ЯШМОВЫЕ ЖЕНЩИНЫ И ОБЛАЧНЫЕ ЖУРАВЛИ
Глава 1. ВСТРЕЧА
Небо одарило Стеллу Людвиговну Понятовскую, некогда известного московского психиатра, завидным долголетием и её, казалось, миновали немощи, присущие старческому возрасту. Перейдя столетний рубеж, она всё еще сохраняла живость и любопытство. Она не любила сидеть с другими старухами возле дома. Домашних животных она не держала. Конечно, её глаза, глаза некогда искусной вышивальщицы, уже были не те, но она по-прежнему смотрела телевизор и читала. В её квартире, где она жила со своей названой сестрой, такой же старой, было свежо и чисто – благодаря усилиям, впрочем отнюдь не чрезмерным, пожилой грузной племянницы, давно овдовевшей. Внуки её жили и работали на Чукотке. Один из правнуков, успешный дизайнер, подарил ей недавно стиральную машину, и теперь она всё чаще носила белое, благо со стиркой освоиться было нетрудно при её-то любви ко всему новому. Невысокая и крепкая, все молодые и зрелые годы она боролась с полнотой. Старость иссушила некогда пышные бёдра, огорчавшие её в молодости. Архитектура лица теперь уже явственно и значительно проступила сквозь миленькое когда-то круглое личико. Запали округлые щёки, но стали выразительнее скулы, маленький носик стал крупнее и даже как будто прямее. Серые глаза её не утратили света, когда-то озарявшего её всю и составлявшего главную тайну её женского очарования. Она не чуралась косметики и сейчас, хотя, конечно, боялась походить на раскрашенную мумию, как однажды, смеясь, поделилась с правнучкой – девушкой серьёзной и такой же склонной к полноте, как когда-то она сама. Волосы, коротко остриженные, промытые синькой, седым ореолом венчали её голову, которую она держала всё ещё прямо, почти надменно. Но надменности в ней не было, всегда мягкое, доброжелательное выражение, готовность к лёгкой улыбке собственно и сформировали морщины и складки её лица.
В этот майский вечер 1998 года она, жившая в Сивцевом Вражке, очутилась на Гоголевском бульваре. В широком и длинном белом плаще, в розовых туфлях и белых, цвета топлёного молока, плотных колготках с рисунком в косичку, в маленьком чёрном платье (привет Коко Шанель!) и розовым антикварным, времён Серебряного века, шарфиком на увядшей жилистой шее, украшенной ниткой жемчуга, она казалась себе и, безусловно, выглядела гораздо моложе своего возраста. Она любила это время года – конец весны и начало лета. Под нежно-зелёной сенью лип, наслаждаясь их медовым благоуханьем, гуляли нарядно одетые люди. На ярко-зелёных газонах наивно и весело желтели пятачки одуванчиков. С удовольствием она разглядывала витрины, её не злили цены, она не примеривалась к покупкам, просто смотрела. Бредя по аллее, дошла она и до книжных развалов.
– Берите, всё по десять рублей, – говорил продавец, мужчина лет тридцати пяти в ярко-синем комбинезоне, экстремально коротко, с задорно торчащим чубчиком (да ещё и прядка в чёлочке покрашена зелёной тушью!), остриженной молодой азиатке (бурятке? Тувинке?). Во всяком случае, она говорила очень бегло, без малейшего акцента, чистым, правильным русским языком. Она колебалась, перелистывая двухтомник какого-то российского фантаста. На блестящей целлофанированной обложке красные, внушительного вида, летающие аппараты, похожие на дирижабли, плыли в кучевых облаках.
– Не знаю, Катюня, он всё больше Гаррисона читает, – делилась сомнениями девушка с высокой коротко остриженной блондинкой, перебиравшей покет-буки в мягких пёстрых обложечках.
– Ну, так посмотрите Желязны, – не сдавался продавец.
Стелла Людвиговна, невольно привлечённая, подошла к прилавку. Полосатая сине-красная маркиза прикрывала покупателей от солнца. Раздувались и хлопали красные пластиковые фестоны над головами людей. Своими худыми, в старческой «гречке» и переплетениях вен, руками она тоже стала перебирать книги.
Внезапно, среди цветастых суперобложек и тёмно-синих, коричневых, серых с золотым и чёрным тиснением переплётов, увидела пани Понятовска чёрно-белое, вернее, коричневатое фото азиатского юноши на мягкой, слегка уже потёртой обложке скромной брошюры.
