– Пурум-бум-бум, пурум-бум-бум, тара-та-тара-та-ра- ра-та-та... – напевал губами тощий, с маленькой яйцеобразной головой на небритой тонкой шее парень, прогуливаясь на солнцепеке пред зданием аэровокзала. Он щурил на солнце глаза, слегка прихлопывал в ритм напева ладонью по ляжке и, вообще, имел вид весьма довольного жизнью человека. Время от времени он поглядывал на бетонку лётного поля и ощупывал карман кожаной куртки; ладонь ощущала толстенький прямоугольник денежной пачки, перетянутой резинкой и плотно завернутой в полиэтилен. Рецепторы ладони аккуратно передавали в распаренный солнышком мозг положительную информацию, от чего настроение еще больше улучшалось, а неопределенный «пурум-бум-бум...» как-то само собой обретал словесное наполнение:
– А я еду, а я еду за деньгами, за туманом едут только дураки! – пропел Коля-Чин и снова посмотрел на пустынное поле аэродрома.
«Все это хорошо, подумал Коля, но как же мне добраться до дома?»
Пассажирских бортов на поселок сегодня не обещали – воскресенье, а попасть домой, ох, как надо бы; мотаться по углам с такими деньгами – ну, его к лешему.
Коля-Чин, а он любил так рекомендоваться и рекомендовал другим себя так называть, только что провел блестящую операцию по сбыту партии лебяжьих шкурок и, получив наличность, не мешкая, желал доставить ее в надежное место, то есть домой. Чем ближе к концу дня, тем больше настроение его менялось: он скреб острый кадык, тихонько матерился и беспокойно поглядывал на небо; Коля нервничал.
На грузовой площадке, слева от аэровокзала, в несколько рядов выстроились новенькие таллинские вагончики– балки, предназначенные для обитания строителей трассовиков и готовые к отправке в пункт назначения. Они были обтянуты стальной полосой с широкими проушинами на крыше (транспортировочные приспособления) и, красуясь свежевыкрашеными боками, ждали своей очереди. Перевозили их вертолетами, прицепив за трос под брюхо машины на так называемой подвеске. Один из грузовых бортов уже расчехлял двигатели, готовясь к не очень простой, но, в общем-то, привычной работе.
Коля-Чин долго наблюдал суету возле крайнего вагончика, пока в его голове не возникла странная, если не сказать, сумасшедшая мысль.
«А почему бы и нет?– подумал Коля. – Балок пустой, куда везут его – я знаю, оттуда до поселка всего три километра... Ха! И денег платить не надо...»
Он прикинул незаметный подход со стороны двери, поискал глазами подходящую железку – дверь наверняка заперта, нашел какой-то штырь и стал ждать удобного момента.
Ждать пришлось долго. То ли стропальщики вяло работали, то ли экипаж дожидался вечера, пока спадет жара. Груз тяжелый, а на жаре движки задыхаются. Коля даже успел пробежаться до буфета, взять две бутылки коньяка и закуски: чего в пути на сухую сидеть? Да и по приезду удачу обмыть надо.
Но вот вертолет ушел на прогревочный круг, стропаля отошли в тень деревьев, и Коля скорым шагом пересек открытое место. Дверь поддалась легко, замки от честных людей. Он нырнул в сумрак вагончика и притаился.
* * *
Лебяжий промысел был, конечно, сомнительным занятием. С точки зрения общепринятой морали. Но Колю это не слишком беспокоило. Доход с лихвой покрывал нравственные издержки, если вообще были применимы к Колиной сущности понятия морали и нравственности. «Играю в жизнь на интерес, – любил повторять, – сегодня с фартом, завтра – без». И даже обидная кличка «Заглотыш», прилепившаяся к нему насмерть, конечно, раздражала, но и давала определённые преимущества: никто не вязался с вопросами, не «садился на хвост», не лез в компанию. А приятелей «на час», для отдушины – только свистни, на халявную выпивку и базар их всегда и везде в избытке. Ну, плохой я, плохой, ну, и чёрт с вами, хорошими! А бабочки-то – вот они шелестят, похрустывают...
Вагончик плавно оторвался от земли, слегка качнулся и с наклоном в одну сторону стал набирать высоту. В закрытом наглухо маленьком пространстве Коля почувствовал себя неуютно. Словно жук в коробочке, подумал он, встав на четвереньки и прилепив ладони к покрытому линолеумом полу.
