I
В дверь постучали.
- Войдите!
Незнакомая девушка переступила порог мастерской и остановилась, держа в одной руке портфель, пальцами другой теребя большую пуговицу на своём старомодном пальто – выцветшем от бесчисленных стирок, в потёках талой воды.
- Входите, присаживайтесь, - сказал Поломский, освобождая кресло от невесть каких обрезков картона и холстов. - С удовольствием посмотрю ваши работы.
Про удовольствие-то художник, скорее всего, врал. Вторую ночь уже ночевал он в мастерской, а той, что была перед этими двумя, ему не удалось выспаться, и только ближе к утру, когда квартирные страсти улеглись, он чуть-чуть вздремнул, а после, невыспавшийся, с больной головой и в самом чёрном настроении сорвался и поехал на работу.
«Вот дурак! - думал он про себя. - Зачем сунулся их разнимать? Он бы её убил или она его, или оба друг друга - туда им и дорога, чертей на том свете развлекать…»
Соседи Поломского, два необратимо помешанных алкоголика, побоища между собой в коммуналке устраивали чуть ли не по расписанию, и Поломский всё мечтал расписание это написать и повесить на видном месте, мол, знай оное всяк в сей дом вошедший. Сам он ни капли в рот не брал, а вот курил, как двадцать индейцев, и в комнате его, когда он находился дома, стоял чад погуще, чем в печной трубе. К тому же приступы дикого, изнуряющего кашля месяц к месяцу становились всё чаще и мучительнее, а холодные комки под горлом, когда сердце размышляло, начать ли ему работать снова после секундной передышки или вовсе остановиться… невозможно было переглотить. Словом, количество выкуренного и «стаж» работали вдвоём за шестерых. К докторам художник не торопился – мало ли чем, дескать, люди болеют, а я даже с ног ещё не валюсь…
Девушка уселась в кресло - и вот испытание - стала вынимать из портфеля листы бумаги, расцвеченное мягким акварельным письмом. Поломский посмотрел одну работу, вторую, третью и, увлёкшись, даже забыл обо всех своих бедах - работать с молодыми художниками он любил, поскольку сам таковым недавно считался, и про удовольствие, стало быть, не очень-то и врал.
- Вы где-нибудь учились? - спросил он.
- Почти нигде, - ответила художница.
Поломский, заметив в своей гостье первые признаки раскованности, осмелился деликатно привязаться к слову «почти». Toгда гостья рассказала, какая замечательная изостудия у них в paйонном Доме культуры и кто преподаёт там живопись. Поломский был очень доволен, а девушка радовалась тому, что вроде бы научилась не стесняться, и что мастер, чья фамилия многим известна, не тычет пальцем в ошибки и не ведёт беседу свысока. Правда, вскоре Поломский приступил к «суду», и «подсудимой», разумеется, приходилось часто краснеть, но и поспорить девушка была не прочь. Пора назвать её по имени, тем более, что Поломский с ней разговаривал, а для этого ведь нужно хотя бы вкратце познакомиться. Художницу звали Мария Матвеевна, а Поломский назвал себя просто Иваном.
- Так вот, Мария Матвеевна, - проговорил Поломский, - извините за нескромность, я спрошу: вы занимаетесь делом, далёким от искусства?
- Даже не знаю, как сказать… Я работаю в больнице медсестрой.
- Ага, понятно. Медицина, - великое искусство! - и к слову «медицина» будто нарочно прицепилось явление, с которым великое это искусство борется - болезнь. Художник яростно закашлялся, закрыв одной рукой лицо, а другой судорожно шаря по карманам в поисках носового платка. Наконец, приступ прошёл, Поломский вытер платком лицо, отдышался, и синюшно-багровый цвет быстро исчез со щёк и лба.
- Ох, извините, меня, пожалуйста… Давайте вернёмся к делу. Вы знаете, Мария Матвеевна, бывают работы посредственные. Хоть и красивые. Ну а у вас…
Мария Матвеевна ждала приговора.
