О. Камов.
Один.
Ю.А.
«В иные дни ощущаешь себя королём, вроде паровоза на просторах Среднего Запада в позапрошлом веке: танк заполнен водой, а тендер – отборным жирным пенсильванским углём, в сердце-топке негасимое пламя мощно гудит, перегретый пар в поисках выхода гоняет обезумевшие поршни взад-вперёд, неутомимый железный зверь несётся предназначенным путём, выдавливая из-под себя остывающие рельсы и чуть дрожащие от пережитого страха, потеющие чёрным креозотом шпалы...
А иногда, как сегодня, нету сил даже руку поднять: вроде и не напрягался, а всё тело болит, ног не чувствуешь, дышишь мелко и часто, ничего не хочешь – только б лечь да заснуть, хоть прямо на этом стерильном ковре – что за жизнь...
И заснул бы, только не проснуться страшно, ой как... А в одиночестве помереть – вдвойне» – вот так, примерно, думал НН, ожидая приёма перед дверью в отделение доктора Джона Джиралди.
А всего лишь месяц назад – ничего не предвещало, встал с утра смурной как обычно, пописал рассеянно в окончание жутковатого тягучего сна, привычно почистил зубы, бриться не хотелось, сразу полез в душ, пустил воду, правая нога знакомо заскользила по гладкому дну ванны – чуть не упал, автоматически коротко выругался по-здешнему... тут-то он и заметил это красноватое пятно на лодыжке, слегка удивился – обувь он носил удобную, широкую.
«Уже сколько раз нарывался: сандалии, шорты да майка – не лучшая одежда для подстригания кустов – вот и обжёгся этим ****ским плющом, будет теперь чесаться две недели как минимум» – догадался он тогда в расстройстве.
И тут же забыл.
В выражениях он никогда не стеснялся, тем более свободная мысль неизречённая вообще цензуре неподвластна, он иногда за день слОва не произносит при такой свободе – как Робинзон до Пятницы, но у того хоть попугай был, а здесь – сплошной виртуал, даже еду по компьютеру в магазине заказывает, продукты привозят в большом картонном ящике и оставляют у порога, так что с живыми людьми ему пересекаться не обязательно, наедине же с собой из звуков издаёт он нечасто междометия русские-английские, ещё кряхтит, сгибаясь над железнодорожным полотном, или завязывая шнурки на ботинках, и стонет во снах... в такой скудной фонической среде родная ***вязь – единственная отрада, а адресат всегда найдётся – вот хоть эта манхэттенская холодная водяная пыль за окном, маму её природную.
Отчего же себя не порадовать время от времени, не выразить себя, лучше вслух, тем более, что Людмила уехала к подруге НаОко в Купертиновку на западном побережье, рядом с Сан Хосе.
Два года назад. Обозвав его тупой скотиной. После почти сорока лет счастливого как говорится супружества – конечно мёд каждый день не пили, просто оборот речи... но ведь что-то удерживало их друг около друга столько времени... без детей... – неужели только привычка? – как стоматологическая санитария по утрам-вечерам?
Трудно поверить.
А больше считай никого у него не осталось – ни тут ни там.
Ладно, забыли...
Да не совсем: ведь так подмывает позвонить, особенно сейчас, рассказать всё, поплакать в мобильник, прощения попросить, в конце концов... – только за что?
Вообще-то она сердобольная, вдруг прилетит, ну хоть руку пожать напоследок, а может и поцеловать себя разрешит... сколько там ему осталось? – сегодня док из ньюйоркского Центра всю правду ему скажет – их местный молодой эскулап, выписывая направление на консультацию, уважительно аттестовал мистера Джиралди «Наш Гуру».
