В самом конце девятнадцатого века мои прадедушка, прабабушка, бабушка пяти лет и её братик трёх лет перебрались из Белопесоцкой слободы Серпуховского уезда в Москву. Поселились они у Абельмановской заставы в двухэтажном домике с каменным низом, бревенчатым верхом и жестяной пологой крышей, выкрашенной зелёной краской. Собственно, такой же дом, правда немного поменьше, был у них и в Белопесоцкой слободе, но в том доме жила ещё семья прадедушкиного брата и их родители. Было тесновато. Здесь же две каменные ступеньки поднимали на каменное крылечко без перил к тяжёлой, выкрашенной суриком двери. На двери красовалась латунная табличка с фамилией прадеда – единственная роскошь, которую он себе позволил, перебравшись в Москву. Потянув дверь за массивную ручку с латунными изгибами по краям и приятной, отполированной руками жильцов, деревянной серединкой, можно было подняться по узкой каменной лестнице на второй этаж в маленькую отдельную квартирку. Таких квартир в этом доме было четыре, к каждой вела отдельная лестница. В нижнем каменном этаже располагались лавочка, склад, сарай и две малюсенькие квартирки, в которые попадали, спустившись на ступеньку вниз. По двору разгуливали гуси, петух с богатым разноцветным хвостом и суетились курочки-рябы с цыплятами. «Московский дворик» Поленова очень похож. Только церковь рядом была другая.
Прадедушка ходил в церковь «Всех скорбящих радосте» на Калитниковском кладбище. Он был очень набожным, строго соблюдал посты и читал душеполезные книжки. Бабушкин брат дядя Миша рассказывал, что однажды прадедушка пришёл к ним в гости после службы. (Дядя Миша тогда был уже женат и жил с семьёй в том же доме у Абельмановской заставы. А прадедушка жил со своими младшими детьми, которые в ту пору тоже были уже семейными, на Самотёке, но продолжал до конца жизни ходить на Калитники, там же и упокоился.) У дяди Миши был ремонт и они сняли икону, которая с давних времён висела в углу. Прадедушка вошёл в комнату, поднёс руку ко лбу, чтобы перекреститься и… обнаружил отсутствие иконы. Он немного постоял с поднятой рукой, повернулся и молча направился к выходу. «Отец! Ты куда?!» – спросил дядя Миша. «Повесишь икону, тогда приглашай.» – сказал прадед и ушёл. Дядя Миша, конечно, икону поскорей повесил и на следующее воскресенье сам пошёл за прадедом в церковь, чтобы доложить, что всё в порядке.
Прадедушка умер семидесяти пяти лет в сороковом году. Прабабушка после войны поселилась у своей вдовой бездетной дочери Параскевы, Паны, как её звали родные. Тётя Пана жила у Петровских ворот в одном из трёх Колобовских переулков, (не помню точно – в каком именно). Оштукатуренный жёлтый дом стоял во дворе, к нему надо было идти сквозь две подворотни. Дворик был небольшим, но в нём за зелёным низеньким штакетником росли клёны, сирень, рябина и флоксы всевозможной расцветки. Зимой от подворотни к подъезду вела неширокая дорожка, сотворённая дворником, а весь остальной двор был завален снегом. На бедный штакетник наваливались особо высокие сугробы, так что каждую весну его приходилось ремонтировать.
Прабабушка любила смотреть в окно. Она мало ходила – болели ноги. Пока глаза видели, занималась рукодельем: вязала, вышивала, плела кружевные воротнички, обвязывала крючком платочки, мастерила всякие необыкновенные салфеточки, уж не знаю – как. Ноги у неё были обуты в мягкие вязаные тапки с меховой отделкой. Она, как на лыжах, неслышно катила в них по натёртому мастикой полу. Вообще, и в этом дворике, и в доме всегда было очень тихо. Когда я прыгала, роняла стулья, хохотала и орала, приставая ко взрослым с какими-нибудь требованиями, прабабушка вздрагивала, испугано ёжилась и недоумевала: «И чего же ты, Алёнка, такая шумная?»