- Ну, а у ваших работ, - продолжал Поломский, - свойство какое-то непонятное: вот я их посмотрел, и мне вдруг самому захотелось написать, нарисовать что-нибудь такое, какое… Пусть оно будет похоже на то, что я всегда делаю, главное - это вдохновение, какое я почерпнул из ваших картин. О красоте скажу немного: без неё ничего бы не состоялось. Вы, конечно, понимаете… Ещё. Существуют картины, способные изменять настроение зрителя. Предположим, мне было очень-очень плохо. Я взглянул на картину, а с неё вдруг нарисованное солнышко высветило у меня такие глубины, такие кромешные омута, что я снова стал способным радоваться чудесной вещи - быть живым и видеть весь этот мир. Помимо ли вашей воли, по замыслу ли вашему, но ваши работы таковы. Я это вижу.
Мария Матвеевна и рада была бы выглядеть спокойной, да занявшаяся в ней радость не позволяла…
II
Любое замечательное событие рано или поздно заканчивается. Весь остаток дня Поломский рисовал. Не спустя рукава, как бывает между порывами творчества, когда хочешь, не хочешь - а мажь хоть что-нибудь. Порыв наступил и продлился бы какое угодно время, если бы не был оборван жестоко и даже глупо: Поломский отправился ночевать домой, ну а там… Словом, та же история, что и в начале. На другой день в мастерской он только курил, всё остальное, кроме сигарет, просто валилось у него из рук. И он решил, что терпеть уже больше не может. Мысли о том, что в который раз придётся кантоваться в мастерской, либо возвращаться в тот кошмар, который язык не повернётся назвать домом, были теперь невыносимы. Поломский курил одну сигарету за другой, его опять стал мучить кашель, сосущая боль в груди всё настойчивее давала о себе знать. Ощущая вдобавок ко всему этому отвратительную слабость, Поломский кое-как вышел на улицу. От холода и умывания снегом ему стало легче, но куда было деваться от ожидания новых, точнее, старых неприятностей?
«Как жить, если даже дома - там, где по всем законам должен быть покой, - даже там жить не дают? Ни там нет жизни, ни здесь - нигде! Подохну лучше. Да, подохну!». Размышляя так, художник собрал свои вещи, оделся, потушил свет, запер мастерскую и быстро пошёл на улицу.
Стояли густые сумерки. Но снег, скрипящий под ногами от быстрой ходьбы, рыжие и белые огни фонарей, заиндевелые деревья, озябшие прохожие - всё это художника раздражало, ему хотелось побежать, столкнуться с первым же тополем и биться о его ствол головой, сколько будет сил. Поэтому он не изменил своей страшной мысли ни в то время, пока шёл до остановки, ни тогда, когда ехал в автобусе, ни когда вошёл в старый свой дом и на его обитателей смотрел взглядом, каким смотрят в пустое место. В своей комнате Поломский нашёл всё, что нужно.
«Сяду сейчас на поезд, там и сделаю всё, как надо, - думал он, - лишь бы успеть на станцию».
Он взглянул на часы, понял, что опаздывает, выскочил на улицу и бросился бежать. Он бежал и бежал по пустой улице деревянного посёлка до тех пор, пока, запнувшись, не упал в снег.
«Ах, нечистая сила!» - произнёс он и в темноте увидел канат, протянутый поперёк дороги на высоте щиколотки. Вечерний мрак рассеивало лишь зарево огней большого города, да одинокий белый фонарь горел где-то далеко впереди. Поломский тут же вскочил на ноги, и вовремя! Выиграл полсекунды. На его пути стали три тени.
- Мужик, дай сигарету!
- У самого кончились, - ответил Поломский и удивился: испуга почему-то не было, а голос стал каменный. Испереживался, видно.
