***
Устье Мандикита показалось через семь часов сплава. Расстояние, достаточное для устройства полноценного зимнего путика с двумя-тремя десятками капканов, расставленных в наволоках по обоим берегам реки. Переход «с работой» – установкой или проверкой капканов и обновлением приманки – займёт почти весь световой день. Это вполне устраивало Ивана.
На утверждённую Бирюком площадку мы смотрели уже иными глазами. Она оказалась неудачной, а на «пейзаж» мы уже плевать хотели. Если строить избушку прямо на ней, для красивого вида с реки, то запаса сухостойных сосен, стоящих в непосредственной близости, едва хватит на половину сруба и пару кубометров дров. Близость «водопоя» ни меня с Женькой, ни Ивана, совсем не интересовала, потому что пользоваться речной водой в зимнее время почти никогда не приходится: лёд толстый, а поддерживать прорубь незамёрзшей у проходного зимовья, где ночуешь раз в неделю или ещё реже – лишние хлопоты. Проще растопить снег и пить, практически, дистиллированную воду. Или, если очень захочется, можно набрать полноценной воды из ближайшей наледи.
Мы прошли вглубь сосняка и в полусотне метров от берега нашли то, что искали: отборный сухостой, которого хватало и на сруб, и на многозимнее кормление прожорливой печки. Мы с Иваном остались валить лес, а Женьку отправили на помощь к Лилит: поставить палатки и оборудовать походную кухню. Со всеми делами по обустройству лагеря они могли справиться и вдвоём.
Сказать по правде, площадка Бирюка мне сразу не понравилась и по другим причинам.
За прошедшую жизнь мне довелось увидеть множество зловещих и мрачных картин, от которых само сердце покрывалось холодным потом: застывший крик брошенных изб, с пустыми глазницами и тёмными ртами дверных проёмов, уродство бескрайней вырубки на месте весёлого леса, таёжные гари с корявыми обугленными стволами, розовым снегом и багровой смертью холодного солнца. Стоит закрыть глаза, и я вижу всё это.
Но до сих пор страшнее всего вспоминать радостный сосняк в устье ручья Мандикит. Побелевший остов эвенкийского чума. Чёрная язва кострища, заросшая зелёной травой.
И две безымянные могилы неподалёку.
Тогда я впервые почувствовал ледяное космическое одиночество, всю свою ничтожность перед равнодушной Вечностью, всю тщетность усилий по сохранению памяти о кратком миге – своей собственной обманчиво-значительной жизни.
***
Человек, который наивно полагает, что полностью разобрался в самом себе, фактически – умер. Это прискорбное событие в его жизни случилось как раз в тот момент, когда он решил: всё просто и понятно, дельце оказалось не таким уж мудрёным, оно благополучно обтяпано, и можно спокойно жить, поучая и наставляя других. Запас сомнений исчерпан, и не стоит брести дальше – всё известно и очевидно.
«Живых мертвецов» – множество. Они бродят среди нас и совершенно уверены, что хорошо изученное ими прибрежное мелководье – это и есть сокровенные глубины человеческой души.
Но и в этих мертвецах есть живое местечко, где обитает безотчётный страх. Это страх перед неведомой смертью, а, точнее, перед последними часами и минутами жизни. Когда наедине с самим собой может открыться неприятная и сугубо личная правда: дело-то, оказывается, не завершено! И даже не начато: вот он, оказывается, край шельфа, до которого не решился дойти, вот они – тёмные и неизведанные глубины собственной души!
Но жизнь истрачена, и уже нет возможности что-то исправить: пришло время настоящей физической смерти.
Слава Богу, я ещё жив, потому что остались вопросы и к себе и окружающему миру, и найти ответы на них я пока не могу. Я оставляю за собой лишь одно необременительное для других право: писать свою картину жизни. Я пишу о нашем тёмном времени ещё неловкими штрихами неточных слов, но тешу себя мыслью, что кому-нибудь и это сгодится. И кто-нибудь меня поймёт.
***
Чем глубже я пытаюсь разобраться в себе, тем отчётливей понимаю: в этом и есть единственный смысл отрезка времени, отведённого любому человеку – от текущей минуты до первых секунд смерти: чем ближе ты к пониманию себя, тем меньше остаётся глупых иллюзий, что имеешь право судить других. И тем нелепее представляются любые попытки кого-то и чему-то учить. Не стоит относиться ко всему этому с трагической серьёзностью – всё проходит. И когда тени запоздалых мыслей медленно растают в последнем забытом сне, бренному телу, переставшему быть мной, будет уже всё равно. Но пока я жив, придётся честно выполнять довольно грязную работёнку по расчистке завалов, в которых беспорядочно перемешались и светлые чувства, и тёмные мысли, и совершённые подлости.