И о нём самом, когда-то, кое-кто, тоже тепло отзывался, глаза-в-глаза: «...пионерские работы, доктор - вот они все, с моими пометками... меня наши военные спрашивали: что за странный предвестник здесь? – а я им: железный занавес, и вообще это не важно – возможно технологическая особенность генерации импульса в лазерах этого типа, наверняка классифайд, топ сИкрет, и на взаимодействие не влияет... – не влияет ведь? – так и думал... я ваши результаты только через пять лет повторить смог... наконец-то лично встретил... попробуйте этот скотч, выдержанный – как раз с момента той публикации» – и ведь льстило, даже без алкогольной поддержки.
Какой вздор, кто кроме него помнит сейчас те работы... а завтра? – на молодых голодных львят такой панегирик заслуженного коллеги может и подействовал бы, да и то, спроси их там: «гамбургский счёт – это что?» – наверняка ответят: «счёт в городе Гамбурге, однозначно» – чего необычного-то? – а в Нью-Йорке – ньюйоркский, откуда грант – оттуда и счёт.
И кое-кто уже не дегустирует традиционный шотландский напиток, кое-кого уже самого дегустируют наши тяжело трудящиеся земляные беспозвоночные предвестники – всё, что приходит – проходит, яркая хрупкая бабочка «Gloria Mundi» – не исключение, что там он – бывшие властители умов пронеслись небесными слепящими метеоритами... и упали, и зарылись в почву, и остыли там, вместе с не такими заслуженными, и с просто незаметными, разбросавшими много камней, да не собравшими даже одного в изголовье... а сколько ещё тех, кто сгорел дотла вместе с постелью от выпавшей из расслабленного рта сигареты, утоп по той же пьяни, растворился в толпе как в кислоте, испарился в ОШ ЯВ, в общем, пропал без вести без следов...
Таких ушедших уже больше ста миллиардов набралось, он даже не спрашивает: «Зачем все они топтали нашу планету?» – всё-таки он был хоть чернорабочий, но чернорабочий Науки, ему таким вопросом озадачиваться «западло», после этого надо у костра языческие танцы исполнять, тряся копьём и седым оборудованием, а не на медицинские консультации в Финансовую Лечебницу Мира ездить.
А уж коль бы выпал такой шанс – спросил бы: «Зачем Я?» – нет, не жил, тем более не помер, – появился.
Чтобы стать большестамиллиардовплюспервым?
Ну был бы он... нет, не первым – скажем, третьм-четвёртым – выражаясь по-московски: «типа лузер Каин-Авель» – это можно было бы принять: Его замысел, Его творение – Его Воля.
Умиротворяющий Детерминизм.
Но дальше, через тысячелетия – уже статистика пошла: две частички встретились, бэнг-трах! – соударились-согрелись – вот он и появился: «Здравствуй Мама, здравствуй Папа – я дефект массы».
А могла частичка-Мама провзаимодействовать с другим Папой? – могла. А наоборот, Папа... – почему нет? А произойди это пусть в том же составе, но в другое время, в другом, более романтичном месте? – сколько угодно.
Только это были бы не его Мама, и не его Папа, и его самого не было бы вовсе – вот ведь как.
Так это же чистый случай, при чём тут Высший Промысел? – вот это и унижает: случайно пришёл – случайно жил... и в итоге ушёл с достоинством – кому оно нахер сдалось.
Нельзя сказать, что он не старался внести какое-то подобие порядка в хаос собственной жизни, не пытался какую-то волю проявить, он старался... но всё равно часто казался себе... именно, одиноким паровозом, бегущим из случайного депо – хоть и по рельсам, но непонятно кем, когда, и куда проложенным... ну да, встретилась пара стрелок в пути, образованные люди их ещё бифуркациями называют, но даже и этот выбор не выглядел полностью осознанным, когда он несколько раз пытался анализировать его со стаканом в руке.
Но из таких же случайных взаимодействий, только не в обществе, а в микромире, такие же случайные, как он, хьюмэнбины создали статистическую-атомную физику и вообще Точное Знание, объяснили, как смогли, примерное устройство Мира, построили совершеннейшие, сложнейшие машины, одна из которых скоро будет его облучать – он пока даже не знает чем – этих пучков сейчас... и даже больше.
