принял всё это за чистую монету. Или хотя бы не сразу догадался. Не сегодня. Пусть завтра, лучше к вечеру, но никак не сегодня. Сегодня встреча с Бородиным означала для Омельченко смерть.
* * *
Начальник компрессорной станции Беляев вызвал к себе главного инженера.
– Борис Иванович, почему встала первая группа?
– Выясняем, Евгений Семёныч. Подогнали кран-балку, сейчас начнём демонтаж верхней крышки турбины.
– Кто сменный инженер?
– Фонарик... тьфу ты... Голубцов Евгений Семёныч.
– Пойдём, посмотрим; из Главка звонили, уже знают...
Начальники обошли машинный зал и поднялись на главный щит управления.
– Это что такое? – тихо свирепея, задал вопрос Беляев и указал кивком головы на полулежащего с полотенцем на лице сменного инженера. Главный толкнул Фонарика в бок.
– Подъём, Голубцов!
Фонарик снял полотенце и попытался сесть. Жест получился неуверенный – затекла спина и шея.
– Что у вас с лицом? -зловещим шёпотом произнёс Беляев и, не услышав ответа, обернулся к главному инженеру: – Борис Иванович, вы ищете причину, а на вахте пьяный персонал! Как это понимать? Он же ни черта не видит, гляньте на его глаза!
– Они у него всегда такие... – почему-то ответил главный.
– Ну, знаете, – задохнулся Беляев, – и вы ещё смеете... Заменить! Немедленно! Это вам не котельная в деревне! Эх! Не мне вам объяснять... Стыдобушка... Беляев развернулся и, не говоря больше ни слова, вышел.
– Я не пил, Борис Иванович, – вяло оправдывался Фонарик, – я с дерева звезданулся...
– Да знаю я, сам видел, в соседях живём... Что же с тобой делать?
В дверь ворвался главный механик:
– Иваныч, полундра! Бородин летит! Ищу тебя, ищу, чуть нашёл...
– Ну, что ты орёшь, ей богу, как с болта сорвался... Летит? Ну и что?
– Как-что? Встречать надо! Его же сюда допускать нельзя – опломбирует всё, к дьяволу!
Главный поскрёб подбородок:
– Ну, так встречай! Ты что, не знаешь – как это делается?
– А кто оборудование к проверке готовить будет, – взвился Омельченко, – ты, что ли?
Главный задумчиво посмотрел на Фонарика.
– Вот. Вот кто поедет встречать инспектора... Слушай, Голубцов: тебя всё равно отстранили; бери мою машину и дуй на вертолётку. Встретишь Бородина, отвезёшь его в гостиницу и... делай что хочешь, но до завтра его из номера не выпускай. Вот тебе деньги, купишь – чего подороже и покрепче. Понял? Выполнишь – два дня отгулов. Давай!
Омельченко восхищённо покачал головой.
- Ну, ты даёшь Иваныч... А не сорвётся?
– Не сорвётся. Первый раз, что ли? Знаю я его... А сорвётся, – повысил он голос, – я вот этому фрукту жизни без его любимых фонарей не обещаю.
Фонарик ошарашенно смотрел на главного.
– И куда же я с такой-то мордой?...
– Нормально. Жальчее будешь выглядеть. Я Бородина знаю, мужик он добрый, особенно, когда выпьет. Вот ты ему про свою беду и расскажешь. Хороший предмет для долгого разговора.
* * *
Иван Петрович Бородин, крепенький лысоватый мужичок с простецким деревенским лицом и валкой, как у мориманов, походкой спрыгнул с откидного трапика вертолёта, крякнул, притопнув обеими ногами и, ни к кому конкретно не обращаясь, весело сказал:
– Э-эх! Давненько я здесь у вас не был. Соскучились, чай-поди?
Фонарик нерешительно вступил в поле его зрения и, согласно кивнув, поздоровался:
– Я за вами... Здрасте...
Бородин мельком взглянул на встречавшего и, продолжая улыбаться, спросил:
– Кто таков? Кто прислал?.. Что это у тебя с лицом?
И тут Фонарика прорвало:
– А что у меня с лицом?! – сдавленно прошипел он. -Что вам всем далось моё лицо? Лицо – как лицо. Если не нравится – так я могу... И вообще: не успел приехать и сразу же оскорблять!
От такого неожиданного отпора Бородин опешил. Отступив на шаг, он окинул взглядом сердитого парня и сделал рукой примирительный жест.
– Ладно, ладно, приятель, я же так просто спросил. Не я же тебе начистил физиономию...
Последнее замечание вконец разъярило Фонарика.
