А послушай-ка, мой читатель, кое-что из нашей семейной саги ( ни на йоту не умалю, ни на мазок не приукрашу ). Поверишь – спасибо. Снисходительно улыбнёшься автору – и за то поклон. Моё-то дело – поведать. А уж как тебе – не мне судить. Да и судья из меня – никакая. Я по жизни прохожу больше как … обвиняемая, но не обвинитель. Если уж быть тут совсем точной, то я – свидетель немалого промежутка времени на нашей изрядно страдающей земле: то уложим десятки миллионов жизней в лютой схватке с иноземным гостем, что к нам периодически жалует с мечом, то вдруг начинаем свою власть рвать из рук друг друга – опять десяток – другой миллионов жизней теряем. И до коих пор это будет продолжаться – только Всевышнему ведомо.
Далеко опять ушла. А начать-то хотела вот с чего. Июль 1923 года. Мой будущий отец, двадцати трёх лет от роду, вернулся лихим героем с гражданской войны. Отмахал шашкой три года в донских да волжских долах, гонял басмачей в киргизских степях. Пуля его миновала,шашка не настигла. Они оба с конём были резвы да ловки. Из атаки оба выходили слегка взбудораженные, готовые повторить схватку с врагом. За что воевал отец? Само собой разумеется, за Советскую власть, где «заводы, фабрики –рабочим!», «земля – крестьянам!». Что может быть справедливее?! Теперь, когда простой народ победил, он и станет царствовать. Кто бы в этом сомневался?! Только вот не так дело-то повернулось…
Вздрогнул храбрый красноармеец, когда шагнул на своё подворье: исчезла часть хозяйственных построек. Ни живности не видно, ни родных голосов не слышно. А ведь он, уходя воевать, оставлял двор, что клохтал, хрюкал, блеял, мычал. Семья большая – всем хватало работы с утра до ночи. Заглянул в амбар – сбруи конской нет, хлебные лари пустые, пыль на полу не тронута – давно сюда не заходят: незачем. Зашёл в дом. Тишина. А в переднем углу за столом, положив голову на сжатые огромные кулаки, спал брат Максим, тремя годами младше отца. Заглянул за заборку (на середь-кухню). Никого. Кто – где из его огромной семьи? Что случилось?
Торопливые шаги прибывшего разбудили Максима. Он вдруг поднял голову, качнул ею влево-вправо и всё-таки, не веря заспанным глазам, протёр их своими крепкими кулачищами, чтобы понять окончательно: не сон перед ним – явь. Братья без слов обнялись и молчали, видимо, боясь реальности. Бояться было уже нечего. Самое страшное позади: новой властью отнято всё, что наживалось натруженными руками большой крестьянской семьи в течение десятилетий.
По царскому закону каждой рождённой душе мужского пола полагалась десятина земли, а поскольку в роду появлялись а основном мальчики, то земли было достаточно. Правда, нарезали её всё больше по глубоким логам да крутоярам, где колосовых не посеешь. Таких не пригодных к посевам земель оказалось в большой семье пять десятин (более пяти гектаров). И все они были ещё прадедом и дедом засажены лесом. Кормилась семья с трёх десятин пахотной земли – не густо, если учесть, что в доме жило пятнадцать – семнадцать человек, фактически – две – три семьи, что считалось нормой, когда под родной крышей жили несколько поколений с многочисленной детворой (на полатях да на печи места всем хватало – не до роскоши).
А дом со всеми хозяйственными пристройками был по-добротному сооружён из уже созревшего леса дедом Тимофеем в 1897 году (дата была вырублена на самом верхнем венце избы над входной дверью). В тот же год дед посадил под окнами тополя, что благополучно стоят и поныне, могучие красавцы, которым не страшны, как оказалось, никакие катаклизмы круто меняющихся времён. Они взмахнули ввысь, образовав широкую, почти плотную, крону: как под крышей, можно прятаться от дождя.
Максим на правах хозяина спустился в подполье, отрыл в земле небольшую бутыль с самогоном пятилетней давности, поставил на стол. Но ни тот, ни другой не попытались бутыль открыть. Верх взяло не горе-горюшко, а остановила старинная крестьянская традиция: по умершим не пьют, ибо горькая – смертный грех. Теперь не помнит русский человек этот порядок, давно забыл. Жаль до боли. Сколько бы ещё сидели убитые горем братья, неизвестно.
Но в избу вошла вдова Марфа, жена старшего брата Фёдора, который, как и родители, не вынес разора дома, скончался. Рядом с ней стояла её дочь Дуняша, девочка лет девяти-десяти. Радостно поздоровались. Марфа по-хозяйски захлопотала у печи. Тут же на столе появилась картошка в мундире, пареная брюква, наполовину из картошки корж хлеба. Застолье получилось мучительно глухим, без единого слова. Это была тризна по семье, по дому, по лесу, по земле. Тризна, как потом оказалось, по деревне и русскому крестьянству.
В избе было невыносимо душно, и братья после ужина вышли в ограду, уселись в телеге на сено. Максиму надо было брата как-то вводить в курс жизни разорённого дома, но не знал он, с чего начать, чем объяснить и что теперь делать.
- Давай, брат, всё выкладывай. С отца нашего, Тимофея Ивановича, начинай, кто повинен в его смерти, да поподробнее, - начал старший.
