Ученики Его спросили у Него Равви! Кто согрешил, он или родители его…
(Евангелие от Иоанна)
Не могу избавиться, особенно в последнее время, от смутного ощущения странной таинственной силы, влекущей меня, притягивающее внимание мое в моих воспоминаниях к фигуре моего отца. Ведь можно сказать, я его совершенно не знал. Те немногие известные сведения о нем получил я от своей матери, бабушки и других своих родственников; личные же мои впечатления, связанные с ним крайне скудны и ограниченны одним днем, когда я был с ним. Я немного помню себя с шестилетнего возраста, и в это время я пребывал, вплоть до начала войны, в детском костнотуберкулезном санатории в Ливадии. Первые пять лет моей жизни, словно вырванные страницы из нее, и то, что произошло за это время и до этого, то немногое, что известно мне, опять-таки благодаря моим родственникам, моей матери, бабушки.
Я знаю только то, что отец мой был сирота и воспитывался родственниками, если даже не чужими людьми, приютившими сироту. Мать ничего мне об этом не рассказывала. Может она и сама мало что знала о прошлом своего мужа. Отец по натуре был очень молчалив. Мама моя как- то с улыбкой вспоминала о своей попытке, что-нибудь вытащить из него, разговорить.
-Петя, ну что ты все молчишь? Ну расскажи хоть что-нибудь.
-О чем?- спрашивает отец.
-Ну, расскажи, хотя бы, о чем ты сейчас думаешь?
-Думаю вот,- серьезно отвечает отец,- когда бублик съешь, куда дырка девается.
Эту черту его характера отмечали и другие мои родственники, и, как мне казалось, не без уважения, и помню, как мне в детстве хотелось походить в этом на своего отца. Как-то, когда я учился в четвертом классе, мне удалось промолчать пол дня, все пять уроков и даже сверх того. Вернувшись со школы, я все еще молчал, и, поскольку я почему то вообразил, что молчаливый человек должен выглядеть мрачным, угрюмым, моя тетя сразу это заметила, но почему-то не обратила внимания, что я стал похож на отца, а спросила:
-Ты что это надулся, как мышь на крупу – двойку получил?
Кроме того, вся женская половина моих близких была единодушна во мнении, что отец был видным мужчиной, и даже красивым, и женщины на улице заглядывались на него. У нас сохранилась одна фотография, на которой он был снят в полный рост рядом с женой и детьми, и я, порой с сомнением, внимательно разглядывал его на фотографии. Несколько мешковатая фигура, широкое простое лицо крестьянина или рабочего не вязались с моим представлением о мужской красоте. Впрочем, я много раз убеждался, что фотография, бывает, искажает. И еще помню, мои близкие вспоминали, как он, подвыпив, что с ним было редко, всегда исполнял одну и ту же песню: «Эх, загулял, загулял, загулял парнишка молодой, молодой...»
В общем-то, у меня со временем сложилось впечатление, что отец мой был не шибко грамотный, и скорее всего так оно и было. Нужно было чужим людям проявлять чрезмерную заботу о воспитании сироты, да еще в то неспокойное, тяжелое время. Когда совершилась октябрьская революция, ему было всего девять лет, а потом гражданская война, разруха, голод. Думаю, в крайнем случае, кроме школы ликбеза, окончил какие-нибудь ускоренные курсы, и скорее всего военные, потому что, когда он женился на моей матери, то работал уже в НКВД и был в звании старшего лейтенанта.
Ухаживал он за моей мамой не ломая своей натуры – молча. Она работала в то время в какой-то конторе бухгалтером. Он приходил обычно к концу рабочего дня и молча стоял в сторонке, глядя на нее, потом провожал до ее квартиры. Не трудно домыслить, что в какой-то день он переступил порог ее комнаты и остался, а потом, через положенный срок появился на свет я. Вероятно, ничего примечательного за это время не произошло, а так же в первые месяцы моей жизни. А потом случилось то, о чем бабушка долго вспоминала, рассказывала нам, и рассказывала с одинаковым чувством, словно произошло это только вчера.
Нас обокрали. Воры проникли в комнату через окно, вырезав шибку. Но, как предполагала бабушка, предварительно пустили через щель в двери какой-то усыпляющий газ. Я никогда не слыхал, что бы воры использовали в своей работе газ и с недоверием относился к версии старушки. Однако, другого объяснения найти не могу тому, что в небольшой комнате, в которой находились трое взрослых людей и ребенок, никто не проснулся, пока воры лезли в окно и собирали вещи. Более того, бабушка уверяла, что я маленький спал очень беспокойно, часто просыпался и плакал, а тут спал до утра, дольше всех. Кроме того, отец, который в связи с характером своей деятельности часто ночью был на службе, в этот раз ночевал дома, и, однако, воров это не смутило, как видно, действовали они уверенно, забрав все мало-мальски ценное, что можно было сбыть на барахолке.