Старая женщина застыла, не веря своим глазам. Продолговатое лицо на фотографии было ещё по-юношески нежным, кажется, даже лёгкий румянец смущения слегка окрашивал эти красиво вылепленные скулы. Миндалевидные глаза, полуприкрытые густыми ресницами, казались отрешённо-мечтательными. Ни одной складочки на гладком безмятежном лбу. Но в этом лице была некая внутренняя сила, читавшаяся в скульптурно-твёрдом подбородке, не знавшем ещё бритвы. Очертания губ, хранивших тень улыбки, были решительными и точными, словно высеченными уверенной рукой скульптора. А тонкие ноздри прямого носа легко было представить гневно раздувающимися. Словно ствол колонны, вздымалась из стойки воротника высокая круглая, как у юноши итальянского Возрождения, шея, нёсшая его коротко остриженную голову.
Знакомое когда-то, целую жизнь назад, дорогое лицо. Как, откуда? Ведь эту фотографию она сама, своими руками, сожгла на свече в преддверии обыска, боясь опасной улики: юноша был поверх халата из оранжевой далембы задрапирован в багряное орхимжи – накидку буддийского монаха. Она хорошо и сейчас помнила эту одежду, помнила тонкие, нежные рубчики поблёскивающей, накрахмаленной далембы, новенький, из магазина, запах материи, смешанный со слабым веянием благовоний, впитавшихся в орхимжи – подобии греческого гиматия, которое юноша умел драпировать с небрежной искусностью. Руки её словно ощутили лёгкое покалывание отрастающих волос на этой красивой голове.
– Кто это, Танита? Киану Ривз? – ахнула Катюня.
– Какой хорошенький.., – вздохнула азиатка, которую, стало быть, звали Танитой.
– Нет, это не Киану Ривз, хотя чем-то похож, – вмешался продавец. – Это американский востоковед, бурят по происхождению. Он был агентом царской разведки, участвовал в Большой Игре с англичанами. Интеллидженс Сервис так и не сумела расшифровать его. Это книжка, которую он написал в эмиграции.
– Смотри, Танита, он тоже бурят. Ты о нём слышала?
– Нет, не приходилось…
В смятении стояла Стелла Людвиговна, зачарованно глядя на фотографию, и голоса доносились откуда-то, словно из другого времени.
– Мадам? – продавец обеспокоенно посмотрел на неё. Она, уже овладевая собой, сложила свои накрашенные губы в привычную полуулыбку.
– Продайте мне эту книжечку, – сказала пани Понятовска, чувствуя, как перехватывает у неё горло и садится внезапно голос.
И вот книжечка у неё в руках… «ДОРЖИ АЮШЕЕВ. МЕНЯ ЗВАЛИ ЦЭРЕМПИЛОМ», – читает она заглавие. Внезапно у неё задрожали руки, но она сумела перевернуть мягкую обложку брошюры. Да всё верно, так и должно быть. Сверху надпись курсивом, о которой старая женщина догадалась, ещё не раскрывая книги. Написано: «ПОСВЯЩАЕТСЯ СТЕЛЛЕ».
Слёзы, тёплые слёзы побежали по морщинистым щекам гордой польской панны Стеллы Людвиговны Понятовской. Так, на излёте века любовь, как сказал поэт, блеснула ей «улыбкою прощальной»…
– Что с Вами, Вам плохо? – Танита отложила в сторону книгу, которую смотрела. Круглое личико приняло выражение искреннего участия. – Может быть, я смогу Вам помочь?
– Деточка, помогите мне дойти до дома, мне тут совсем недалеко, конечно, если у Вас есть время, – с облегчением ухватилась за протянутую руку Стелла Людвиговна.
– Охотно помогу Вам. Тем более, что Вы кажется, знакомы с автором и, может быть, расскажете мне о нём, – отозвалась Танита.
– О, да, конечно, – Стелла Людвиговна, совершенно овладев собой, уже достала из сумочки бронзовую пудреницу и, озабоченно разглядывая себя, провела пуховкой по носу и разрумянившимся под пудрой морщинистым щекам.
Катюня ушла к метро, Стелла Людвиговна и Танита спустились к Сивцеву Вражку. Оказалось, что Танита – художник-портретист, пишет такие маленькие хорошенькие миниатюры, в основном женщин и детей, но мужчин тоже. Всем ужасно нравится, говорят, у Таниты талант – делать людей моложе и красивее, а ещё занимается сетевым маркетингом, работает в малайзийской компании DXN, там дивная оздоровительная продукция на основе китайского гриба ганодерма.
– Вы действительно родом из Бурятии? Мы с Вами землячки, я родилась в Кяхте, точнее, Троицкосавске, меня зовут Стелла Людвиговна, – улыбаясь, сказала пани. – А почему имя такое необычное, Танита? Кажется, была такая богиня...