Мне очень нравилась её мягкая вельветовая кофта с перламутровыми пуговицами. Вельветовый рубчик был мелким и шелковистым. Обозначить цвет кофты непросто. Пожалуй, можно назвать его цветом хаки. Так назывался цвет формы кубинских повстанцев. Но тётя Пана сшила прабабушке эту кофту задолго до того, как эти повстанцы появились и цвет хаки вошёл в моду. Прабабушка почти всегда ходила в платке. Платков у неё было много, но больше всего она любила белые ситцевые платки в мелких цветочках, или горошинках, с узорной каймой по краю.
Иногда мы приезжали к прабабушке на именины в день святой великомученицы Екатерины. В шестидесятом году на именины собралось так много гостей, что мы еле-еле разместились в их небольшой комнате. Шестеро прабабушкиных детей, одиннадцать её внуков, двое правнуков: я и мой двоюродный брат Алик, мужья, жёны, всего двадцать пять человек. На прабабушке была одета моя любимая вельветовая кофта и новый платочек с рассыпанными по белому мелкими незабудками. Весело блестели её глаза, она улыбалась и просила спеть то одно, то другое. «Мать! А ты то что? Ты тоже подпевай!» – предложил дядя Лёша. «Нечем мне подпевать, – засмеялась прабабушка, – хорошо, что не совсем ещё оглохла!»
Хоть и твердили: «В тесноте – не в обиде, слава Богу, что собрались, наконец, все!», было, конечно, не слишком удобно. Когда мы, дети, не выдержав долгой неподвижности, полезли под стол, нас, разумеется, прогнали. А мы и рады. Оделись и побежали гулять.
Алик был ещё маленьким, он притулился на кресле у окна, где любила сидеть прабабушка, и заснул. Сын тёти Маши Женька был моим ровесником. Сын тёти Ани Сашка – на год старше. Сын дяди Леши Петька – на два года старше. Остальные прабабушкины внуки были уже не дети, под стол не залезали и гулять с нами не пошли.
Вывалились мы из подъезда и сразу поняли – как нам повезло. Весь двор (и дорожка от подворотни) был завален только что выпавшим снегом. Влажным, липким, как раз таким, какой нужен, чтобы слепить снеговика. И мы принялись его лепить. Мы скатали три огромных кома, еле-еле взгромоздили их друг на друга и забегали в поисках веток. Ветка сирени нам не поддалась, от рябины отломилась ветка слишком маленькая. Но Петьке удалось допрыгнуть до свисающей кленовой ветки, мы соорудили из неё торчащие в разные стороны волосья и улыбающийся рот. Руки из веток нам не понравились. Мы скатали из снега колбаски и, благо снег был липким, прилепили к туловищу. Глаза и нос из веток нам тоже не понравились. Сашка с Женькой отправили меня клянчить морковку для носа и пуговицы для глаз. Морковку тётя Пана дала сразу, а пуговицы сначала искать не хотела, но я уж очень приставала, и она, порывшись в шкатулочке с перламутровой инкрустацией, достала две огромные чёрные пуговицы от пальто. Когда мы воткнули в снеговика нос и прилепили поглубже, чтоб не выпали, пуговицы, снеговик ожил и весело улыбнулся нам тонким ртом из веточек. Мы ещё долго бегали вокруг него, хохотали, пихались, валялись в снегу и временами посматривали на снеговика, очень довольные своим творением.
Потом вышла тётя Маша, стала ругаться, что мы все промокли, и загнала нас в дом.
Расходились поздно. Только-только успевали на последние трамваи, поэтому рассматривать снеговика никто не стал. Лишь дядя Лёша улыбнулся, покачав головой: «Знатный снеговик!»
Я шла и всё оглядывалась. Снеговик таращился нам вслед своими пуговицами и улыбался тонким ртом. И ветки торчали у него из головы во все стороны. И так жалко было с ним расставаться…
Совсем скоро должно было исполнится мне двенадцать лет. Такая большая девочка! Мало того, что, как маленькая, лепила снеговика, ещё и жалко ей с ним расставаться! Конечно, нельзя было допустить, чтобы кто-нибудь заметил мои переживания. Я поотстала перед поворотом из подворотни, исподтишка помахала снеговику варежкой и шепнула на прощанье: «Я тебя никогда не забуду…»
А вот и правда не забыла. Ни снеговика, ни эти последние, самые многолюдные прабабушкины именины. На следующий год прабабушка умерла, восемьдесят пять лет ей было.