Если ещё не поздно.
Нет, те бины были не просто случайные, а случайно гениальные: другой генетический набор, четырёхвектор, солнечные ветры-магнитные бури, светила на ночном небосклоне... что ещё?
А зачем тогда обычные, негениальные вообще нужны? – подождать ещё лет двадцать и нужных компьютер легко распознает: по капельке кровимочипота правильного Папы; по упавшей на туалетный столик ресничке правильной Мамы. А остальных и быть не должно, они и не появятся – как у них с Людмилой, только не случайно, а по солидной рекомендации учёных и под присмотром Ответственных Исполнительных Органов; и вот после того как все предыдущие простые естественно отойдут – каждый из одобренных сразу поймёт свою определённость, уникальность и необходимость – хоть и непонятно для чего, прекратится удручающий перерасход «человеческого материала», сразу всем хлеба хватит... – просвещённая, гуманная Новая Спарта осчастливит мир.
Что в его голову больную лезет в госпитале на Пятьдесят Третьей, надо надеяться, этой мракобесной чернухе не суждено сбыться – по крайней мере, при его жизни; какая удача, что таких старых шизоидов, как он, ещё лечат попрежнему по страховому полису гении вроде доктора Джиралди, ну помогите мне, доктор...
– Спасите меня. Пожалуйста – вырвалось внезапно по-английски, измождённого вида леди его возраста, читавшая в соседнем кресле журнал «Нью Йоркер», посмотрела на него поверх очков – он немедленно извинился.
– Не расстраивайтесь, дорогой, вы даже не представляете, в каком вы замечательном месте. Я так хорошо вас понимаю, сама молилась о том же. И меня услышали... правда, хИмо – вещь не очень приятная, но вера помогает.
– Спасибо – отозвался HH холодновато-вежливо, не желая углубляться в детали, сам-то он очевидно не верил, хотя и не был воинствующим безбожником, атеистом первых советских призывов вроде своей будущей юной невысококультурной мамы, комсомолки тридцатых, задорно и безопасно скандировавшей с друзьями: «Долой монахов! Долой попов!», одной из первых бесстрашных районных волейболисток в прогрессивных белых тапочках, майке и трусах-колоколах на едва прикрытом – по понятиям той строгой морали – загорелом стройном теле, жила бы сейчас – наверняка бы себе татУ цветное устроила: «Наш паровоз вперёд лети, в Коммуне остановка»; он конечно понимал, что духовные ценности существуют – только не был готов за них страдать, поэтому подчинялся, хотя и без маминого энтузиазма, закону об обострении классовой борьбы и принципу демократического централизма, и узнавая со страхом о редких безумцах-антисоветчиках негромко благодарил судьбу за предоставленную возможность тихо заниматься любимой естественной наукой и не лезть не в свои дела.
И в итоге оказался так позорно не готов к тому, что гарантировано Матерью-Природой каждому с рождения, что его спортивная, рано поседевшая мама покорно приняла в свои сорок девять.
...Через две недели, подстригая ногти на ногах, он опять увидел ничуть не изменившуюся в размерах, совершенно не чесавшуюся и потому забытую чёртову отметину, позвонил в офис дерматолога и записался на приём.
Жизнелюбивый специалист, его давний знакомец и сосед по посёлку, рассказал пару новых анекдотов, один был смешной, но расово-некорректный, про китайца-отца; а потом поделился – как с владеющим темой: «На прошлой неделе смотрели по TV передачу про вашего генерала К. из кейджиби, знаете?, и жена говорит: Это же мой покойный дядя Айзек – одно лицо! – как думаете, возможно такое родство?.. Вполне? Но ведь и она, и я – мы оба евреи!», и продолжил в диктофон для секретарши, а может компьютера: «...три недели назад обнаружил пурпурное пятно овальной формы на правой лодыжке...»
