Реестр пути 5. Волжский реквием
Первое плавание (окончание)
Волжский реквием
Одаренность редка. А проявившаяся, оцененная окружающими - одинокая странница в огромном мире человеческой ординарности. Дар – элемент божественного и не может быть исключительным достоянием его носителя. Он отделяется от последнего и начинает жить самостоятельно, в творчестве. Люди же, восхищаясь гармонией творений, распространяют их обаяние и на личность автора. Причем, мало кому приходит в голову, что пресловутое «талантливый человек талантлив во всем», может восприниматься истиной, как правило, только до личной, неформальной встречи с гением. Однако, редкоземельность вещества гениальности заметной концентрации, избавляет большинство от встречи с поцелованными богами.
Витя в большинство не попал, потому что плыл на теплоходе по Волге. Волга, было известно каждому, - великая река. Этот штамп означал - у самой большой в мире страны Советов и реки самые-самые... Да и как могло быть иначе, если из мощных теплоходных динамиков проникновенный голос Людмилы Зыкиной констатировал: «Издалека, долго течет река Волга.... конца и края нет»... Через двадцать лет Витя будет стоять на Нью-Йоркской набережной Гудзона, наблюдая как по акватории реки маневрирует плавучий аэродром - авианосец «Independence», когда, его попутчик профессор кафедры истории Степан Мендельсон как-то растерянно улыбнувшись, скажет:
-Интересно, если у нас Волга — великая река, то почему у них Гудзон - просто Гудзон?
На что Витя не без сарказма ответил:
– Так у них и большинство улиц в Нью-Йорке просто под номерами. Не хватает американцам героев, чтобы назвать всё по-человечески…
И всё же, Волга для русского человека река великая.
***
Когда теплоход отчаливает из отправной точки, на палубах первое время многолюдно. Туристы, особенно неофиты, не хотят уходить с палубы, фланируют с борта на борт, боясь что-то пропустить. Но очень скоро и чем дальше - тем отчетливее выясняется, что, собственно, наблюдение медленно проплывающих берегов, занятие быстро надоедающее. Хотя виды берегов всё время меняются, у наблюдателя возникает странное ощущение монотонности и однообразия. Этот феномен Витя, выросший в сером и безликом уральском моногороде, начнет осмысливать, впервые оказавшись за границей.
Его везли вдоль Рейна от Кобленца к знаменитому утёсу Лореляйн . Минуя удивительно красивые замки с виноградниками на крутых склонах долины, холёные городки, в которых не было ни одного одинакового строения, он скоро почувствовал, что не может почти ничего зафиксировать в памяти, чтобы отличить одно место от другого. Все казалось ему одинаковым… Одинаково красивым. И через некоторое время он заскучал, среди невиданных красот даже стал клевать носом. Возможно, скука навевается не качеством информации, а ее монотонностью. Ведь не скучал же Витя, безвыездно живя многие годы в панельной пятиэтажке, которая отличалась от сотни таких же, стоящих вокруг, только тем, что на стене его дома была полузатёртая надпись известкой: «Ленка из … кв не целк…»
Словом, на движущемся судне непрерывная перемена видов хороша как интерьер, в который помещены шезлонги с пледами, стюарды с коктейлями, лежаки у бассейна, мимо которых дефилируют длинноногие девушки в купальниках. Еще хороша смена пейзажей в панорамном окне ресторана верхней палубы. Именно она, сопровождая рюмку ледяной водки и серебряную ложечку-другую белужьей икры, может породить ощущение, что вот-вот распахнётся дверь и в ресторан войдет Шаляпин. И скажет подскочившему официанту, что-нибудь эдакое: «А скажи ка, любезный. Верно ли, что сегодня расстегаи с визигой и раками хороши? Подашь к ухе. А сейчас, пока Поленов с дамами не подошли, тащи мне большой графинчик Смирновской, да фунт вчерашней зернистой...»