– Ах, имя. На самом деле меня назвали Татьяной, но я еще в детстве переделала в Таниту, мне так нравилось. Я и по паспорту теперь Танита. Я уроженка Закаменского аймака, станица Михайловка…
Так за разговором дошли они до дома Стеллы Людвиговны. Их встретила старая бурятка, курившая бурятскую трубочку, оправленную в серебро, сидевшая на лавочке, возле подъезда.
–Гарма, душенька, это наша землячка Танита, помогла мне дойти до дому.
– Моя названая сестра, шаманка Гарма Соктоевна Аюшеева.
–Не хочешь с нами подняться, Гарма, Танита хочет нам устроить дегустацию кофе с китайским грибом ганодермой?
На старинном скрипучем лифте вознеслись они на третий этаж. В квартире никого не было, и они устроились в просторной, уютной кухне, в убранстве которой доминировал красный цвет, и висел календарь с портретом улыбающегося Далай-ламы. Хозяйка поставила чайник и выставила из буфета деревянную, некогда ярко раскрашенную, а теперь потемневшую от времени деревянную фигурку коня с волшебной буддийской драгоценностью в седле – чинтамани – дарующей исполнение желаний. Танита поставила на стол коробки с кофе DXN, вынула из портфеля засушенный красный гриб ганодерму . Стелла Людвиговна с любопытством повертела в руках гриб, охотно продегустировала кофе. Посмеиваясь, пила мелкими глоточками кофе и Гарма Соктоевна.
– Люблю всё новое, – молвила он Стелла Людвиговна и продолжала уже с профессиональным интересом, – так Вы говорите, что у этого кофе отчётливые свойства антидепрессанта? Да ещё и омолаживающий эффект? Я Вас познакомлю с правнуком, он учится на кафедре психиатрии и психологии в бывшем втором медицинском. Он работает с депрессивными пациентами, вот и подписывайте его. Я куплю у Вас коробку, мне по душе этот кофе. Обычный кофе я не пью, не нравится вкус, а это похож на настоящий колониальный товар времён моей молодости, правда, Гарма? Впрочем мы отвлеклись, давайте я Вам, Танита, расскажу о Доржи Аюшееве. Я хорошо знала его… А Гарма Соктоевна его сводная сестра.
Женщины мысленно перенеслись в Кяхту начала XX века. В морщинистых ладонях пани Понятовска бережно держала деревянного конька, глаза её затуманились, обратясь в далёкое прошлое.
Глава 2. Песчаная Венеция
Шестилетняя Стелла слегла после того, как майским солнечным днём 1902 года они с няней Евтихиевной сходили в гости к приятельнице старушки. Пока женщины толковали о своём, девочка, набегавшись, напилась студёной воды. Теперь лежала она в жару в своей кроватке, молчаливая и скучная, отказываясь от еды. Возле неё виновато кудахтала Евтихиевна, время от времени срываясь с места, чтобы помочь кухарке с обедом. Девочка спала, борясь с болезнью. Время от времени страшный кашель сотрясал её худенькое тельце. Тогда она просыпалась и просила пить.
– Пей, пей, моё золотко, вот тебе кисленького, я тебе водички с вареньицем, с брусничным, навела, – ворковала няня.
Пришёл доктор Иван Васильевич, бородатый, в пенсне. Вымыв большие породистые руки над тазом на кухне (проворная Евтихиевна поливала из глиняного кувшина), он подсел к кровати больной с деревянным стетоскопом. Хмурясь, он слушал хрипы в её груди.
– Это воспаление лёгких. Что ж, будем надеяться на лучшее, отчаиваться рано.
Доктор оставил микстуры и порошки, велев принимать по часам. Анна Васильевна, мать Стеллы, дочь кяхтинского купца-чаеторговца, молодая, полная женщина с миндалевидными восточными глазами, наследием бабки-бурятки, была туго затянута в корсет. Пышная масса необыкновенно красивых, густых чёрных волос была уложена валиком над её собравшимся сейчас в складочки лбом. Сосредоточенно, шевеля губами, считала она капли, отмеривая их в гранёный стакан с водой. Стелла смотрела на мать, стоявшую у окна, на её чёрную суконную юбку и кипенно-белую блузку, отделанную английской гладью и законченную Анной Васильевной, превосходной рукодельницей, совсем недавно. Девочке приятно было смотреть на матовое сукно, а белоснежное полотно резало глаза, и смыкая ресницы, она вновь проваливалась в забытьё.
Пришёл со службы отец, учитель Троицкосавской женской гимназии Сабашниковой и известный краевед Людвиг Карлович Понятовский.(В 1790-х годах в Забайкалье ссылали польских повстанцев, участников восстания Костюшко. Был среди них и предок Людвига Карловича). Засыпая, смутно слышала Стелла гул негромких, взволнованных голосов. «Как странно, папа даже не снял свой вицмундир, » – вяло удивилась она, прежде чем заснуть.