- Смотри-ка, не даёт, - сказала тень двум другим, - так чё, мужик, дашь или заплатить тебе, а? Щас получишь…
- Гы-гы-гы, - загоготали тени.
Поломский быстрее делал, чем соображал: разбежавшись с двух шагов, он что было силы всадил свою голову в живот одной из теней. Та утробно мявкнула и осела в снег, а художник, крепко держа свой портфель, ударил им наугад кого-то вцепившегося в его воротник и бросился бежать так быстро, как только мог. Сначала он слышал за собой матюги и топот погони, но упустил из памяти, когда всего этого не стало, и бежал до тех пор, пока не рухнул на дорогу, совершенно выбившись из сил. Тогда он обернулся и увидел, что никого нет; одинокий фонарь остался далеко позади, и в мёртвом его ртутном свете заснеженная улочка просматривалась назад достаточно далеко. Было жарко, распух ушибленный висок, и в него тяжело ударял горячий пульс. «Мне попало, а я и не заметил», - отметил про себя Поломский, умылся снегом и закурил. Снова открылся кашель. «Доведёт меня это курево, - подумал художник, - бросать бы пора, тьфу!» Так он размышлял, не придавая значения тому, куда и зачем направился в этот вечер. Времени Поломский не ощущал, а холод вскоре почувствовал. Он взглянул на часы и снова понял, что опаздывает. Пришлось идти короткой дорогой - переулком и по косогору к железнодорожной линии. Дома остались позади, а переулок превратился в тропинку, с которой Поломский в темноте постоянно сбивался, увязая в сугробах.
По обеим сторонам железной дороги возвышались чёрные стены березняка, в небе среди мутных облаков вспыхивали и гасли белые, желтоватые и голубые звёзды, а впереди горели во тьме немерцающим светом рубиновые огни станционных светофоров. Поломский торопился; вот обозначились за деревьями станционные прожектора, вон вдали окошечко загорелось… Вдруг передний светофор погасил красный огонь и зажёг голубовато-зелёный, такой яркий и чистый, каким Поломский, сотни раз перевидав его, не уставал любоваться. Но стрелки ещё где-то впереди… Похоже, шумит встречный поезд. Надо торопиться! Так и есть: высветились на станции силуэты товарных вагонов, из-за поворота выползло солнце и ударило художнику в глаза. Сзади оглушительно завизжала сирена; Поломский оглянулся - со спины, хрипя и лязгая, на него летел ещё более ослепительный сноп огня. Художник едва успел спрыгнуть с полотна и утонул в сугробе. Со свистом реактивного самолёта, весь в газах и снежной пыли промчался тепловоз, вереница длинных вагонов со светящимися окнами, поднимая ледяной ветер, поплыла над головой. Заверещали тормоза, четырёхтактный перестук колёс на стрелках осёкся, превратился в беспорядочный грохот. И едва только красные огоньки хвостового вагона, замедляя полёт, стали уплывать в темноту, Поломский выбрался из сугроба и бросился их догонять: он должен был успеть на этот поезд.
Проводница уже подняла подножку и хотела захлопнуть дверь, когда Поломский, вцепившись в поручень, повис на ступеньках.
- Вам чего? - спросила проводница.
- Как чего, ехать.
- Погодите, что значит «ехать»? Билет у вас есть?
- Касса здесь не работает, - сказал Поломский, хватая ртом воздух в промежутках между словами, - чего же тогда вы остановились?
Проводница хотела сгрубить, но Поломский уже протиснулся в тамбур и успел перебить её.
- Вы извините меня, билет я сейчас достану у начальника поезда или… С этими словами он скрылся в дверях. Проводница бросила ему вслед вековечное «ходят тут всякие» и захлопнула входную дверь. Поезд тронулся.
III
«Холодно. Холодно... Не топят тут, что ли?» - вслух размышлял Поломский.