Наконец – попросил снять носок, взглянул... потом ещё раз, с лупой, под мощной лампой, сказал весело: «Чушь, говно собачье!, вот – поглядите на мои руки: может тот же плющ ядовитый, а может экзема – большое дело, от моих болезней не умирают, это вам не укол отравленным зонтиком, и не чаепитие, с плутонием?.. ну с полонием, вам виднее, надеюсь вас кейджиби, или как их там сейчас, не разыскивает, ха-ха-ха» – плиз-добол – «вот вам мазь – через пару недель должно пройти», и уже держась за ручку двери: «Возьмём-ка мы на память символический кусочек вашей драгоценной плоти для наших патологов – надёжнее будет, если не позвоню через неделю – забудьте» – и опять включил диктофон: «...копию доктору...»
Что бы ему съездить в ту неделю к Райану в Реново – уже давно собирался: самый центр Пенсильвании, пять часов по хайвею от двери до двери, у того была изумительная модель мощного армейского S160, выпускавшегося с тридцатых годов, этих надёжных и неприхотливых работяг развозили в войну кораблями по всему миру, их и во Владивостоке выгружали по лендлизу, он был полон желания либо купить паровой раритет, либо предложить что-то в обмен из своей коллекции, на месте такие вопросы решаются намного быстрее... – всё теперь, проехали.
Из-за этой стальной страсти Людмила и бросила его в конце концов... ну не совсем так... но последняя капля, несомненно.
Кому мешало? – все рельсы были проложены под землёй, в их большом подвале, возился там дни и ночи, особенно с тех пор как на пенсию вышел, никакой шум наверх не проникал, полностью автоматизировал свои дороги – кругом камеры и прочая телеметрия, сам составлял сложные компьютерные программы-расписания – в реальном времени, сам их отлаживал и обновлял, следил за сотнями метров полотна – фракталы, сэр! – пути-то проложены и параллельно и на разных уровнях... заботился о стрелках-горках-водокачках-виадуках-мостах-туннелях... регулярно инспектировал подвижный состав в Депо имени А. Платонова...
Сгибался, кряхтя, над своей немалой рукотворной алюминиевой-чугунной-паровой-электрической державой, трудился сосредоточенно как дятел, никих зевак пресыщенных на погляделки-презентации не звал – только подавят всё как слоны в посудной лавке, он не взятый милостиво в долю тщеславный вор-магнат, чтобы надуваться пузырём по случаю покупки новой яхты, где на палубе пять паровозов в ряд могут поместиться и ещё место для двух вертолётов и зенитной-ракетной установки остаётся.
Хотя на деньги, которые он вложил в своё железное хозяйство, небольшой скромный катерок прикупить можно было бы безусловно... – всё-равно со своим плавсредством туда сейчас не пускают, его перевезут.
Только пять-шесть человек – таких же целеустремлённых фанатов как он – побывали в его домашнем гетто энтропии, техническом царстве определённости, андерграундном дворце того самого порядка, которого он пытался достичь в личной жизни.
Так тщетно.
Она тогда долго деревянной толкушкой, которой картофель для пюре давят, в пол сверху колотила, наверное хотела ему что-то сказать.
Но он не мог сразу встать и подняться к ней: он перепаивал контакты хитрой системы реле, не хотелось прерывать процесс... в общем, жена к нему сама спустилась.
Он её такой ещё никогда не видел: её глаза излучали ненависть, как два красных светофора, она поддала попавшуюся под горячую ногу арку въезда в депо с любовно выложенным им мозаичной крошкой именем известного писателя... какое право...
Здесь та «тупая скотина» и прозвучала.
И ведь не в словах дело было, слова-то как раз самые обычные, она ругательных вообще не употребляла никогда, да и он, при ней, умышленно – ни разу... дело в том, как это было сказано.