Этой ночью Анна Васильевна сама сидела рядом с дочерью, с трудом уговорив Евтихиевну прикорнуть рядом на диванчике. Девочка горела. Анна Васильевна меняла компрессы на лбу, смачивала растрескавшиеся от жара губы ребёнка. Вот уже и рассвет. Скоро, скоро приедет Людвиг с Сокто-ламой, тибетским лекарем из Гусиноозёрского монастыря. Ах, какую замечательную статью о жизни бурятских лам опубликовал недавно Людвиг Карлович в Трудах Троицкосавско-Кяхтинского Отделения Приамурского Отдела Императорского Русского Географического Общества!
Звуки бурятской речи и запах дацанских благовоний разбудили Стеллу. Людвиг Карлович говорил с Сокто-ламой, жизнерадостным, добродушным, чудаковатым немного толстяком. Он часто бывал у Понятовских и всегда привозил из дацана твёрдое бурятское печенье, обжаренное в масле и пахнувшее можжевельником, казавшееся Стелле необыкновенно вкусным. Присев на торопливо придвинутый Евтихиевной венский стул, своей белой пухлой рукой взялся Сокто-лама за девочкино запястье. Гладкое, круглое лицо монаха стало сосредоточенным и серьёзным, взгляд острым и внимательным. Он изучал характер пульса больной, как это принято в тибетской медицине. Попросил пациентку показать язык, заглянул в горло, задумчиво размял подчелюстные железы. Вздохнув, позвал он кого-то. На зов явился юноша с кожаным мешком – ученик и племянник Сокто-ламы, послушник-хуварак Гусиноозёрского дацана.
Восхищённо расширились глаза девочки при виде нового гостя. Так красив был этот юный монах! «Это, наверное, царевич Иоасаф,» – подумала Стелла. Как-то необыкновенно ловко сидел на нём новенький халат-дэгыл из оранжевой далембы, а складки багряного орхимжи казались особенно живописными. Спокойными и плавными были его движения, а между тем с молниеносной быстротой на столике возле кровати возникли кожаные кисеты с благоуханными травами, весы и другие инструменты, незнакомые Стелле.
Лечение Стеллы было успешным, и уже через месяц девочка, с удовольствием пившая ароматные травяные настои Сокто-ламы, встала на ноги. Царевича Иоасафа звали на самом деле Доржи Аюшеев. Сейчас он ловко колол дрова возле летней кухни, на веранде Евтихиевна с мамой накрывали на стол, затевался пир горой на бурятский лад: наварили бухулёр – баранины в бульоне, наделали бузы – бурятские манты, сварили зелёного кирпичного чаю с молоком, напекли пирогов с черёмухой. Стелла надела новенькое розовое платье, сшитое искусными руками матери, распустила свои белокурые волосы, ей повязали пышный розовый бант на голове. Серые славянские глаза Стеллы всегда обретали миндалевидное очертание, когда мать вот так вот туго натягивая, в особенности у висков, завязывала пышные белокурые волосы дочери в хвост. Ждали Сокто-ламу, уехавшего в родную станицу Михайловку (на границе с Монголией) к своей младшей сестре Ханде, матери Доржи, приехавшей недавно из Урги. А вот и Сокто-лама на телеге с Доржи, нагруженные сумками, туесками, свёртками, да ещё с какой-то смуглой девочкой в тёмно-зелёном дэгыле, коротковатом ей, в синих штанишках, в коричневых вельветовых с кожаными союзками бурятских сапожках, изделии деревенского сапожника. Смуглянка оказалась младшей сестрёнкой Доржи и звали её Гарма или как прозвал неё Сокто-лама, души не чаявший в девочке, Куко, дитятко. Ей было шесть лет. Как мокрая смородина, блестели её чёрные глаза.
Обычно благодушный, даже беспечный, Сокто-лама был сейчас озабочен, понур. Отобедав, дети мирно лепили куличики в саду, а взрослые сидели за самоваром на веранде. Вот деятельная Куко Гарма уже сняла со Стеллы башмачки, с помощью старшего брата, которого она называла Джорджи (малышка изъяснялась на невообразимой смеси бурятского, монгольского, русского и английского языков) приколотила монетки к каблучкам своей новой подружки, живо пришпилила рукава стеллиного платьица к его пышной юбочке. Хуварак завёл на граммофоне привезённую Сокто-ламой пластинку. Дети заплясали, Доржи осторожно поставил Стеллу на перевёрнутую им бочку для солений, утром промытую Анной Васильевной и выставленную в саду сушиться на солнце.