– А, собственно, почему вы мне «тыкаете»? Я с вами детей не крестил, на брудершафт не пил, – он сделал шаг в направлении инспектора, – у человека, может быть, горе, а вы – «Кто таков? Что с лицом?» Ну, что не начальник – пуп земли!
Инспектор совсем растерялся. Такого приёма за всю долгую службу в Гостехнадзоре ему ещё не оказывали.
– Хорошо, хорошо... Вы только успокойтесь... Я здесь по делам, меня ждут... А вы идите домой, прилягте, выпейте, в конце концов, грамм сто и – всё пройдёт. Я понимаю...
– Да что вы понимаете?! – горько, с нажимом произнёс Фонарик. – «Выпейте», «прилягте»... Ничего вы не понимаете...
– Да что вы меня всё передразниваете?! – в свою очередь взвился Бородин. – Прислали, понимаешь, какого-то пацана с разбитой мордой, и он мне тут концерт устраивает !.. Ты что мне тут концерт устраиваешь? Вези, куда приказано! Щас я вам повыступаю, мать вашу...
Фонарик понял, что перегнул, но отступать было некуда.
– Да не повезу я вас никуда! Пешком идите, если вам надо...
Бородин задохнулся:
– Это как это? То есть, как – пешком?
– А вот так, ножками, ножками... А когда придёте – пломбируйте всё подряд, без разбору... Гори оно синим пламенем!
Инспектор недоверчиво посмотрел на Фонарика.
– Слушайте, как вас там?.. Что у вас случилось? Я чего-то не пойму: обидел вас кто, что ли?
Фонарик кивнул головой и шмыгнул носом.
– Если он думает, что ему всё позволено, так он ошибается. Если ему человек не нравится, значит, ешь его поедом, а не жуётся – натрави на него инспекцию, и – нет человека...
– Постой, постой, – начал догадываться Бородин, – так ты – главный механик? И кто же тебя съесть хочет?
Фонарик взглянул на Бородина влажными глазами.
– Нет, я сменный инженер. А главный механик – Омельченко. Его едят... Он чем-то начальнику не угодил, а тот вас вызвал.
– Да никто меня не вызывал! – возмутился Бородин. – У меня совершенно плановое мероприятие...
Он поперхнулся, вспомнив момент принятия решения об инспекционной поездке. «Кто же меня на эту мысль натолкнул?» Вспомнил. Покраснел. Неделю назад жена заныла про новую шубу к зиме: съездий, да съездий, в тамошний ОРС норковые шубы завезли...Ч-чёрт! Кажется, не вовремя попал.
– Ладно, не хнычь, разберёмся... Вези, что ли! А то мы с тобой до вечера здесь куковать будем.
Фонарик открыл дверцу УАЗика, предупредительно взял у Бородина объёмистый саквояж и положил на заднее сидение.
– В гостиницу, – шепнул он водителю и отрывисто вздохнул.
* * *
Номер уже был готов к приёму важного постояльца. Кастелянша Ниночка выскребла все углы, заменила постельное бельё на новое, импортное, обшарканный грубыми сапогами пол скрыла ковровыми дорожками. Появились два кресла и журнальный столик. Большей роскоши во временной гостинице не нашлось.
Проходя мимо кухни, Фонарик шепнул поварихе несколько слов и, распахнув перед гостем дверь, вошёл следом.
Бородин вымученно скривился – номер ему не понравился.
– Обставить по-человечески не смогли, – проворчал он, снимая пиджак и вешая на спинку стула, – Газпром, называется, фирма...
– Вот закончим итальянскую гостиницу – вон она строится, – бодрым голосом сказал Фонарик, указывая в окно, – и всё будет, как у людей: и ванная с душем, и вентиляторы на окнах, и пол в паркете.
Бородин усмехнулся:
– Слышь, «вентилятор», тебя как звать-то?
– Евгений Голубцов, – обиженно буркнул Фонарик. – А вас тоже на «ты» можно?
– Ну, шипастый, доведёшь ты меня сегодня... Зови – Иван Петрович... И без фокусов! Надоел уже...
Ослабив галстук, Бородин плюхнулся в кресло и с интересом уставился на Фонарика.
– Так что? Начнём, что ли? Какая у тебя программа по заданию? Поить, кормить и развлекать, а на объект не пускать? Ну, так, начинай, я весь во внимании. Или опять хамить будешь?
Фонарик аккуратно стёр невидимую пыль с журнального столика, помялся и сказал:
– А у меня ничего нет. Ни выпивки, ни закуски... Может, вы с собой что-нибудь прихватили? Я бы не отказался...
