ДЖОН УОТСОН
Холмс покорно ухватился за протянутую руку и встал. Видно было, что ему уже каждый шаг даётся с трудом, он израсходовал запас своей прочности, дожал до конца, как поршень. Присутствие Мэрги ещё заставляло его как-то держаться, но едва прикрыв за собой дверь спальни, он попросту обвис в моих руках, предоставив мне самому тащить его в постель, раздевать и укладывать. Его бледное лицо с лихорадочными пятнами румянца и полуприкрытыми тусклыми глазами лишилось уже всякого выражения. Он был не то, чтобы в обмороке, но вроде того, и даже не помогал мне, когда я вытряхивал его из куртки и брюк. Я чувствовал, что дело не только в усталости и избытке медикаментов. Никакая усталость не объясняла ни эти корки на губах, ни жар.
- Знобит... – пробормотал он сквозь зубы. – Укройте чем-нибудь, Уотсон.
Я потрогал его лоб – температура сильно повысилась, он горел.
- Дренаж плохой, - озабочено сказал я. – Покажите-ка ваше плечо. Вас надо перевязать.
- Не сейчас...
- Холмс, пока не очищу рану, легче вам всё равно не станет. Давайте, мой дорогой, давайте... Мэрги мне поможет, мы всё очень быстро сделаем. Прямо здесь – не будем вас даже с места трогать – я только клеёнку подстелю. Мэрги!
Уши у фельдшера Кленчер были словно нарочно настроены на мой голос – ведь я и позвал-то негромко, но она в ту же минуту появилась в дверях – по обыкновению, молчаливо выжидающая.
- Простите, ради бога, Мэрги, я знаю, что вы устали, но...
Мне и договаривать не пришлось.
- Да-да, я вижу. Вода уже греется. Инструменты я сейчас вскипячу.
Холмс застонал:
- Вы опять будете делать мне больно...
- Да, мой дорогой, нам придётся, - сочувственно вздохнул я и принялся готовить импровизированную «перевязочную».
Обыкновенно Холмс – я уже упоминал об этом – отличался терпеливостью к боли, но сегодня «поршень» был «дожат», и он совсем расклеился. Нет, он не дёргался и не мешал нам, но мычал и стонал всё время перевязки. Правда, надо отдать ему справедливость, манипуляции, действительно, были болезненные – рану снова пришлось расширять и зондировать, удалять некроз, а ввести морфий – или хоть сетронал – я уже побоялся – обошёлся парой пилюлей под язык. От них он немедленно «поплыл», продолжая чувствовать боль, разве что, чуть притуплено – понятно, стоицизма ему это не прибавило.
За четверть часа мы справились, и ещё минут пять ушло на уборку. Холмс к тому времени успел заснуть беспокойным болезненным сном, всё ещё очень горячий и бледный. Но он вспотел, и это было уже неплохо.
- Вам хочется спать, доктор? – спросила Мэрги, протирая вымытые руки марлевой салфеткой.
- Да нет, знаете, я как-то уже развеялся. Но мне и раньше случалось не спать по двое суток без особенного напряжения.
- Вот и мне тоже не хочется. Может, кофе сварить? Миссис Хадсон не рассердится, если я стану тут хозяйничать?
- Миссис Хадсон будет благодарна, если вы избавите её хоть от малой толики хозяйственных забот. Кстати, можно воспользоваться камином – поставить кофейник на угли. Мы с Холмсом так делаем по вечерам.
Мэрги отправилась в гостиную готовить кофе, и я, укрыв Холмса одеялом, присоединился к ней.
- Вы ведь уже давно знакомы с мистером Холмсом, доктор?
- Да нет, всего год.
- У вас очень тёплые отношения для годичного знакомства. Я это и прежде замечала, но сегодня это прямо бросается в глаза – то, как вы говорите с ним...
Мне почудился в её вопросе какой-то подтекст, и я посмотрел на неё испытующе:
- Ну и что же?
- Вы доверяете ему, правда?
- Правда.
- И он вам верит?
Я усмехнулся:
- Он доверил бы мне нести его в зубах над пропастью. Его собственные слова – я не преувеличил.