– Думай, что ты стоишь в бочке и можешь только ногами на месте приплясывать! Вперёд! Урагшаа! – весело скомандовала Гарма.
Тут-то, под звуки ирландской джиги и бойкое притопывание каблучков, и звонкий детский смех поведал друзьям Сокто-лама о своём горе – Ханда, младшая сестра – в злой чахотке.
Как рассказывал раньше Людвигу Карловичу Сокто--лама, Гарма была халуунай удхатай, то есть шаманского происхождения по линии своего неведомого отца, как открылось это ламе, и должна была стать со временем стать удаган -- шаманкой. Сокто-лама хотел избежать для племянницы такой судьбы и для этого решил прежде всего дать ей светское образование, поместив в семью Понятовских. Да и не годилось ребёнку жить с тяжелобольной матерью.
Казалось странным, что умница Доржи был нежеланным ребёнком. А это было так: известная сейчас на всю Ургу красавица-куртизанка хухэ Ханда по прозвищу Майдар, родила своего сына в 16 лет от ссыльного бундовца. Надеясь, что ребёнок не выживет, Ханда по наущению тётки, женщины скудоумной и жестокосердной, держала младенца под кроватью почти три месяца. Такое отношение к ребёнку, совершенно немыслимое у бурят, известных мягким, сердечным отношением хотя бы и к безбрачным детям, потрясло её старшего брата, Сокто-ламу, когда он узнал об этом. Он отдал истощённого, похожего на скелетик, Доржика, в дети в соседскую семью, а когда мальчику исполнилось восемь лет, забрал его в дацан. Так Доржи стал учеником своего дяди. С тех пор мальчик изрядно продвинулся в буддийских науках, знал санскрит, тибетский язык, говорил по-монгольски, по-китайски, чисто, без акцента, владел русским языком. Вообще к языкам у него были прекрасные способности. Людвиг Карлович однажды тихим июньским вечером онемел от изумления, обнаружив, что этот внешне мечтательно-созерцательный малый читает на крылечке по-английски «Дэвида Копперфильда», делая аккуратные пометки старомонгольской вязью. Оказалось, что языку он научился у возлюбленного своей матери – ирландца Скотта О’Хары, когда они с Сокто-ламой почти год провели в Монголии, вУрге, в монастыре Гандан.
Скотт О’ Хара искренне привязался к Доржи. Некогда бравый моряк, а теперь офицер британской разведки, принявший буддизм и живший в Монголии как бродячий степной лама, любовно называл мальчика Джорджи. Привязался Скотт и к маленькой Гарме, которой он дал прозвище Ким в честь маленького героя Киплинга, и к каблучкам башмачков которой он собственноручно приколотил две монетки, научив её плясать джигу. Тихим вечером накануне приезда Сокто-ламы с племянницей к Понятовским возле юрты гремел граммофон, привезённый Скоттом из Урги. Ханда, слабая после кровотечения, случившегося днём и с трудом остановленного Сокто-ламой, лежала на толстом войлочном потнике, на зелёной травке, любуясь пляской Гармы. Чёрными звёздами сияли глаза матери от счастья и гордости за отчаянную лихость и кураж бойко притопывающей крепкими ножками дочери. Рыжий парик Ханды, привезённый О’Харой, красовался на головке Гармы. Яркими синими цветами далёкого блаженного берега цвели ирландские глаза на заросшем пиратской щетиной лице испанского мачо.(Мать Скотта была испанкой: "my mother is spanish, my father is irish, but Scott is English" -- моя мать испанка, мой отец -- ирландец, но Скотт англичанин, -- говаривал он, ). Пират увлечённо наблюдал поодаль за детской радостью без остатка сейчас растворённых друг в друге дорогих сердцу вражеского лазутчика прелестных созданий иного мира.
Это был последний их совместный вечер. Гарму увёз назавтра в Троицкосавск Сокто-лама. Скотт вернулся в Ургу – приезд его был нелегальным. Ханда осталась в Михайловке.
Об отце Гармы, появившейся на свет через десять лет после Доржи, по рассказу Сокто-ламы, ничего не было известно. Вероятно, он был бурятом, или монголом, или китайцем, а возможно, что и японцем или тибетцем,судя по ярко выраженным азиатским чертам смуглого личика девочки. Куко Гарма, ровесница Стеллы, которую привёз сегодня к Понятовским Сокто-лама, оказалась выше и крепче своей будущей подружки.