И в том, что и как было сказано потом: «... за человека меня не считал... когда мы последний раз разговаривали?, отдыхали вместе?, что обсуждали?.. только готовь ему, стирай ему, гладь ему... доброеутро-спокойнойночи – тридцать восемь лет... силу мужскую растратил – на железные игрушки?..» – как оскорбляла... а это просто нормальный биоцикл, сменились и способности и потребности, всему своё время, «другой сезон – другой резон» как здесь говорят...
Она как будто его услыхала: «Всё по полочкам, по минутам разложил в своём убежище? – постоял у семафора, пропустил встречный, дальше поехал – ты так порядок понимаешь? – это же позор недоумочный, я хоть и не специалист, но думаю ты и как физик говно был, может ты мгновеньем управлять надеешься, быть хозяином своей судьбы – не слишком ли много на себя берёшь?»
И в конце: «...ты ведь даже этого гения почти не знаешь – кроме нескольких рассказов, жизнь – мимо, я же говорю – тупой» – и вот это чистая правда была, не читал он Платонова, времени у него тогда не было там, а здесь – и подавно, и все те книги – уже история давняя, не тянет как-то... но вот про паровозного машиниста – запомнил.
Он ничего ей не ответил тогда, стоя на коленях с паяльником в руках, он всё стерпел – но он запомнил.
А через неделю его жена уже в Cupertino, CA обреталась бесповоротно, хотя Наоко была на двадцать лет моложе «Рюси» – как она и её воспитаннейший муж Садао знакомое имя произносили.
Садао, бедный, теперь уже больше, чем на двадцать лет моложе Рюси-кун, его коллега был, командированный к ним из Отделения в Токио, познакомились-подружились несмотря на разницу в возрасте, он – достаточно формально, он вообще ни с кем близко не сошёлся здесь, но у Людмилы с Наоко сразу какой-то особый, доверительный контакт возник, младшая подруга оказалась не по-японски откровенной, например, очень скоро призналась, что вся эта их широко известная национальная учтивость и радушие – полное лицемерие, даже превосходящее здешние мгновенные гримаски-улыбочки...
Людмила это хорошо понимала, она сама такая же прямая была... и такая же бездетная.
Между прочим, улыбаться, даже по-привычке, совсем не плохо, вон как сегодня этот верзила чёрный молодой перед входом в Центр дверь ему открывал: «Как дела, сэр, выглядите потрясающе» – первый раз его видел – «Хорошая погода – для уток» – рот до ушей, может и не притворялся, большие люди как правило добрые; и даже если играл, как Михаил Чехов – всё равно приятно живую речь услыхать, конечно он ответил: «Спасибо, как сами?» – «Превосходно, сэр» – отличная работа, он доволен, даже мысли не возникло парню доллар в карман положить – это как оскорбить самого себя, ведь чистый шринк, может будущий миллионер... а в спину уже неслось: «Доброе утро, милая, так приятно вас видеть сегодня...»
У Садао оказалась совершенно русская неукротимая страсть, хоть и тщательно скрываемая – любовь к быстрой езде: вскоре после переезда в их городок он купил себе «Порше-Конвёртибл» и в нерабочее время, в поздние ночные часы, уезжал на хайвей в местные горки вверх по Гудзону, где откидывал крышу и рискуя столкнуться с оленем или неподкупным дорожным полицейским на дежурстве, в упоении давил на педаль газа.
А днём он ездил как все, даже более спокойно, не превышая ни на милю разрешённых в их городке сорока восьми километров в час.
Спустя несколько лет он получил грин-карту и перевёлся работать в исследовательский филиал их Корпорации в Сан Хосе: он узнал, что тамошние хайвеи побыстрей и пошире местных.
Так и оказалось, в одну из ночей он разогнался до немыслимой скорости на влажном после дождя ночном шоссе.