- Мне тоже хочется вам верить, доктор. Скажите мне... скажите правду: вы, действительно, не записывали лауданум в лист? Потому что если это оплошность, и вы хотели бы скрыть её, я даже мистеру Холмсу ничего не скажу, но я сама буду стоять ногами на земле. Не то я не знаю, что и подумать. Посмотрите: всё против вас. Записка. Свидетели. И какие ещё свидетели! Лиз Колверт – добросовестный, даже очень добросовестный человек. Всем в госпитале это известно. Она не стала бы лгать. Ли тоже незачем возводить напраслину на вас. Вы под подозрением, хоть вас и освободили, то есть это мистер Холмс освободил вас силой какого-то авторитета, с которым он успел списаться за ночь – инспектор Марсель просто подчинился силе – и всё...
Всё это Мэрги проговорила взволнованно, глядя на меня так, словно рассчитывала взглядом вытянуть правду, во что бы то ни стало.
Я сложил ладони лодочкой и прижал их к губам, оперев локти о стол. Я молчал и смотрел на Мэрги Кленчер. Под моим взглядом она словно смешалась и, опустив глаза, принялась разливать кофе.
- Вы теперь – моя сестра, - проговорил я, помолчав – мне захотелось вдруг взять её тон, без оглядки на приличия, без умалчивания, без нарочитости принятого обыкновения. – А брат и сестра – довольно близкие родственники, правда? Нам придётся хоть в чём-то верить друг другу на слово.
- Конечно, - быстро сказала она.
И я нанёс удар, как в боксе:
- Я знаю, что вы влюблены в Холмса. Ведь так?
- Да, - ответила она немедленно, даже не запнувшись.
- Вы отнеслись ко всей этой истории, как к удачной оказии, правда? Вы здесь, на Бейкер-стрит, рядом с ним. Вы имеете возможность беседовать, оказывать мелкие знаки внимания, помогать – да вот хоть кофе варить.
Она густо покраснела:
- К чему... вы всё это говорите?
- А вот к чему. Если вы с Холмсом объединитесь против меня в ваших подозрениях, мне останется только пойти и по примеру этой девушки, Сары Коблер, броситься с моста головой вниз. Потому что никаких оправданий, алиби или доказательств моей невиновности, кроме моих слов, у меня всё равно нет, а если меня бросят в тюрьму больше, чем на одну ночь, я, скорее всего, сойду там с ума. Но, что ещё хуже, я приду к тому, от чего ушёл – к одиночеству, а я от него успел отвыкнуть за этот год. Едва ли у меня получится снова быть одиноким и при этом не чувствовать себя... призраком. И, наконец, сознание того, что мне не поверили люди, которых я считал... считал... - тут я вынужден был замолчать – во-первых, потому что едва ли мог определённо сказать, кем, в самом деле, считал Холмса и Мэргерит Кленчер, а во-вторых, потому что мне перехватило горло.
- Должно быть какое-то объяснение, - вслух задумалась Мэрги, словно игнорируя мои слова, - и если Холмс, действительно, таков, как вы о нём рассказываете, он это объяснение рано или поздно найдёт и докажет вашу невиновность.
- Наверное, да, найдёт, - согласился я, тщетно силясь побороть упрямые интонации в своём голосе. - Но мне важно и то, чтобы он доказывал мою невиновность другим – не себе. Потому что я вижу две версии событий, а вам должны быть видимы три, и третья удобнее других... Но, наверное, я слишком многого требую, - и я поднялся с места. – Пойду, взгляну, как он там...