- От окна, значит, дует, - сказал сосед, который только что проснулся, - а подальше ничего, очень даже тепло.
- Значит, мне так кажется, - ответил Поломский, - и не видно ни зги, такой дохлый огонёк…
- В самый раз, чтобы спать, - сказал сосед.
- Всё равно, что-то холодно. Кажется, но хо-лод-но…
Сомнения терзали. Он приготовил всё необходимое и вышел в тамбур, чтобы там наконец-то устроить себе самосуд. «Всё-таки я дурак, - начал он размышлять, стоя на морозе и держа в одной руке стакан воды, а в другой - пропуск на тот свет. - Дурак даже среди дураков. Но возвращаться… Куда? Домой? Нет, лучше по… Тьфу ты, нечистая сила! - он распахнул дверь межвагонного пространства и швырнул на шпалы свой яд. Вслед за этим в пропасть полетел стакан с водой.
«Слабак», - без злобы обругал себя художник.
- А ведь правда, дохлый огонёк-то, - сказал сосед, встречая Поломского. - Спать - не спится, дай, думаю, почитаю. Попробовал - ерунда, чуть не окосел, ни буквы не видать.
- Холодно, - вздохнул Поломский.
- Чаю, может быть, горячего? Вы, мой друг, по-моему, нездоровы…
- На улице холодно, - пояснил художник. - А чаю, спасибо, не хочется чего-то.
Сосед лёг и попытался уснуть. Поломскому спать не хотелось. «Вернуться, что ли? - думал он. - Раз уж отказался рубить сплеча, то - вернуться. Жить, наверное, можно пока в мастерской - чего мне там не жилось-то? Боже мой, как всё просто!» - он чуть не рассмеялся, встал и пошёл в тамбур курить.
«Всё-таки я буду жить когда-то по-человечески!» - думал он, превращая вагонный тамбур в дымовую камеру. Очередной приступ кашля оборвал все его мысли. Поломский справился с этим приступом и только собрался перевести дух, как неожиданно ледяной комок под горлом перекрыл ему дыхание. Он перепугался, по-рыбьи раскрыл рот и схватился за грудь. Рывок к двери, и нечеловеческой силы боль разорвала сердце, острый её ток побежал по нервам, пронзил голову, руки, спину… «Всё, допекло», - успел подумать Поломский, сползая по стенке тамбура на пол. Огонёк лампы, занавешенный табачным дымом, заплясал, расплылся в воздухе и померк.
IV
Небо было похоже на смесь клюквенного сока, кислого молока и воды - белесое, розовое и голубоватое одновременно и без резких переходов в окраске, и в нём плавали мохнатые облака, похожие на творожные хлопья, только не белые, а сиреневые. Утренняя роса выбелила траву; Поломский все шёл и шёл по ней, иногда оглядывался - за ним по лугу стелилась зелёная полоса. Ноги давно промокли, но не было ощущения сырого холода, не было неприятной утренней зябкости, было просто хорошо, и всё. Прямо по ходу сказочным частоколом громоздился голубоватый пихтовый лес. Поломский вскоре вошёл в него, тяжёлые лапы сомкнулись над головой, стало темно и даже жутковато, как в зале с занавешенными окнами, и зал этот наполнен был сказочным ароматом пихтовой хвои. Нужно было смотреть под ноги, чтобы не запнуться об узловатые древесные корни, которые перепутали тропинку. Поломский не знал, как далеко, да и вообще куда он ушёл, но лесная тропинка вывела его из пихтача в сырой ольшаник, запахло водой. С земли, свиристя, вспорхнул выводок рябчиков. Тропинка побежала под уклон и вышла к какой-то реке. Под береговым откосом в глиняной топи сохла неизвестно кем оставленная плоскодонная лодка. Поломский спустился к реке.
- Вам на тот берег, да? - раздался сверху громкий вопрос.
Грохоча гигантскими болотными сапогами, к воде, по скользкому косогору бежал незнакомый парень, по-видимому, хозяин лодки.