Бабушка проснулась первая, когда было уже светло, и удивилась этому. Потом ее внимание обратил на себя голый, без скатерти, стол, а когда увидела распахнутые настежь дверцы шкафа и, поднявшись с постели, обнаружила, что он пуст, подняла тревогу. Этот момент она передавала с особым чувством, изображая последовавшую сцену в лицах. « И кожанку?!» - округлив глаза в сильнейшем волнении, громко спрашивала она за отца, и за тем, со скорбным выражением лица, тихо отвечала за себя: « И кожанку. Все. ». Видно, кожаное пальто отца было самой ценной вещью в молодой семье, которой он очень дорожил и может даже гордился. Потом он вспомнил про пистолет, который к счастью оказался на месте, иначе его бы ожидали неприятности на работе, гораздо большие, чем утрата любимой кожанки.
Ограбление ни какого-то там рядового сотрудника НКВД, но офицера, я думаю было и по тем временам неслыханной наглостью, и для поиска воров была задействована, как уверяла мама, вся милиция Новочеркасска, Ростова и Шахт. Втечение нескольких месяцев были под наблюдением все барахолки этих городов, но все напрасно. Следующие три года в нашей семье протекли, видимо, спокойно, не были ознаменованы каким-либо примечательным событием, а переезд семьи в Мокроус видно таковым не считался, поскольку я узнал о нем лишь в связи с тем, что там родился мой братишка. Как мы очутились там, какова причина нашего перемещения, можно только догадываться. Тридцать седьмой год отмечен в истории, как год наиболее интенсивной работы органов НКВД, наиболее жестокой борьбой со всякого рода врагами народа, и, возможно, моего отца, как молодого, энергичного, перспективного офицера, отправили в этот городок с целью укрепления кадров. Ну а причина переезда нашего из Мокроуса в Крым не вызывает сомнений – связана с моей болезнью. Видно врачи посоветовали моим родителям поменять климат, и не преминули заметить, что наиболее благоприятный для этой цели – крымский, у моря, и начальство пошло навстречу своему сотруднику.
Когда началась война, я лежал в детском костнотуберкулезном санатории в Ливадии и именно там в первый раз увидел своего отца. Меня разбудила няня, когда едва светало, и я видел лишь темные фигуры – ее и отца. Мы спали на открытой веранде и свет не включали, придерживаясь законам военного времени, дабы не привлечь внимание немецкой авиации.
- За тобой папа приехал, сейчас оденемся и поедешь домой, - вполголоса, чтобы не разбудить других детей, объясняла няня.
Отец стоял рядом молча, и, когда я был одет, взял на руки и вынес во двор, где ждала машина «полуторка». Видно, машина была служебная и отцу дали ее привезти меня из санатория, потому что в открытом кузове, кроме постели для меня, ничего не было. Отец сел в кабину и мы поехали.
В памяти моей осталось от этой поездки только то, что был ясный теплый солнечный день и одна кратковременная остановка в каком-то поселке или городке. Отец, видно, отлучался перекусить в кафе, а мне принес кусочек хлеба и котлетку на нем, и стоял рядом с машиной - ждал, когда я поем. Несколько раз откусив, я увидел кровь на котлетке, а потом нащупал языком и выпавший зуб. Я вытащил его и показал отцу, он взял его, зачем-то завернул в носовой платок и спрятал в карман. Я не помню, чтобы втечение этого дня он хотя бы раз обратился ко мне, проронил хотя бы слово, не помню его лица. Когда мы добрались до места, он отнес меня в дом и снова уехал, и я увидел его лишь на следующее утро. Увидел в последний раз, и запомнилось даже не лицо его, а взгляд.
Проснулся я и обнаружил, что один в комнате, на веранду открыта дверь и за ней яркое солнечное летнее утро. Комната была небольшая, наверно метра четыре на четыре. У двери справа стоял шкаф. К нему спинкой у другой стены примыкала широкая кровать, у третьей стены стояла кроватка братишки и посередине квадратный стол. Моя постель была на полу между столом и широкой кроватью. Пол был гладкий, чистый, темного цвета. Я сполз с постели, подполз к двери, выглянул и встретился взглядами с отцом. Верандочка была маленькая, он сидел за небольшим столиком перед зеркалом и брился. Когда я появился в проеме двери, он как раз приложил бритву к намыленной щеке, и глянул на меня, скосив глаза поверх руки. Я почему-то оробел и поспешно отполз к своей постели. Больше я его не видел.