И как лёгкий японский бумажный журавлик улетел на крутом повороте прямо на небо.
Конечно лучше было бы ему копа патрульного на дороге встретить, лишиться водительских прав, а может и засесть на пару лет... но он этого не планировал, был хозяином своей судьбы... почти до последнего момента... а в конце уже сила трения всё решала.
А ведь Наоко знала, зачем её горячий муж по ночам на большую дорогу выезжает... но сделать-то ничего не могла – так же как её старшая подруга с его железными игрушками, только ногой их пнуть сумела – страсть она и есть страсть, типа болезни душевной.
Но его-то недуг – нетерминальный был, он не рассчитывал оставить после себя вдову безутешную, как говорится... хотя и Садао наверняка об этом тоже не думал... если только...
Нет, конечно, они молодые, всегда ребёночка, а то и двух, могли взять на усыновление, денег у них хватало, и между собой ладили... казалось.
Пока Людмила колотушкой по паркету не застучала – ему так же казалось, а на какое ещё интеллектуальное занятие пожилому пенсионеру силы тратить – пытаться убого воспроизводить юношескую страсть? – такое же душевное заболевание: у него уже позвоночник как палка, а вот все остальные члены как раз наоборот – чрезвычайно расслаблены, мало ли чего он не может повторить из того, что в молодости делал автоматически.
Он действительно не особенно много читал, гораздо меньше, чем его жена, но хорошо помнил два толстовских упирающихся друг в друга треугольника – жизни плоти и жизни духа – с постоянной суммой компонентов, весьма мудро; граф – к его теперешним пенсионным годам – уже практически духовное существование предполагал, и стеснялся даже своих плотских снов, хотя понимал, что ничего с этим поделать не может, пока дух отдыхает.
Какие дикие мысли в башку лезут, да ещё где... кому его семя пустое нужно – даже с собой неудобно на такие темы размышлять.
А вот мужчина, большой и крепкий с виду, вышел из-за двери, на которой висела табличка Chemotherapy, улыбнулся ожидающим в очереди... и вдруг подломившись в коленях сложился вертикально, как Башни-Близнецы... сразу люди подбежали, усадили в кресло, сёстры из химо баллончик с кислородом выкатили, давление чуваку измеряют, а он лишь виновато глазами хлопает...
Чего же его самого ожидает? – голова раскалывается, сколько ему ещё в этой очереди грёбаной париться?
И с коллекцией надо что-то делать, Людмила же её просто выбросит в чёрные мусорные мешки, может тому же Райану подарить, всё-таки инженер-путеец в четвёртом поколении... или Джеку – профессору экономики в Университете Чикаго, или Ларри – бывшему инженеру-электронщику из Сиэттла? – узок был круг этих людей – и все достойные.
Да... дерматолог не обозначился через неделю, но он рано радовался, потому что тот позвонил ему двумя днями позже: «Привет, только что получил результаты биопсии, озадачили меня наши патологи, нашли у вас злокачественные клетки, не лучшего типа, я жутко смущён...» – мудила, лучшего типа ты себе пиво в баре заказывать будешь, лечить надо лучше, а не зубоскальничать – «... вам надо срочно встретиться с нашим онкологом, не теряйте времени, я ему уже звонил».
Ну а дальше полный дурдом пошёл: «...Я этим ребятам вообще не очень доверяю, хоть они и из Колумбийского,» – это их местный самоуверенный молодой онколог о коллегах-патологах отзывался, ты что, сынок, – папу ****ься учишь? – там одна из ведущих школ медицины в мире – «они у вас несколько типов клеток обнаружили, это очень редкое сочетание, и если один тип – ничего особенного, то другой – ничего вам хорошего не сулит, говорю совершенно откровенно, более того, настоятельно рекомендую встретиться с доктором Джиралди из манхэттенского Центра, а перед этим пройти все дополнительные тесты – там же, вот вам направления, они в курсе... и в темпе, в темпе...»