Вагончик перестал стремиться вверх и выпрямился. Но, сообразуясь с законами физики, начал медленное вращение вокруг своей оси – центра подвески.
Бесплатный аттракцион, усмехнулся Коля, карусель моего детства. Организм вспомнил захватывающие дух ощущения полёта и лёгкого головокружения. В животе шевельнулся приятный холодок, и в памяти бледной тенью мелькнуло лицо матери, провожающее внимательным, оберегающим взглядом карусельное кресло и его, Колину, взлохмаченную ветром шевелюру...
– Чёрт, темно, как у негра в заднице, – ругнулся Коля. Он сдвинул вверх половинку оконной рамы и выдавил фанерный щит, закрывающий стекло снаружи. Сразу стало светлее. Переместив рассчитанным движением своё тело в середину вагончика, он подтащил к себе пакет со снедью и, несмотря на лёгкое головокружение, решил перекусить. Откупорив коньяк, он поднёс горлышко бутылки к губам, на секунду остановился, засмеявшись неожиданно пришедшему в голову каламбуру:
– Люблю тебя до головокружения, – громко пропел Коля, сделав приличный глоток из бутылки.
Голодный желудок активно принял спиртное, всосал его через стенки в кровь, и приятный дурман заплескался в голове. Колю неудержимо стало оттягивать с центра куда-то на периферию, к стенам.
Вагончик постепенно увеличивал скорость вращения. Минут через двадцать от начала полёта организм почувствовал признаки внутреннего дискомфорта. Проявилась странная икота, временами перехватывало дыхание, подводила координация движений. Коля уже дважды промахнулся мимо рта горлышком бутылки и затем бутербродом. Голова постоянно клонилась: то влево, то вправо, но обязательно назад, увлекая за собой отяжелевшие плечи и спину. Приходилось то и дело восстанавливать положение : Колю стаскивало с середины.
– Центробежные силы, – бормотал он непослушным языком, – центробежные силы... Долбаная физика! Достала уже...
Мысли путались. Хмельное состояние наложилось на тупо, с неотвратимым упорством размагничивающее кружение, геометрически строгие формы углов, плоскости стен и потолка начинали смещаться, терять привычные очертания, вытягиваться в ромбы, трапеции, а то и вообще принимать настолько причудливый вид, что Коля зажмуривал глаза и остервенело мотал головой.
– Глюки пошли, – задавленно шептал Коля, – свихнёшься не за грош... Куда деваться? Деваться-то некуда...
Он попробовал лечь пластом на пол. На короткое время это помогло. Но затем подступила тошнота. Чтобы протолкнуть зародившийся противный комок назад в желудок, Коля сделал очередной глоток из бутылки. Протолкнул. Но коньячного вкуса уже не почувствовал. Да и хмель странным образом улетучился. Его место в мозгу начинал заполнять страх.
Страх родился несколько мгновений назад. И вроде бы из ничего. Сперва Коля мельком взглянул на часы – они показывали четверть восьмого. Потом в памяти мелькнуло время вылета – без пятнадцати семь. И вот после этого появился страх.
Автоматом Коля отметил оставшийся путь – два часа, и узкий лоб его покрыла испарина. Последние десять минут, до краткого просветления, показались ему инквизиторской пыткой, но что ещё предстояло?. .
Он медленно, почти без усилий, сполз к стене, принял сидячее положение и закрыл глаза.
Центрифуга, пришло на ум удачное сравнение: сколько же времени их, космонавтов, на ней катают? И ничего. Не дохнут ведь...
Эта мысль немного успокоила.
У стенки сидеть было удобно. Спина и затылок плотно прижаты к ровной поверхности, ноги и руки забыты, словно не свои, кровь прилила к голове, и на висках крупно пульсировал тугой сердечный ритм. Коля стал забываться.
Под закрытыми веками запестрел разноцветный калейдоскоп мимолётньк видений. Прокатилось поставленное на ребро Дальнее озеро. Словно блестящий на солнце полтинник, оно сделало круг, обкатывая Колю сзади и с боков. На его вертикальной поверхности, лёжа, плавала цифра пять, очень похожая на перевернутого лебедя, и к ней осторожно подбирался нуль – резиновая надувная лодка. В середине нуля Коля увидел себя, загоняющего в ствол ружья буквы «пятьдесят копеек»...