Людвиг Карлович зашёл в дом и принёс фотокамеру. Ловко расставив треногу аппарата, он залез под тёмную материю. После того, как все вволю насуетились и, наконец, наивно застыв, снялись на общую фотографию, решили сфотографировать отдельно Доржи. Ему вскоре предстоял долгий и опасный путь в Тибет, через пустыни Гоби и Алашань, через Тибетское нагорье. Блестящие способности молодого хуварака заметил Агван Лобсан Доржиев, великий бурятский лама, воспитатель Далай-ламы XIII и канцлер Тибета, недавно посетивший Гусиноозёрский дацан и предложивший ему ехать учиться в духовной академии Лхасы. Дядя уже давно собрал деньги для племянника, и ждали лишь ближайшего торгового каравана.
Доржи застенчиво уселся на табурет, улыбнулся Стелле, стоявшей рядом с отцом, и замер в ожидании вспышки. Так и остался он навек запечатлённым на фотографии, которой суждено было появиться на обложке его книги, переведённой с английского в конце столетия известным российским востоковедом.
День клонился к закату. Сокто-лама и Доржи сели на телегу. Доржи правил, держа поводья. Дети в слезах побежали за телегой. Тогда Доржи остановил каурую монгольскую лошадку и, соскочив с телеги, бросился к зарёванным девочкам, державшимся за руки. Бант у Стеллы сбился набок, платьице помялось и запачкалось, она испытывала настоящее горе, первое в своей маленькой жизни, узнав, что её царевич Иоасаф уезжает так далеко и так надолго, может быть, навсегда. Полою дэгыла утёр Доржи сестрёнке слёзы и, вытащив из-за пазухи, протянул ей большого ярко-красного леденцового петушка. Ну, а Стелле…Стелле он подарил диковинного деревянного конька, хранившегося у него в кожаном мешке, и сказал ей не совсем понятное, но запомнившееся на всю жизнь: «Держи, это тебе. Видишь, у этого коня волшебная драгоценность в седле. Зэндэмэни или чинтамани называется. Она исполняет все желания». Он погладил её по голове, улыбнувшись застенчиво и грустно.
Гарму поселили в комнате вместе со Стеллой, и спала она на диванчике, рядом с кроватью Стеллы. Дядя, Сокто-лама, привозил каждый месяц деньги на содержание, несмотря на то, что Анна Васильевна, смущаясь, отказывалась. Но Сокто-лама был неумолим, и девочка не была в тягость семье, принявшей её.
Через три года девочки пошли в гимназию Сабашниковой. В коричневых форменных платьицах, в чёрных фартучках, с кожаными портфельчиками в одной руке и ситцевыми мешочками для чернильниц-непроливашек в другой, шли эти названые сёстры по дощатым тротуарам песчаных троицкосавских улиц из дома в гимназию и из гимназии домой. Временами они останавливались, чтобы сплясать ирландскую джигу, вызывая бурный восторг мальчишек всего Троицкосавска, принимавших танец за матросскую чечётку. Вечерами в столовой за большим круглым столом, застелив газетами вышитую ими скатерть, готовили они уроки под присмотром Анны Васильевны. Ловко сворачивали они вокруг нарядных открыток с невозможными красавицами промокательную бумагу, чтобы сушить написанное стальными перьями, мастерили, нарезав из тряпочек кружочки и прихватив их посерёдке пуговкой, перочистки. Учились девочки легко, охотно. Стелла была сильнее в математике, щёлкая как орешки, школьные задачки. Гарма хорошо писала сочинения, любила историю, также как и старший брат, была она способна к языкам. Почерк у неё был чёткий, ровный, как в прописях. Ученицы хорошо рисовали и вышивали, благодаря урокам Анны Васильевны. Несколько хуже обстояло с музицированием, но Анна Васильевна настойчиво заставляла их упражняться каждый день на стареньком фортепьяно.
Но каждый вечер, ложась спать, Стелла брала в руки прощальный подарок Доржи, который прятала у себя под подушкой. Глядя на радужно красивую статуэтку, девочка мечтала о невозможном: как она вырастет и выйдет замуж за Доржи. Она уже знала, что он примет там, в Тибете, полный монашеский сан, но всё равно упрямо представляла себе, как взявшись за руки, идут они по песчаной Венеции, некогда златокипящей слободе Кяхте, по Миллионной улице в церковь Воскресения с её дивным хрустальным иконостасом, – венчаться… Чудился ей радостный, пёстрый свадебный поезд, смеющиеся лица Ханды и Гармы, пляшущих на её с Доржи свадьбе. Ханда потряхивает рыжими кудрями неведомой ирландской красавицы на своей царственной голове…Эта детская мечта не оставляла её по мере того, как она взрослела.