Ничего этого на «Джамбуле» не было. Ресторан на верхней палубе, конечно, был, для пассажиров из кают с окнами. Вот Витя и наблюдал, как за столиком у окна обедала югославская пара. Она — красивая, с «подсушенной» фигурой, в том грустном периоде жизни, когда следы увядания уже невозможно скрыть полностью, остервенело трясла над порционными помидорными салатами засорившейся перечницей. Он — ещё молодой, вальяжный и элегантный, в стиле «милый друг», разливал красное вино. Потом они подняли бокалы, затЯжно глядя друг на друга, а его обеззвученные оконным стеклом губы произнесли какой-то югославский тост. Это было романтично. Но ни расстегаев, ни осетрины, ни Шаляпина в ресторане не было. Парочка принялась за свои припорошенные перечной пылью салаты, а Витя пошёл в музыкальный салон — корабельный аналог красного уголка, но доукомплектованного фортепьянами. Он собирался, от нечего делать, побренчать там, зная, что в это время, салон обычно пуст.
Однако еще в коридоре услышал музыку. Кто-то мастерски исполнял на фортепьяно довольно странное попурри: торжественные аккорды Аппассионаты через замысловатый проигрыш вдруг перешли на воровскую «Мурку», которую так же незаметно сменило Allegro из сороковой симфонии Моцарта, замещенное затем «Бубликами»...
За фортепьяно сидел немолодой, с точки зрения Виктора, мужчина лет сорока пяти. На нем была новая, сохранившая следы предпродажной укладки рубаха, одетая на тельняшку. Он был пьян. В салоне отчетливо чувствовался запах только что выпитой водки. Рядом с пианистом стоял свободный от вахты матрос, держа в одной руке, залапанный до непрозрачности стакан, а в другой,- дипломатично завернутую в газету бутылку.
– Проходите, молодой человек. Добро пожаловать. Играете? - бросив недоконченной музыкальную фразу, пианист обратился к Вите. Видно было, что он больше хочет говорить, чем играть.
– Нет, нет, я не играю,- смущенно пробормотал юноша.
– Не пи... . Ой, прошу прощения у дам. Но модой человек врёт.
Последняя фраза адресовалась двум еврейским девушкам, внешний вид которых говорил о том, что их с младых лет врачи-родители приковывали к пианино, что не научило их прилично играть, но позволило искренне восхищаться мастерством других. Пусть эти другие и пьяный уголовник.
Мужчина, даже если не обращать внимания на синеву татуировок, уходящую с кистей под рукава и выглядывающую у шеи в вырезе тельняшки, был ярко выраженным уголовником-рецидивистом, прежде всего выражением лица. В России того времени, эти лица с окаменевшей мимикой скул, особой, сквернословной «посадкой» губ и напряженным, непрерывно бегающим взглядом знал каждый. Музыкант был именно таков. И он продолжил:
– Так вот, молодой человек. Я пятнарик отмотал у хозяина. А там, если музыкант не уважает... Его учат... Если ты умеешь и, тебя просят...
– Да, я собственно это... На рояле не играю. Так аккордами..., - растерянно пробормотал Витя,- я на баяне учился, когда-то...
– А-а, ну, если не играешь... Тода другое дело.... А мы тут с девушками игрой забавляемся. Присоединяйся. Если назовешь вещь, которую я не сбацаю, то Гоша, - он кивнул в строну матроса с бутылкой, - тебе нальет или за шоколадкой в буфет сбегает. Давай, называй, учился же музыке...
У Вити, как на грех, в голове вертелся только полонез Огинского, который он не без греха еще мог сыграть на баяне. Но назвать в качестве каверзного задания эту вещь, первую часть которой знал любой россиянин, значит заведомо проявить себя простаком. Витю выручила девушка, которая спросила:
– А Сарасате «Цыганские напевы»?
– А я бы «К Элизе» послушала,- добавила ее подруга.
– «Полет шмеля»,- наконец выложил «козырь» Витя.
– Будет сделано, - отвечал уголовник, дурашливо приложив руку к изуродованному шрамом виску, как будто беря «под козырёк».