***
Утром, когда грузили вещи на плот, Женька строго сказал всему коллективу, что без трубы для бани он дальнейшей своей жизни вообще не представляет. И, если нам с Иваном лень, то с этих пор именно он будет всегда возить, сплавлять, волочить или даже носить эту трубу на себе. Никто из нас не возражал: на плоту места хватало и для трубы, и для её свежеиспечённого начальника. Тем более что моя инженерная мысль осваивала новое направление в использовании полезного предмета в условиях пятидесятиградусного мороза: если в один конец обжигающе холодной трубы тонкой струйкой лить обычную брагу, то, теоретически, из другого конца будет капать… понятно что.
Но пока я об этом помалкивал.
Наш лагерь у ручья Мандикит в чём-то неуловимом здорово отличался от предыдущих стоянок. И дело даже не в волшебной «банной» трубе и походной парилке, которую Женька соорудил совершенно самостоятельно, пока мы с Иваном валили лес на избушку. Появилась в нашем «стойбище» таёжная правильность: всё-таки за время летней жизни в тайге мы кое-чему научились.
Поздним вечером мы, распаренные после бани, сидели у костра и пили чай. В каждую кружку моя Лилит плеснула по столовой ложке спирта. На этом все запасы алкоголя в экспедиции благополучно закончились. Но нас это не огорчало. Безо всякого «сухого закона» мы понимали, что вреда от спирта больше, чем пользы.
Вот тогда Иван произнёс тост, который я буду помнить всю оставшуюся жизнь.
***
Иван был настоящим поэтом:
«Вообразите, - говорит, - картинку: густющий голубой простор, чуть приправленный сливочными облаками. Майское поле, пахнущее травками, как аппетитная русская женщина после баньки. И душа изнывает от чистоты и благолепия. На поле – озимая рожь, неделю назад примятая сырыми снегами. А сегодня растаяло, и зеленя начинают выправляться. Но в низинках, залитых стылой водой, ещё хранится студёная память о метелях. Прошлогодние следы оплыли, и только опытный человек может представить чутких лосей, кормящихся на этом поле туманным осенним утром. Ему стоит лишь прищурить глаза…
Вот и браконьерский газик. Пропорол колесо на брошенной кем-то бороне. Рядом – злобные люди, не успевшие поймать добычу в прицелы. Они хлещут вонючий коньяк и поганят побелевший туман нутряными словами. Но даже мерзкие эти слова впитаются и заглохнут в молочном воздухе. Они сгустятся и опадут плевками на терпеливую землю, и превратятся в уродливые кристаллы льда. А весной растают бесследно и распадутся на невинные буквы, и оставят чистой живительную влагу…
И вот уж лето. И совсем скоро озимая рожь пойдёт в трубку, заколосится и зацветет. И босоногие мальцы вкусят сладость молочных зёрен…
Но нет в деревнях тех мальчишек…
Рожь тихо спеет под лучами жаркого солнца, накапливая в каждом колоске бескорыстную доброту земли и её грусть, и неизбывную тоску по тёплому конскому навозу…
Беда, что отскакали те кони свою короткую жизнь… Нет их давно …
Придёт срок и равнодушная машина срежет длинные белые стебли. Разбросает бесхозно вороха соломы и оставит после себя лишь глубокие шрамы-колеи на истраченном теле земли, да неровную седую стерню, как щетину старого зэка. Потеряются спелые зёрна в пыльных кучах собратьев, и раскидает их беспощадная судьба по мышиным норам, воровским мешкам и амбарам, мельницам и спиртовым заводам…
Но сохранится в благодарной их памяти скупая человеческая ласка, и родная многодетная семья, и дурные приятели-васильки… Беспризорное русское поле без них и не поле вовсе…
Как же можно пить водку, не понимая сердцем её земной истории? Где в каждой капле – сладкая горечь неистребимой и бестолковой русской жизни…»
Вот такая философия.
Да, жидкий кисель после тюремного душа никак не заменит сто «наркомовских» граммов.
Продолжение http://www.proza.ru/2012/02/21/1628