Прочитал в интернете, что где-то в лесах Карельского перешейка нашли два стальных пулемётных гнезда, в них когда-то помещали «максимы», станковые пулемёты, вооружали огневые точки. Их, пока не полностью ещё изуродованных сборщиками чёрных металлов (лишь дверцы у них оторваны), обещают теперь отремонтировать и реликвии снова поместить в местах боёв. Так, сказать, сохранят в качестве памяти, потому что новые поколения должны помнить про тех, кто…
Конечно, благое задумано дело, и слава Богу, что почти через семьдесят лет, прошедших после войны, кое-что находится и теперь. Меня же прочитанное подтолкнуло отдать, передать внукам всё, что дорого; шаг как раз своевременный - внуку моему Ваньке исполняется восемь лет, как раз столько же, сколько было мне, когда вывозили меня из Блокады...
(Дай! О, дай, Боже, не испытать ему и всем им такое!...)
Я ему нечасто, но рассказываю о прадеде, не так давно отдал артиллерийский «цейссовский» бинокль. Внучке Катьке отдал совсем уже облезшего (а когда-то плюшевого!) мишку-мишечку, купленного моему папе моей Бабушкой в той же лавке и такого же, как мишка, купленный Алексею Николаевичу его мамой Александрой Фёдоровной (да, ходила, ходила иногда Алиса Гессенская по лавкам, покупала в них кое-что - мишку из грубого плюша, по крайней мере!).
Теперь оба они – мои Ванька и Катька - хранители памяти! Пришла теперь, наконец, очередь и прадедовой фляжки…
Папа приехал с фронта на побывку в августе сорок четвёртого. Увидев через окно его промелькнувший силуэт, я выскочил на крыльцо и с криком, с плачем свалился ему в руки; остро-скребущая щетина прижалась к лицу. Ничто не могло сравниться с этой радостью!...
Когда первое смятение и радость схлынули, я выскочил во двор к машине, на которой приехал папа (он сказал о ней «пикап»). Странная была полуторка: позади кабины вместо обычного дощатого кузова узкая будка без окошек с двумя полками внутри одна над другой. Привлекал внимание странный запах, такой же, как у обшитой сукном папиной фляжки на его ремне со звездой; мне дали её поносить на поясе, строго запретив открывать. Очень хотелось получить её в подарок, или узнать, хотя бы, что там булькает. Но папа пояснил - на фронте она всегда, в любую погоду должна быть при нём, и они с мамой засмеялись. Через несколько лет я снова увидел эту фляжку, но не узнал её – была она обычной алюминиевой, без суконного чехла, не замечательная ничем, кроме многих вмятин. Папа (мы виделись с ним редко, он жил после войны отдельно от нас с мамой) сказал, что ему на фронте не раз приходилось «попадать в переделки» вместе с этой фляжкой, ударять по ней, падать на неё. Она сильно помялась, но он выправил её. Как?! А так, сказал папа: надо налить в неё воды и заморозить – ты же знаешь, что вода при замерзании расширяется! Только надо перед этим фляжкину крышечку завернуть, закрепить как следует. Я получил фляжку и потом мне тоже случилось во время одного из походов здорово помять её. Потом удалось выправить. Теперь она пузатая-пузатая и по-прежнему без суконной одёжки… Так что пусть Ванька знает и помнит, какие судьбы бывают у вещей…
Вот написал про фляжку и сковырнул уже зажившую ссадину.
Почти одновременно с фляжкой ко мне попало грубошёрстное колючее солдатское одеяло. Папа говорил, что его привёз мой Дедушка с фронта в 1915 году после ранения. Потом оно было у папиного брата Николая, лётчика (он погиб в конце 1924 года при испытаниях головного из партии «фоккеров», закупленных в Германии для Красной армии). Якобы, Николай всегда брал это одеяло с собой в полёт, укутывал ноги, чтобы не мёрзли. Одеяло прошло со мной через все походы, зимние и летние, а потом почему-то от него осталась только половина, а потом эта половина грела бока Чарли в его будке, а потом…
Впрочем, не всякому одеялу достаётся такая неплохая, в сущности, судьба, но, у фляжки пусть она будет всё-таки лучше! Верно говорят, что вещи часто несут в себе часть души владельцев, и хочется, очень хочется, чтобы семейное, личное, чтобы наша семейная память не исчезала, а длилась в потомках.
Завтра приедем мы к Сергею, моему младшему; Ванька первым встретит нас, отступит шаг назад и будет смотреть, как я снимаю куртку. Я повешу её на плечики и спрошу "ну, что, десантник, как дела", и он потащит меня в свою комнату. А позже, позже - не знаю, когда - я позову его одного в прихожую и отдам в руки фляжку, такую помятую и пузатую, непонятную, неказистую... И ту фотографию отдам, на которой мы стоим втроём: мама, папа и я, гордый - с тем биноклем на шее, с немецким штык-ножом в ножнах и этой фляжкой на боку. Она ляжет в его комнате на полку. Пока... Но, потом, потом через лет десять-пятнадцать пусть он возьмёт её с собой в поход. Будет в ней вода булькать или что иное - его дело. Пусть только она побывает с ним в походе....