- Деревенские лодыри да пропойцы, что век с печи не слезали, лопату, вилы в руки ленились взять, при новой власти вдруг забегали по дворам, что-то высматривая да выслушивая. Мы-то в поле с утра до ночи, некогда нам вникать, что они засуетились. Капкан готовили нам. Вот как-то поздним вечером к дому подъезжают трое всадников, в серых шинелях, с оружием. Спешились. Заходят в дом, отцу – бумагу на стол. Мол, вот читай, кровосос бедноты, нет больше у тебя ни земли, ни леса, а завтра скотину на общественный двор пригонишь, всю. Половину своих строений – обществу. Не выполнишь – всех в Сибирь, в кандалах погоним. Уехали.
Всегда спокойный наш отец ночью вдруг разрыдался на весь дом, закричал что есть мочи и – за вилы. Поднял всех на ноги, еле его успокоили, предварительно связав. Утром он, едва проснувшись, завопил страшнее вчерашнего. Мы поняли, что наш отец разумом тронулся. Месяц мучился – умер в Пасху. Мать по этому поводу сказала: «Святой ты, мой Тима, в Пасху Бог забрал». Через сорок дней и она нас оставила. А за ней начал чахнуть наш старший брат Фёдор, прокашлял три месяца, да и преставился, оставив вдовой Марфу и сироткой Дуняшу. Алексей подхватил Аксинью, жену, и своих четверых деток, ушёл в Казань. О себе не даёт знать. Как-то одну за другой просватали и отдали замуж в нищету Надежду и Евдокию. Дом опустел, осиротел. А тут ещё власти разобрали амбар, два хлева и увезли бездомным пьяницам, чтоб те избы себе собрали, свои-то по пьяни сожгли. Остальное ты видишь сам», - закончил Максим, хлюпая носом, сдерживая рыдания.
- Сожгу! Спалю неработь! Рвань лежебокую уничтожу…
- Не горячись. Вся деревня выгорит. У нас народ – работяга, кроме этих трёх муравейников: детей по десятку, но кормить их должен кто-то. Остынь, брат, - сказал, успокаиваясь, Максим.
Вчерашний вояка за новую власть, принёсшую разор его дому, стал разбирать её по косточкам: « Воевал за неё – раздела догола, семья трудилась на износ – плоды бездельникам. Далеко ль уедет эта власть на лодырях да бездельниках? Они не накормят – заморят Россию. Что делать? С чего начать? Спалю – сбегу. Куда? Руки соскучились по земле …»
Максим уже тихо посапывал, вытянувшись на сене. Мой будущий отец прилег рядом, но не спалось. Вдруг он почувствовал наяву, как бывало в детстве, мама гладит его по голове и приговаривает: «Сынок, ты вернулся, живой. Я за тебя молюсь. Прости всех и всея. Не озлобляй своё сердце. Иди на службу этой власти – она надолго, но не навсегда. Не обидь людей. Приведи себе в дом молодую, она хороша собой: коса чёрная до пояса, статная да работящая. Будет много детей, здоровых да смышлёных. Отдели от дома ещё два амбара, сушилку, клеть на избы Марфе и Максиму…»
Отец вздрогнул, повернул голову на голос матери – она, словно в тумане, стояла рядом, молодая, в бирюзовом одеянии, как всегда, с милой улыбкой на устах. Начала таять – исчезла тихо, как тихо и появилась.
Он стал будить Максима, но тот спал мертвецким сном после исповеди перед братом, облегчил всю в ранах душу и отдыхал телом.
« Что это было? Мама – точно, голос её… Улыбка… Мать и отец любили шутку, жили в ладу. В доме все любили мило подтрунивать друг над другом. Это наше родословное, вот бы его своим детям передать, благодарны были бы, думается», - размышлял отец, сидя в телеге ( нам, уже его детям, передалось, видимо, с генами, жить, подшучивая, и мы стараемся это сокровище своим детям, внукам передать). Сон к нему не пожаловал и к утру.
Утром чуть свет отправился в районный комиссариат вставать на учёт. Ему тут же предложили службу в прокуратуре, но прежде отправили на учёбу. Согласился, помня совет матери… Через три месяца вернулся и стал вникать в азы надзора за исполнением новых законов. Освоился. За добросовестность хвалило высокое начальство. Кажется, людей пока не обидел, как и просила мать…
Собрав избу из клети, отделился Максим, женившись на своей любимой. Однажды Марфа сказала, что избушка из старых брёвен ей с Дуняшей уже собрана, будут скоро в неё переходить. А ему, Андрею, нашему будущему отцу, пора жениться. Марфа была в доме на правах старшей. Сказала – так тому и быть. « В ближайшее воскресенье едем к невесте в деревню Васичи свататься», - заключила она. Он никогда не бывал в тех краях, впервые увидит невесту. « Интересно, будет ли она похожа на ту, что описала недавно мать, посмотрим», - размышлял жених.
Сватов встретили радушно, под старинные шуточки да прибауточки. Уселись за стол и пригубили самогона. А тут и подоспела пора выходить на смотрины невесте. Вышла. Жених мысленно ахнул: это была та, что обрисовала ему мать там, в ограде. С пышной чёрной косой ниже пояса, статная да розовощёкая. « Настоящая крестьянка, которая потянет любую русскую долюшку», - подумал жених. Сладили. Через две недели невеста была уже полной хозяйкой в доме отца. Пошли дети, да и немало – восемь. Сложилось, как поведала сыну мать, по возвращении его с войны, там, у телеги с сеном.
И всё бы ничего, да вот в конце тридцатых – арест отца, откуда не возвращались. Нашего отца выпустили, вернули на службу. А вскоре – война, Великая Отечественная… Погиб, как миллионы других.
15.02.2012г.