Несколько последующих дней он в темпе двигался взад-вперёд на Манхэттене под рентгеновскими сканирующими лучами, сдавал кровь, сдавал костный мозг... остатки его головного мозга были полностью заняты этими процедурами... и ожиданием встречи.
И вот он уже перед дверью в отделение доктора Джиралди, ждёт приговора.
И он уже предчувствует этот приговор, а что делать при такой наследственности как у него, кроме как двигаться по рельсам, проложенным родителями, мoжет в этом и заключалась высшая мудрость Природы, оставившей его бездетным.
Конечно он справлялся в Сети: пара месяцев у него ещё есть, вероятно... деньги для прощальной процедуры – лежат в страховой компании... а как, то-есть где, то-есть кто, проводит – его паровозные мастера? – пусть тогда уж и коллекцию делят между собой – которые придут... а дом? – нет, ему непременно надо с Людмилой встретиться, и с лоером, с Людмилой обязательно, сказать: «Люся, ты прости меня, дурака старого... за Всё, Люся... правда, не ценил, почти сорок лет, я ведь не изменил тебе ни разу, никого кроме тебя не осталось, а теперь – один... и я боюсь, Люся, ты же всё время рядом была, это же неощутимо, как дыхание... пока не» - он вдруг почувствовал, что плачет, но его абсолютно не волновало, чтО подумают о нём сидящие вокруг слабые, больные, несчастные люди, он полез в карман за мобильником, раскрыл, нашёл номер телефона Наоко...
И в это время ассистент доктора Джиралди пригласила его внутрь, за дверью девушка спросила его негромко: «Извините, сэр, может вы хотите воспользоваться нашей комнатой отдыха перед встречей с доктором? – налево в конце коридора, я вас пока подожду здесь, не торопитесь».
– Да, конечно, спасибо – ответил он, постепенно успокаиваясь, вырубил мобильник и прошёл в туалет.
Потом он оказался в кабинете светила, тот, к счастью, появился без промедления и поздоровавшись сразу приступил к делу: «У меня для вас две новости. Новость номер один: ваше заболевание – злокачественное. И новость номер два: наши патологи в отличие от колумбийских коллег не обнаружили в ваших слайдах клеток второго типа, это подтверждается также отрицательными результатами всех остальных тестов, таким образом, у вас абсолютно не представляющая угрозы жизни...» – после этого слова НН временно оглох и ослеп... остаток встречи, свои возможные благодарственные слова, возможное прощальное напутствие гуру, дорогу до Центрального Вокзала... – он не помнил ничего.
В поезде ему лучше не стало, его глаза попрежнему покрывала жидкая плёнка, в ушах звенело, в голове не было даже крохотной мысли.
Ещё не успевший разогнаться, слегка покачивающийся на стрелках сливаюшихся в согласии стальных ветвей, поезд сделал первую остановку, на параллельном пути стоял такой же встречный, в вагоне напротив, окно в окно, возилась малышня, лет одиннадцать-двенадцать, один забавный востроносый мальчик в круглых очочках, заметив НН, немедленно переключился: стал корчить оскорбительные рожи и предъявлять ему средний палец, который выносил из-за спины и по-мужски энергично «закреплял» вертикально прямо у стекла – каждый раз с новой страшной гримасой, чувствовалось, это был надёжный, отработанный трюк, юный комедиант уверенно ожидал от дедушки гневного и абсолютно безопасного для себя отпора.
Неожиданно НН рассмеялся, оставив двинувшегося назад будущего хозяина здешней земли с приоткрытым ртом.
В вагон вошёл высокий кондуктор в красивой, почти как у генерала Де Голля, фуражке.
НН опустил руку в карман за билетом, обнаружил там мёртвый мобильник, включил, на экране крупно высветился сохранённый номер Наоко.
«Успеется» – подумал он, продолжая улыбаться и возвращая прибор на место.