Вначале он наиграл из Сарасате, сказав, что «напевы», вообще-то скрипичная пьеса, потом - «шмеля», хотя и не слишком быстро, но без огрехов, причем применил все тот же ресторанно - эстрадный прием, переходя от одной вещи к другой с помощью витиеватого проигрыша. А когда дело дошло до «Элизы», он вдруг жутковато цирковым движением выбил из-под себя стул, повернулся к клавишам спиной и неведомо как, вывернув руки, продолжил игру. Вид уголовника в позе арестанта, которому два дюжих «вохровца» заломили руки, в сопровождении сентиментальной бетховенской мелодии смотрелся диковато... Дальше он творил всевозможные музыкальные фокусы-бесчинства. Играл Баха с помощью рук и ног, сидя на спинке стула, вплетал в шопеноский похоронный марш гимн Советского Союза. Потребовал принести гитару и играл на ней с помощью опорожненной водочной бутылки, на манер гавайской. Но какие бы пошлости не совершал артист, неизменным было одно, его пальцы творили Музыку.
Тогда юноша и задумался, зачем этому изломанному жизнью социальному изгою дан талант, пошедший не на служение прекрасному, а на потребу лагерной братвы. А когда молодой человек задумывается над вопросами, на которые нет и, наверное, не может быть ответа, значит, он становится взрослым, вступает в бурное море жизни, куда всегда впадает река человеческого времени. Первой такой рекой для Вити и стала Волга...
А Волга действительно великая русская река. Но выделяют ее из ряда иных больших рек не столько размеры и осетры, сколько, омывавшие в ней свои лики и члены, замечательные негодяи, преступники и бродяги. Начиная со знаменитого кудеяра Степана, утопившего красавицу персиянку исключительно из эстетических движений души. Вот одного из таких сынов «матери Волги» и довелось встретить Вите.
...Когда пианист, постоянно, по его собственной терминологии, «промеряя дно бутылки», напился до отчетливо нарушенной координации и уже принял предложение матроса: «Колян, давай уже в кубрик, водки больше нет, а буфет Тамара закрыла и ушла к капитану» одна из девушек вдруг спросила его:
– А вы раньше, чем занимались?
Колян, несмотря на сильнейшее опьянение, а может быть благодаря ему, кочевряжиться не стал, приняв как само собой разумеющееся, что 15 лет мансийских лагерей и таперство в поселковом клубе последнего лагеря, в зачет не принимаются и на мгновение, протрезвев, ответил:
– Ты же, музыкальную школу закончила. А значит, наверняка, разучивала пьесы по хрестоматии «Серебряная лира». Там на последней странице есть строчка: пьесы композиторов классиков адаптированы солистом Московской филармонии Николаем Виноградовым. В той жизни я был очень неплохим пианистом.... Ладно, наше вам с кисточкой. Хочу еще промерить дно. Горе у меня... Ехал к жене, любимой. Она меня 15 лет ждала. Вот узнал, не дождалась, умерла голубушка.
Девушки, с влажными от набежавших слез глазами, остались в салоне. А Витя вышел на палубу, прошел на корму, где на бобине пенькового каната сидел и курил матрос Гоша. Витя поинтересовался, за что посадили Николая Виноградова. Матросик, как-то гнусновато улыбаясь, ответил:
– Коляна - то? Вначале за воровство. А потом, за то, что жену до смерти забил. Это к ней он едет. Воры таких не уважают. Пианист, в общем...
В это время началось какое-то оживление, и публика стала собираться на палубах левого борта, несмотря на предостерегающие рявканья в мегафон вахтенного, предупреждающего о возможности опасного крена.
«Джамбул» проходил мимо колокольни затопленного храма. Все говорили как красива и необычна кружевная белокаменная башня посреди водной глади. Вите же показалась, что колокольня похожа на руку, молящую о спасении, и красива она также как бетховенская мелодия, исполняемая заломленными назад руками пианиста-уголовника...