ШЕРЛОК ХОЛМС
После ужасной ночи вполне закономерно наступил ужасный день. Плечо моё, правда, после перевязки перестало так мучительно дёргать от боли – теперь оно просто надоедливо ныло, но температура оставалась высокой, и на меня навалились душные бредовые сны, основным содержанием которых был Джон Уотсон, пытавшийся то отравить меня во время инъекции, то заманить в какую-то шахту с осыпающимися стенами, а то и просто по-плебейски принимавшийся душить подушкой. Всё это не было настоящим сном – лишь призрачными полудремотными видениями, как мутные картины неисправного «волшебного фонаря» на стене. Сквозь них я слышал раздражающее тиканье часов, звуки просыпающегося за окном города, поскрипывание половиц или лестничных ступеней. Всё это мучило, раздражало, вплеталось в мои чудовищные фантастичные сюжеты ненужными деталями. Голова у меня болела и кружилась, глазные яблоки словно ощутили вдруг тесноту глазниц, простыни сделались слишком грубыми для болезненно чувствительной кожи и липко горячими.
Несколько раз подходил реальный – не из сна - Уотсон, и я невнятно жаловался ему, что не могу крепко уснуть, что уже измучился, просил уколоть мне морфий, даже, кажется, ругался.
- Ну-ну, что-то вы совсем разболелись, - сочувственно ворчал он, давая мне пить какое-то кисловато сладкое питьё и меняя на моём лбу влажный компресс. Свежая прохлада, прикосновение его рук, тихий успокаивающий голос оказывали на меня благотворное действие – на какие-то минуты я засыпал глубже и спокойнее, но потом всё возвращалось: и путанные кошмары, и раздражающие звуки, и головная боль.
Наконец, в какое-то мгновение я в очередной раз всплыл из этого омута и увидел, что за окном уже плотные синие сумерки. В голове стало пояснее, и я огляделся.
Уотсон спал сидя, в неудобной позе, приткнувшись у меня в ногах, запрокинув голову так, что адамово яблоко, казалось, вот-вот прорвёт кожу. На нём была всё та же сорочка с пятнами от пота, расстегнутая перекошенная жилетка, измятые брюки, впитавшие все тюремные запахи, и носки, которые, честно говоря, хотелось взять осторожно двумя пальцами, как крысу, и кинуть куда нибудь в мусорный бак. То, что он за целый день не удосужился переодеться и принять ванну – это при условии, что у нас гостила его «сестра» Мэрги Кленчер – ясно говорило о том, что я пропустил что-то важное.
Я попытался встать без посторонней помощи, по возможности щадя больное плечо, и мне удалось справиться с этим действием без особенного труда. Несколько мгновений я постоял, пережидая головокружение, после чего шагнул к окну и распахнул створки. В душный плотный воздух комнаты, пропахший уксусом, мужским потом, карболкой и йодоформом, ворвалась струя вечерней свежести. Я вдохнул полной грудью и немного постоял, прислушиваясь к звукам из глубины дома. Из гостиной доносились приглушенные голоса - миссис Хадсон угощала Мэрги Кленчер чаем и попутно выведывала всю её подноготную с мастерством профессионального журналиста.
Стоило, пожалуй, привести себя в порядок и присоединиться к ним, тем более, что я зверски проголодался, а миссис Хадсон к чаю наверняка подала свои знаменитые кексики.
Я притворил окно, не закрывая до конца и, подойдя к спящему Уотсону, тронул за плечо:
- А ну-ка, лягте удобно, пока совсем шею не свернули.
- Холмс? – пробормотал он, приоткрыв мутные глаза. – Вы как?
- В полном и совершенном порядке. Температура упала, плечо почти не болит. Ложитесь.
- Да, но ведь это ваша кровать... – с сомнением заметил он, тем не менее с готовностью вытягиваясь на ней во весь рост – ему явно было лень менять дислокацию.
- На сегодняшнюю ночь – ваша. Я выспался. Всё, Уотсон, всё, спите крепко, - и я немного поерошил ему волосы на затылке, отлично зная, что такое прикосновение подействует на него вернее и скорее любого снотворного. Оно и подействовало – Уотсон всхрапнул и размеренно засопел ещё до того, как я убрал руку.
Переодевшись и приведя себя в порядок, я вышел в гостиную. Обе дамы сидели за столом и, как по команде, повернули головы ко мне.
- Слава богу, мистер Холмс, вам лучше! Доктор боялся, что ваша болезнь может затянуться из-за того, что вы совсем не щадили рану и провели ночь в полиции в неудобном кресле. А где доктор?