Сумасшедшее озеро растворилось, но его место заполнила куча какого-то барахла, сложенного пирамидой на жёлтом песке поселкового пляжа. Барахло странным образом было Коле знакомо: гаечные ключи, рыболовные снасти, запасные детали подвесных моторов, связка шашлычных шампуров и ещё что-то, не различимое в общей массе. Куча не казалась мёртвой. Наоборот. Похожая на лесной муравейник, она жила тайной внутренней жизнью, шуршала и шевелилась, опасно двигаясь в сторону Колиных ног. Коля попытался отодвинуться, но сзади была стена, а ноги не слушались. Куча с шелестом наползла на ступни, скрыла под собой колени и давящей тяжестью навалилась на живот, мешая дышать и выдавливая к горлу содержимое желудка.
Колю стошнило.
Рвотный спазм выдернул его из бреда. Он завращал налитыми кровью белками, но в разлаженном долгим кружением мозгу привычная картина прямоугольной комнаты извратилась настолько, что разницу между бредом и реальностью Коля не ощутил.
– На волю, надо на волю, – бормотал он спёкшимися губами и пытался остановить уползающий взгляд на белом квадрате окна. С первой попытки оторваться от стены ему не удалось. Тогда он повалился на бок и пополз вдоль стены, то и дело роняя пудовую голову и больно тыкаясь носом в плинтус. Окно светилось на противоположной стороне, и добираться до него предстояло долго, дольше, чем от посёлка до Оби.
Через некоторое время Коля упёрся лбом в перпендикулярную его движению стену.
Ага, понял он, поворот на девяносто градусов.
У торцовой стены сила тяжести увеличилась, и Коле пришлось напрячь все силы, чтобы преодолеть этот нескончаемый трёхметровый участок. Следующий поворот дался легче, но и сил на последние, до окна, два метра почти не осталось. Оттолкнувшись ногами от торцовой стены, Коля вытянулся во весь рост и попытался подтянуть руками непослушное тело. На это движение он потратил остаток сил и снова впал в забытьё...
...Удушливый кошмар глухого, пропахшего бензином, замкнутого пространства сдавил голову. Шею зажали зазубренные тиски тяжёлой сейфовой двери, а где-то снаружи гудели и смеялись адовы голоса, обсуждая, какую же казнь придумать ему, Заглотышу, за содеянные на земле грехи.
Коля вроде бы понимал, что видение – бред, но в то же время не мог побороть ощущение ужаса от предстоящей пытки. Он засучил ногами, стараясь увернуться от ещё не павших на него ударов, закричал дурным голосом, заплакал и в отчаянном желании выбраться на волю, подтянулся к краю окна, ударил головой в стекло и, хватанув открытым ртом плеснувшую в лицо струю холодного воздуха, последним усилием перевалил тряпошное тело через подоконник.
* * *
Слава Кольцын подвёл вертолёт аккурат на зелёную мшистую полянку новой строительной площадки. Зависнув над ней, он велел второму пилоту остановить вращение подвешенного вагончика и начал плавное снижение. Бригадир строителей махал красным флажком, указывая место установки.
На высоте трёх-четырёх метров от земли Слава прекратил снижение и дал возможность строителям выровнять за брошенные фалы положение вагончика относительно фундаментных блоков.
– Давай!, – закричал второй пилот, – опускаем!
Слава взялся за рычаг и тут же отдёрнул руку, услыхав истошный вопль помощника:
– Стой! Стой, тебе говорю! Вира, вира!
– Да я и не трогаюсь, чего ты орёшь, как резаный?
Слава обернулся в грузовой отсек. Второй пилот стоял на карачках, сунув голову в открытый люк, и что-то кричал стоящим внизу людям. До Славы донеслось:
– Уберите, уберите его, к чёртовой матери! Откуда он здесь взялся?!.. Живой, что ли? Ах ты, мать честная!
– Что случилось?! – крикнул Слава, но помощник только махнул рукой.
– Всё уже. Давай, ставим на место.
Вагончик скрипнул деревянным набором и плотно встал на четыре фундаментные точки...
...Коля открыл глаза.
На фоне голубого в облачках неба он увидел склонившиеся над ним лица. Они плыли по широкой дуге, улыбаясь испуганно-удивлёнными улыбками, что-то говорили, что-то спрашивали... Колю ощупывали мягкими щадящими движениями, сгибали и разгибали в суставах руки и ноги, и всё это происходило в полнейшей тишине и, словно бы, не с ним.
Наконец, слух уловил свистящий рокот винтов и далёкие ватные голоса.
Коля приподнял непослушно мотающуюся голову и одними губами прошептал:
– К-кажется, приехали... А, мужики, приехали?