Немцы были в Крыму, он был начальником штаба истребительного батальона и, наверное, редко появлялся дома когда я уже спал. На всю жизнь осталось у меня тягостное недоумение, почему он в то утро, перед уходом, хотя бы не зашел в комнату попрощаться со мной, сказал бы хотя бы слово. Позже я объяснял это себе, оправдывая его, что он был слишком еще молод, и ему особенно тяжело было осознавать, что его первенец - калека, и останется им на всю жизнь, неприятно было видеть меня ползающим. Так он молча и ушел из моей памяти, однако, навсегда осталось в моем сознании его невидимое молчаливое присутствие.
Теперь, издали, мне кажется, что все это время он постоянно был где-то рядом со мной и что я часто думал о нем, и даже не думая чувствовал это его неотлучное присутствие. Не знаю, сколько мы еще прожили в Судаке, но кажется совсем немного, может неделю, от силы - две. Проводив нас, отец остался, и в то же лето, когда мы жили у бабушки с дедушкой в Ставропольском крае, получили письмо с известием о его гибели. Письмо это я не видел, и ни кто мне его не читал, но бабушка много раз в моем присутствии рассказывала случайным слушательницам, заходивших к нам, о подробностях гибели отца, слово в слово передавая отдельные места из письма.
Письмо это было неофициальным. Написал его, вероятно, один из участников погребения погибших, обнаружив в кармане отца наш адрес. Он сообщал, что партизанский отряд, в котором отец мой был начальником штаба, направлялся в леса Старого Крыма, но по пути татары, которые были в отряде, сговорившись, ночью перерезали всех русских, и перешли на сторону немцев. В частности сообщалось, что кожаное пальто начальника штаба взял себе староста.
Уже когда я немного подрос и стал входить в разум, долго тревожили мое воображение картины предательства, убийства отца и его товарищей. Я видел, как бойцы-татары по двое, по трое, чтобы не вызвать подозрений, сходятся за кустами и на своем татарском языке договариваются, разрабатывая план этого черного дела. Потом наступила та роковая ночь, и они лежали, притворившись спящими, ожидая условного сигнала. Видел, как они поднимаются в рассеянном слабом свете ясного, звездного летнего неба, видел их черные, склоненные над неподвижными спящими своими бывшими товарищами с занесенными над ними ножами. Вот в тишине ночи слышится тихий свист и ножи одновременно резко падают, и я вижу, как крупное тело моего отца вздрагивает и я слышу его стон.
Я и сейчас думаю, что все произошло именно так, как я тогда представлял, и было в том что-то ущербное, унизительное, и даже противоестественное в этой нелепой смерти отца. Ну причем тут какие-то татары, ведь война была с немцами. И чем больше я об этом думал, тем более крепло во мне нехорошее чувство, близкое ненависти к этому народу. Даже немцев, развязавших эту войну, я, кажется, раньше простил. Но вот что интересно, ничего похожего я не испытывал ни к одному в отдельности представителю этой национальности за всю свою жизнь. Повезло ли мне, так уж случилось, но из всех, с кем мне пришлось когда-то жить по соседству, работать, общаться, были простые, хорошие люди и к некоторым из них до сих пор, вспоминая, испытываю искреннюю симпатию. И не в одном из них я не заметил ни разу, не почувствовал к себе, человеку другой национальности, неприязни, вражды.
Все они, как и я, жили, работали, добывали свой хлеб насущный, терпели те же невзгоды, трудности, подвержены были болезням, скорбям, теряли своих близких, родных и сами были обречены рано или поздно предстать перед Высшим Судьей.
Замечая в себе признаки национализма, сталкиваясь с проявлением его в других, я пытался проникнуть в природу этого чувства. Что это? Не безумие ли это испытывать ненависть к целому народу, который, независимо от их воли, от их желания, по какому-то стечению обстоятельств, говорят на другом языке, следуют, живут по каким-то своим обычаям, поклоняются своему богу. Ко всему народу, вместе с младенцами, которые еще вообще не умеют говорить и не знают, какой они национальности, вместе с женщинами, которые в представлении человека являются носительницами добра, с больными, немощными, которые обречены до конца жизни нести свой мучительный крест и которым нет никакого дела до всего прочего человечества с их страстями, идеями, фантазиями, со стариками, душа которых еще теплится в развалинах своего храма, готовая отлететь в любое время в мир, где наврядли существует такое понятие, как национальность. Тем большее безумие возлагать на всех них вину за зло, причиненное их предкам людьми другой национальности, жившим десятки, сотни и даже тысячи лет назад и давно представшие за это, сотворенное ими зло перед Высшим Судьей.