- Заснул. Я уступил ему кровать – он выглядел совсем измученным. А я выгляжу голодным, не правда ли? Мисс Кленчер, вы уже видели вашу комнату? Она достаточно удобна?
- Она просто прелестна, - без выражения сказала Мэрги, пристально глядя на меня, словно хотела бы о чём-то спросить, но не знает, как сформулировать вопрос, и будет ли он уместным.
- Я сейчас подам закуски, мистер Холмс, - миссис Хадсон поднялась со своего места. – Откровенно говоря, это очень кстати, что мисс Кленчер согласилась у нас погостить.
- Почему? – спросил я, беря из буфета чашку и наливая себе чай – ждать, пока меня обслужат, ей-богу, терпения не было.
- Да потому, что мне надо срочно уехать, и я не знала, на кого оставить и дом, и вас с доктором. Мужчины так непрактичны в подобного рода вещах, что только и жди, что они отравятся каким-нибудь блюдом или забудут сдать вещи в прачечную. Конечно, они ведь всё время заняты решением мировых проблем – где им думать о запасах картофеля или колбас или о том, накормлена ли кошка. Но теперь, если мисс Кленчер здесь поживёт во время моего отсутствия, я буду не так беспокоиться. Вам подогреть яблочный пирог или будете холодный?
- Буду какой угодно, только поскорее – умираю с голоду.
-Возьмите пока вот это, - Мэрги Кленчер пододвинула к моей руке вазочку с печеньем. – Вы, насколько я понимаю, больше суток не ели – так и до голодного обморока недалеко.
- Благодарю. Я уже исчерпал запас обмороков на сегодня, - я взял всё ещё тёплое печенье и откусил сразу половину, пачкая губы кремом и шоколадом. – Боже! Какая вкуснота! Миссис Хадсон освоила новый рецепт?
- Это я испекла, - призналась Мэрги, - хотя подозреваю, что ваш комплимент обусловлен в большей степени вашим голодом, чем моим кулинарным искусством.
- Нет-нет, это заслуженная похвала, уверяю вас. А теперь вот что, - я запихал в рот остатки печенья и с набитым ртом, что, конечно, было верхом неприличия, спросил: - Доктор Уотсон ничего не говорил вам о том письме, которое он получил сегодня?
Мэрги удивлённо посмотрела на меня:
- Он, действительно, получил письмо, которое его, как мне показалось, взволновало. Но как вы узнали об этом? Это он вам сказал?
- Нет. Я догадался, пройдя путём логических умозаключений. Я вижу, что вы с утра успели и переодеться, и поспать – вы свежи, глаза не красные. Уотсон не сделал ни того, ни другого. Положим, он не ложился потому, что ухаживал за мной. Но переодеться-то ему это не могло помешать. Уотсон – чистоплотный человек, врач, но он не побрился и не привёл себя в порядок – очевидно, его мысли занимало что-то очень серьёзное, что отвлекло его от этих обыкновенных забот. Моё состояние? Вряд ли. Тут серьёзного повода для тревоги не было – он очистил рану, всё остальное, таким образом, было лишь вопросом времени. Значит, что-то из вне, и это «что-то» оказалось новым, не известным мне раздражителем – ведь Уотсон собирался привести в порядок свой вид и отдохнуть уже после эмоционального рассказа миссис Хадсон об удивительных грабителях. Вопрос: что это за раздражитель? Чей-то визит? Едва ли. Для визитёра он, уж точно, переоделся бы. Значит, какое-то известие. Статья в газете, телеграмма или письмо. Газета отпадает – Уотсон был слишком измучен, чтобы читать газеты. Телеграмма отпадает – телеграфом сообщают сведения экстренные, очень важные, сообщают кратко, побуждая действовать, а не размышлять, а Уотсон слонялся по комнатам, несколько раз подходил ко мне. Значит, его одолевали мысли, но не мысли-ножи, а мысли-нити, путающиеся и плетущиеся в мозгу, пока он, наконец, не заснул в полном изнеможении... Ну и потом, эта горка бумажного пепла в пепельнице на столе великовата для бланка телеграммы.
Мэрги рассмеялась.