- Ну, да, - ответил Поломский, - переправиться бы.
- Прыгай, - сказал лодочник, бросил в плоскодонку вёсла и столкнул её в воду.
И они поехали на другой берег.
- Как зовут-то тебя, друг? - спросил Поломский парня.
- А это зависит от случая, при котором я нахожусь, - то ли в шутку, то ли всерьёз отвечал лодочник, - ну, теперь, к примеру, меня зовут Харон, а реку мою - Стикс.
- А меня - Иван. Иван Поломский. - Поломскому отчего-то стало очень весело, развеселился и парень на вёслах, и они вместе громко, на всю реку от берега до берега затянули сперва «Ой, цветёт калина», потом «Из-за острова на стрежень», а на третьей песне выдохлись.
- Шабаш, приплыли! - парень приткнул свою лодку к кустам, и они оба с Поломским выскочили на берег.
- Счастливо, Иван, - сказал на прощание лодочник, - шагай теперь всё по тропинке, придёшь в город, а я поехал.
И они распрощались.
V
Поломский долго бродил по городу безо всякой цели и даже упустил из виду, что ноги сами привели его под белые колонны театра. Он отворил двери и вошёл внутрь. Театр был полон людьми. Поломский нашёл на стене афишу и удивился - известный артист назначал своим поклонникам встречу на сольном концерте. Художник поспешил занять место в зрительном зале, потому что раздался первый звонок.
Вот, наконец, выключили свет, суета улеглась, на сцену из-за углов ударили прожектора. К микрофону вышел артист с гитарой, грянули аплодисменты.
Наверное, не стоит описывать того, как началось выступление. Поломский был не столько удивлён, сколько обрадован: совершенно нежданно и негаданно ему выпало счастье попасть на этот концерт. Он забыл обо всём, даже желание курить пропало. Не мешало и то, что больше половины песен он знал наизусть. Впечатление было такое, какое испытывает ребёнок, вчера ещё не способный воспринять смысл стиха, но сегодня вдруг прозревший, и ощущение того, что он услышал и понял, запечатлелось у него в памяти на всю жизнь. Артист же одними песнями беспощадно испытывал себя и публику, голосом, стихом и музыкой доводя слушающих до белого каления, другими снимал им же созданное напряжение, и публика словно оттаивала, и на лицах появлялись улыбки. Поломский был себе на уме: он твёрдо решил встретиться с этим необыкновенным человеком. Но в антракте артиста не нашёл. Прослушав второе отделение, за минуту до его окончания Поломский покинул зал и, ничего не стесняясь, отправился в служебный коридор. Никто его не окликнул и не задержал. Там, в коридоре, и произошла встреча.
- Здравствуйте, - сказал Поломский и тут же растерялся: он вспомнил, что и не знает, с какой целью «добыл» певца. А тот посмотрел ему прямо в глаза:
- А-а, добрый день. Вы, наверное, ко мне?
- Ну… да, к вам.
- Что ж, друг мой, тогда пройдёмте в гримёрку. Вижу, у вас ко мне что-то важное.
В голосе певца не было никакой иронии по поводу «чего-то важного». Поломский начал строить всевозможные догадки насчёт предстоящего разговора и того, что артист назвал чем-то важным. Так он, немного растерянный, и оказался в гримёрной, лицом к лицу с Гамлетом (этим именем Поломский решил про себя называть своего собеседника, зная, что тот играл когда-то эту роль в театре).
В помещении было достаточно светло, хотя вместо электричества там почему-то горели свечи, и свет их отражался в зеркалах. Посредине комнаты стоял стол, на котором тоже горела свеча, и собеседники уселись за него друг напротив друга.
Поломский начал было рассказывать о своих впечатлениях от концерта; Гамлет всё это время чему-то улыбался, а потом сказал:
- Что ж, я очень признателен вам за столь высокую оценку моего труда. А вы сами-то, наверное, человек нездешний?