Глава 4. Петербург-Петроград
В 1904 году англичане вторглись в Тибет. По мнению британских властей, Агван Доржиев был великим интриганом, чья деятельность могла привести русскую армию к самым границам Британской Индии. Англичане объявили о награде в 10 тысяч рупий тому, кто доставит им живым или мёртвым Доржиева. Но Агван Доржиев сумел вместе с Далай-ламой XIII уйти на север Тибета, затем в Монголию. Доржи Аюшеев, теперь молодой гелюн-лама, находился в немногочисленной свите Далай-ламы. Переезжая в пределах Монголии и Китая из монастыря в монастырь, энергичный, крепкий Агван Доржиев находил возможности для поездок в Забайкалье, освящая новые храмы. В 1905 году он поехал в Петербург, чтобы основать там издательство «Наран» («Солнце»). В 1908 году в Забайкалье, в Ацагате, он основал типографию европейского типа с подвижными литерами. (До этого в монастырских типографиях книги печатались ксилографическим способом, с резных деревянных матриц. Их называют бар). Совместно с бурятским востоковедом Цыбеном Жамцарано он создал новый бурят-монгольский алфавит, который назвали «агвановским». Доржиев почитал делом своей жизни углубление духовных связей между Россией и Тибетом. В то время в Петербурге уже сложилась буддийская община. Это были в основном выходцы из мест традиционного исповедания буддизма – Забайкалья, Астраханской и Ставропольской губерний. Многие из них, приехав по своим делам, подолгу жили в городе, немало было среди петербургских буддистов студентов (только в одном университете более 20 человек), были буддисты из нижних чинов-казаков, расквартированных в столице. Некоторое число буддистов составляли русские, главным образом представители высшего света и интеллигенции, искавшие в буддизме некую новую универсальную религию. Буддистами были жившие в Петербурге японцы, китайцы, сиамцы и другие выходцы из Восточной и Юго-Восточной Азии, которые, по словам одной из русских газет того времени, группировались «вокруг своих посольств, при которых устроены особые молельни-капища, где людям, исповедующим буддийскую веру, предоставлена возможность свободно отправлять свои религиозные обряды».
Агвану Доржиеву удалось встретиться с Николаем II и добиться высочайшего соизволения на строительство буддийского храма в Петербурге. Лишь только это случилось, А.Доржиев и влиятельный при дворе бурят Пётр Александрович Бадмаев, известный тибетский врач, объехали северные окрестности Петербурга в районе Поклонной горы, где у Бадмаева была дача. Им понравилось тихое место недалеко от Чёрной речки, где когда-то Пушкин стрелялся с Дантесом. Доржиев на свои деньги купил участок земли, сделал первые взносы на строительство – 50 тысяч рублей золотом от Далай-ламы и 30 тысяч от себя. Буряты Забайкалья прислали 10 тысяч, калмыки Поволжья – 6 тысяч. Несколько тысяч серебром прислали монголы. В Петербурге был организован специальный комитет по строительству, в который вошли известные востоковеды, академики С. Ольденбург, В. Радлов, приват-доценты В. Котвич, А. Руднев, Ф. Щербатской, князь Э. Ухтомский, художник Н. Рерих, путешественники П. Козлов, Д. Клеменц, калмыцкие князья Дугаровы, Тумэн и Тундутовы, жившие в Петербурге. Автором проекта был гражданский инженер Г.Барановский, но несомненно влияние великого бурятского ламы на облик храма с его тибетскими скошенными стенами, характерным фризом с магическими зеркалами – толи и четырёхколонным портиком. Агван Доржиев привёз в Петербург двух позолоченных ланей, колесо вероучения, украшающие портик священные цилиндры, листы позолоченной меди для купола-ганджира храма. Со столичным размахом, в золочёной меди и прекрасном финском граните, завезённом из Карлахти, Питкяранты и других мест Финляндии был воспроизведён классический образ тибетского храма-дукана. Храм ещё не был достроен, когда 21 февраля 1913 г. там провели первую службу, посвящённую 300-летию дома Романовых. 10 августа 1915 г. должно было состояться официальное открытие и освящение.
Стелла и Гарма к этому времени закончили гимназию Сабашниковой и собрались ехать в столицу, – учиться. Петроград и Высшие курсы, куда они решили отправиться, рисовались им сияющей, невозможной мечтой. Благоговейно листали подруги словарь Брокгауза и Ефрона, изучая план столицы.
Из Троицкосавска на лошадях в Верхнеудинск, оттуда по Транссибирской магистрали почти через всю Российскую империю до Петрограда! Людвиг Карлович и Анна Васильевна не отпустили бы их одних в такую даль, если бы не сопровождение и материальная поддержка Сокто-ламы, решившего поклониться Агвану Доржиеву и навестить племянника. Доржи Аюшеев к этому времени преподавал монгольский язык в университете, на факультете восточных языков. Молодой монах жил в доме в усадьбе при храме, вместе с другими ламами. Начало Первой мировой войны отрезало им возможность поездок в Тибет.