Мог ли я возлагать вину за смерть своего отца, видеть в нем соучастника преступления на моего бывшего соседа Муртазинова, милого интеллигентного человека, или Илью Хайдаршина, которого я чрезвычайно уважал, как великого труженика, который удивлял меня своей старательностью и аккуратностью в работе, и который относился ко мне и моей семье доброжелательно и от которого я не слышал ни одного грубого слова.
За какие грехи Господь лишил целые народы разума, ослепил их, лишив их способности видеть в ближнем своем доброе, хорошее, но видеть в них своего вечного, заклятого врага.
Но все это пришло ко мне гораздо позже, а тогда, будучи подростком, я с недоумением и даже с некоторой досадой думал: «Ну зачем татары? Откуда взялись эти татары? Ах, лучше бы отец служил в действующей армии, среди своих, и если бы погиб, то погиб геройски, в борьбе с фашистами». И так бы и написали бы в справке. Я представлял, как он встает во весь рост из окопа, поднимая бойцов своего подразделения в атаку. А еще лучше бы, если он успел бы получить прежде хотя бы один орден и я бы хранил его, и прислучае показывал бы своим приятелям.
Я охотно рассказывал об отце, когда меня спрашивали, и даже с гордостью, что отец мой был старшим лейтенантом и работал до войны в НКВД, а когда началась война, его поставили начальником штаба истребительного батальона. С особым удовольствием я произносил «истребительный батальон». А вот обстоятельства гибели его я старался умалчивать.
В детстве особо ощущается потребность гордиться своим отцом. Словно ища поддержки, силы, мужества для своей неокрепшей души, мы оглядываемся назад на своих близких. Да и позже, бывает, нам просто необходима такая поддержка и мы снова и снова оборачиваемся назад, словно спрашивая, а как бы он поступил на моем месте в подобной ситуации. Уже, будучи старше своего отца по возрасту, во мне так и оставалось ощущение его старшинства, будто он продолжал жить и старел вместе со мной. Погиб он в 33 года. В этом возрасте, я помню, я все еще был как бы на распутье, в начале жизни, чувствовал неуверенность в себе. В 33 года я только женился и не совсем был уверен, что это мне нужно, и свое новое положение женатого человека, воспринимал как что-то временное, которое можно будет со временем поправить, изменить.
Моя бабушка не раз мне рассказывала с явным удивлением и даже, пожалуй, восхищением об одном случае. Когда родился мой братишка, однажды отец входит в дом среди дня, и говорит бабушке:
-Мать, бери ведро и иди доить корову.
До этого не было ни какого разговора о корове и бабушка подумала, что он шутит, но все же вышла во двор и увидела привязанную корову.
-Да какая корова! – вспоминала с восторгом бабушка, - за раз ведро молока надаивала!
Отцу в то время было 29 лет и мне не могла не передаться некоторая доля бабушкиного восхищения, поскольку знал, что ни в 29 лет, ни в более зрелом возрасте я не был способен на подобные поступки. И только в старости, когда начал посещать храм и не раз внимательно прочитал Евангелие, история с коровой предстала мне в ином свете. К этому времени я уже знал, что значит держать корову, представлял, сколько сил и времени требует она. Я знал, что значит хорошая корова для хозяина. Я знал, что у отца не было ни времени, ни возможности самому заботится о корове, косить, заготавливать на зиму сено. Дедушка, бывший когда-то крепким хозяином, имевшим наверное не одну корову и лошадей, мог бы помочь, но я не помню, чтобы кто-нибудь упоминал в разговоре, что дедушка когда-нибудь жил с нами. Почему?
А потом, казалось, незначительный этот случай, о котором рассказывала бабушка:
- Раз я уже додаивала корову, ведро было полное, и тут ты выходишь из дому с кружечкой за молоком. Подходишь ко мне - корова повернула морду, посмотрела на тебя, а потом как даст копытом по ведру – все молоко на земле. Такая жалость!
А через некоторое время я заболел скарлатиной, а потом дифтерией и, спустя какое-то время костным туберкулезом. И дальше, в моем сознании, как звенья той же цепочки, следует гибель отца, осуждение и ссылка моей матери в Магаданскую область, где она провела 13 лет в лагерях, и, наконец, гибель моего брата. Он погиб в ресторанной драке на 33 году жизни и удар нанесен был предательски в спину. Случайно ли даже это совпадение в возрасте?
И снова и снова я мысленно возвращаюсь в тот 37 год. Год особо жестоких репрессий, и, когда еще продолжалась война власти со своим кормильцем крестьянином, продолжалось уничтожение кулачества как класса. Знать бы, что отец не причастен к творившемуся беззаконию хотя бы в этом случае - приобрел корову честным путем.