Бородин, странно улыбаясь, продолжал неотрывно смотреть на негостеприимного хозяина.
– Нет, это невозможно. Ни в какие рамки не лезет, – как-то совершенно спокойно отреагировал инспектор на очередной выпад. – Значит, моё пить будем? А за номер мне тоже платить? Сколько за сутки-то, любезный?
– Два рубля восемьдесят пять копеек, – быстро ответил Фонарик, не моргнув глазом. Бородин покачал головой и, словно бы смиряясь с неизбежным, открыл саквояж.
– Да-а, видимо, не зря тебе физиономию начистили... Ну, что, Женя Голубцов, прошу к столу, поужинаем, чем Бог наделил... Это ж надо... Да-а-а...
Он выставил на стол бутылку армянского коньяку, кольцо краковской колбасы, обязательную на Севере головку чеснока и разложил на газете уже порезанный ржаной хлеб.
– Вас это устраивает, любезный?
Фонарик с готовностью кивнул и перевернул стоявшие на подносе кверху донышками стаканы.
– Значит, не хочешь ты выполнять задание начальства? – спросил Бородин, наливая в стаканы.
– Не хочу, – утвердительно кивнул Фонарик и, разломив пополам кольцо колбасы, содрал со своей половинки шкурку.
– Так-та-ак... Ну, давай сперва выпьем, а потом разберёмся.
Аппетитно похрустывая, зажевали коньяк чесноком с колбасой.
– А что Омельченко, такой хороший человек, что никак не поладит с начальством?
– Угу, – сказал Фонарик и сам налил в стаканы.
– А начальство, значит, с этим Омельченко справиться не может и вызвало меня? Да?
– Угу, – снова сказал Фонарик набитым ртом.
– Интере-есно-о... А я, значит, должен всё опечатать, и за это его снимут с работы? Так что ли?
Фонарик молча кивнул, запихивая в рот очередной кусок.
– А причём здесь твоя разбитая физиономия?
Фонарик подавился и с трудом проглотил недожеванную пищу.
– А причём здесь моя физиономия?
– Вот я и спрашиваю: у них там конфликт, а морда, значит, твоя пострадала? Где логика?
Фонарик улыбнулся, кося быстро соловеющими глазами.
– Да не-ет! Морду я о мотор разбил... Это к делу не относится.
Бородин тупо посмотрел на очередной раз наполненные стаканы.
– Ни хрена не понимаю... Давай ещё раз...
– Давай, – быстро отозвался Фонарик и взял в руку стакан.
– Нет, нет, я не про это... Давай ещё раз про логику событий... Омельченко едят, а я должен всё опломбировать, а ты должен меня встретить и задержать, пока... пока – что? Пока его доедят или пока он подготовится? Логичнее – второе... Тогда кто тебя послал?
– Н-н-начальники...– вяло ответил Фонарик, доливая в стаканы остатки, – сволочи они все! Человек, совершенно тр... трезвый, сидит на своём р-рабочем месте, с р-разбитой физиономией, а его: «П-пшёл вон! 3-заменить!» Словно железяку какую... А я... ты понимаешь, инспектор... Я же р-ребятишкам помочь хотел! А меня – м-мордой... в мотор... С-справедливо?
Фонарик обхватил голову руками и зарыдал.
– Ладно, Женя, ладно... Не стоит так убиваться. Ты, я вижу, хороший парень. Честный и не... не лебезишь. Я таких уважаю. Таких все уважают! А эти... Ты только скажи: кто тебе морду... нет, кто тебя обидел? Я вмиг опломбирую! И акт... акт составлю, и – оштрафую. На всю, к едрене матери, зарплату!
– Не надо, Петрович... Не-на-до! Ты им Омельченко лучше не отдай. Защити его своим ав-авторитетом... И подписью.
Вторая бутылка подошла к концу. От закуски остались две корочки хлеба. Инспектор прикладывал донышки стаканов к жениным фингалам и, шмыгая носом, повторял:
– Такое лицо, такое лицо испортили. Скоты! Женя, у тебя такое одухо-одухотворённое лицо... Ты на скрипке играешь?.. А я играл... в детстве. В общем так: на компрессорную я не поеду. Вообще видеть не хочу этих начальников... Пусть твой... Мельников подготовит протокола на м-механизмы – подпишу. Подпишу, не проверяя! Вот как я к тебе отношусь. Понял?
Фонарик оторвал от стола голову, посмотрел мутными, влюблёнными глазами на Бородина и сделал губами поцелуйный звук.