Плывя от усталости и вагонной качки, пропахшие паровозной гарью, Сокто-лама и девушки прибыли в Петроград ясным ранним утром 9 августа 1915 г. Их встретил Доржи, уже тридцатилетний высокий, стройный мужчина в партикулярном платье, о духовном его сане напоминала лишь обритая наголо голова. Прекрасно было его загорелое возмужавшее лицо. Легко подхватил он баулы дорогих гостей, пренебрегая услугами носильщиков с блестящими бляхами на белых фартуках. Извозчик помчал их по невероятным своей стройностью, высотой и одинаковостью улицам от Лиговки, от Николаевского вокзала. На той стороне Лиговки, что идёт вдоль канала – дровяные склады, извозчичьи постои, портерные, трактиры… Словно с неба на землю спустился черновато-серый Исаакий; конный памятник императору Николаю… Извозчик летел на Невский, дома сливались в сплошной пятиэтажный ряд, издалека сверкали ослепительно игла Адмиралтейства, облака, луч зари… А там – линии, Нева, острова… С детским восторгом взирали на столицу Сокто-лама и Гарма. Суета, шум, окрики важных кучеров, блеск невиданных автомобилей, карет и шикарных ландо оглушали. Стелла же не помнила себя от волнения и не видела ничего вокруг, кроме улыбки Доржи, слышала его мягкий голос, но не понимала, о чём он говорит. Серые глаза юной девушки сияли счастьем воплотившейся, наконец, мечты видеть и слышать своего царевича Иоасафа. Они омрачились лишь при виде медленно бредущих к Александровскому саду раненых на костылях в сопровождении молоденькой сестры милосердия в белой косынке с красным крестом. Многие из встреченных дам были в траурных плерёзах -- длинных чёрных вуалях на шляпах.
Вот и Поклонная гора, покрытая сосновым лесом, вот и первые кокетливые дачи Старой деревни, слепленные из барочного леса, похожие на скворечни, приют дачников-скворцов. Храм потряс своим великолепием наших путешественников. Сокто-лама в немом восторге перебирал свои янтарные чётки. Место, выбранное для строительства, было неслучайным, как пояснил девушкам Доржи. Участок храма выходил к реке, Старая деревня была тихой окраиной, – таким образом, было соблюдено одно из основных требований буддизма: возводить храмы в стороне от города, вблизи водного источника. В расчёт были приняты особенности топографии местности и многочисленные астрологические приметы. Над головами посетителей шумели сосны, можно было ходить по зелёной траве, вдали была настоящая река, воистину рай!
В доме на Благовещенской улице у пожилой опрятной хозяйки Доржи снял на время комнату для девушек, дядю же поселил в своей маленькой келье в доме при храме.
Назавтра был праздник освящения храма и можно было, наконец, увидеть его внутреннее убранство: стены, затянутые китайской парчой, многоцветные росписи, серебряные и бронзовые статуи богов. Запомнился Стелле большой золочёный Будда, подарок короля Сиама: такой юный и прекрасный, нежно-розовый, сидящий в позе лотоса, с загадочными голубыми глазами. Чашечки с рисом и сахаром стояли перед ним.Лик его напомнил Стелле лицо Гармы.
Доржи познакомил девушек с виконтессой Акико-сан, женой японского дипломата, высокой, холодновато-сдержанной, затянутой в европейский безупречно-элегантный жемчужно-серый туалет, и известной в свете калмыцкой княгиней Еленой Дугаровой. Гарма подтолкнула локтем Стеллу ("Смотри, смотри!"), восхищённая нарядом Дугаровой. Одежда тридцатипятилетней княгини была тонкой стилизацией костюма курсистки, как на репинском портрете баронессы Икскуль: юбка колоколом из чёрного гипюра, алая шёлковая блузка, перетянутая широким чёрным ремнём, на голове (причёска валиком) забавный красный колпачок. Гарма восхитилась чёрными кожаными крагами на руках Дугаровой: на левой перчатке серебряный коралловый перстень и серебряный браслет с кораллом, в ушах серебряные национальные серьги с кораллами же. Позже, подружившись с Еленой Дорджиевной, Гарма узнает, что наряды свои эта обаятельная аристократка создаёт сама.(Эти таланты и умения спасут княгиню в парижской эмиграции, когда она будет работать в Доме моды "Ирфе" Ирины и Феликса Юсуповых ).
Акико-сан, княгиня и Стелла с Гармой держались вместе, взволнованно наблюдая за богослужением, оглушённые рёвом храмовых труб.
Низкое пение монахов, запах благовоний, множество светской публики, – всё слилось перед зачарованным взором Стеллы в один сияющий, гудящий вихрь.