«Так, значит, я… это самое…» - начал мямлить Поломский, вспомнив с самого начала утро этого дня и всё, что было до него.
- Да нет же, - поспешил успокоить его Гамлет, - вам за жизнь свою бояться вовсе нечего, хотя бы потому, что вы - очень добрый человек и много ещё добра сделать способны.
- Как, добрый?
- Да-да, - ответил Гамлет, - именно так. И знаете, почему? Потому что вы заставляете людей верить в их собственные силы, вселять в них надежду. Если хотите, это ваша профессия, и вы, вероятно, более от своей природы, нежели от рассудка, избрали её даже в ущерб бытовому благополучию. Помните ли вы ту художницу, что приходила к вам в мастерскую?
- Да, Марью Матвеевну… Помню.
- Вот ей-то вы и помогли больше всех. Вы художник и знаете, что за мука это - такому, как вы, быть лишённым общения с себе подобными. Это настоящая одиночная камера!.. Никому не нужно то, что ты делаешь, никому не нужен ты. И это ещё ничего, а ведь из таких всегда делают козлов отпущения… Марья осталась одна, когда лишилась своего учителя. У неё есть мама, которая может утешить - и не более. Не понимает она своей дочери, что поделаешь. А вы дали Марье то, в чём она нуждалась, как в глотке чистого воздуха…
Поломский молчал.
- Вы меня извините, Иван, я склонен к монологам,- продолжал Гамлет, - но есть у вас, однако, ещё одна заслуга, которая не может не быть оценена по достоинству. Вы нашли в себе силы не загубить себя раньше срока. В поезде, помните?
- Да какие силы, - махнул рукой Поломский, - просто понял, что дурака валяю, и всё. А так… Спасибо вам, добрый Гамлет.
- Что ж, мне пора. И вам, наверное, тоже.
- Да, пожалуй…
Они задули свечку на столе, и не стало ничего.
VI
Когда Поломский пришёл в себя, он увидел, что лежит в койке, а вокруг него стены какого-то чистого-чистого и белого-белого помещения. За окном опять была зима, и распушённая ворона покачивалась на ветке боярышника. Поломский припомнил, что с ним произошло, и засмеялся - скорее всего, от радости быть живым.
Следующее, что он увидел, было лицо медсестры, что склонилась над ним, и лицо это оказалось Поломскому знакомо.
- Это… вы? - удивился он.
- Я это, Иван, я, - сказала Марья Матвеевна - именно она стояла сейчас перед Поломским . - Как хорошо, что с вами теперь всё в порядке. Только не вставайте пока, вам нельзя…
Художник заметил, что глаза Марьи покраснели, а это значило, что без шутки было не обойтись.
- А вы говорили, что работаете медсестрой в больнице… Угораздило же меня так попасть! Вот уж верно: сначала вы к нам, потом мы к вам!
Он был действительно очень слаб, и выговорить эту речь стоило ему тяжёлого труда. Он замер, стараясь только не закрывать глаза, чтобы Марья Матвеевна знала, что с ним всё в порядке. Поломский стеснялся этой младенческой своей беспомощности и, собравшись с силами, попросил Марью Матвеевну, чтобы она рассказала ему о себе, о своей жизни. Словом, было достаточно времени, чтобы они оба, что называется, выговорились.
- Как же ты дальше-то жить будешь, Иван? - говорила Марья. - Ехал вон, ехал, да к нам на поезде и приехал. Поправляйся давай, а там что-нибудь придумаем. С мамой познакомлю…
- Да! - сказал Поломский. - Что бы там ни случилось, теперь… Ой, слушай, а что мои вещи, документы?
- Здесь они, Иван, здесь.
- Ну так, Марья Матвеевна, значит, всё наше с тобой здесь.
Они пока не решались сказать друг другу нечто другое.