В безвоздушном пространстве боли
На беду собирая камни
Я бреду, как безликий голем,
Среди тысяч неравных –
Равный.
http://www.proza.ru/2011/12/14/1798
… Она совершенно не изменилась за два года - эта почти всегда пустынная станция. Крошечное здание с остроконечной крышей, осторожно переговаривающиеся в вышине сосны… И ограда та же, лишь покрашена свежей краской.
…Дорожка красного кирпича к берегу моря. Мария начала спускаться. Это здесь, тогда… впервые услышала –
Осыпала старые камни, поблекшие травы и мхи -
Поднялся лиловый репейник, и эта улыбка
цветная
Нежнее тумана и дробного шума ольхи...*
«Интересно, а когда он отцветает, этот репейник? Тогда был конец мая. Сейчас – начало июля. И вместо пушистых комочков, наверное – цепкие, приставучие колючки».
Она слабо верила в чудеса. Конечно, этого не могло быть… Сейчас, здесь… его голос. И всё равно была немного разочарована. Словно в детстве в театре поняла, что вместо настоящего забавного мальчишки на сцене прыгает толстая нелепая тётка.
Танцплощадка была чисто выметена, и палая хвоя сосен не шуршала под ногами. И ей стало чего-то недоставать. Может быть, потому, что не выглядел больше этот крошечный участок одиноким, неприкаянным. Своим... Он стал общим...
На эстраде устанавливали колонки, растягивали провода двое парней. Породистые, статные, длинноволосые прибалты. Они с любопытством, беззастенчиво, рассматривали её, как экзотический фрукт, россыпи которых не так давно появились на южных рынках. Заговорили на латышском.
Молча прошла к фанерной двери каморки Айвара. … Она была заперта на хлипкий навесной замок. И репейника не было. Ни лилового, ни сухого. Дорожка вычищена, аккуратно подкрашена невысокая оградка вокруг клумбы с неведомыми ей цветами.
- Вы Айвара ищете? На дальней пристани. Там.
Он продолжал её разглядывать в упор – один из тех... Она хотела спросить… но не спросила. Посмотрела в сторону, куда указывал.
Размытой акварелью прорисовывались вдали человеческие силуэты, тёмные рыбины баркасов. Блёклое солнце обстоятельно и неторопливо поднималось над спокойным морем. И всё было устойчивым, стабильным. Как и тысячи лет назад, когда плакали смолой сосны в ленивые волны этого правильного равнодушного моря. Смолой, через века превратившейся в запёкшиеся сгустки янтаря.
Оставила сумку у запертой двери, попросив парней присмотреть за ней. Они переглянулись недоумённо.
«Действительно, Европа же. А я… за сумкой присмотреть».
Песок, непривычно прохладный, растекался под босыми ступнями, след сглаживался моментально. Волнами ли, ветром?
Запах сосновой хвои мешался с запахом свежей рыбы от вывешенных для просушки сетей. И картинка… там, далеко…на дальнем причале размывалась, словно фокус в стареньком фотоаппарате менялся.
Она не торопилась, оттягивала… А что спросит у Айвара? Что он должен ответить? Если она сама не знала ответов. Зачем приехала? Зачем вернулась? Верно сказано: «В одну и ту же реку… ». Что она хочет понять? Два года прошло. Два насыщенных работой, встречами, новыми и возобновившимися старыми знакомствами, года. Тогда зачем?
Она ничего не спросила у Айвара. Ничего не нужно было спрашивать. Они были там вдвоём. Возились с лодкой, подкрашивали.
Марк заметил, пошёл навстречу. И его следы долго оставались на песке. Волны и ветер почему-то не властны были над ними…
Он загорел. Старенькая майка-тельняшка отрывала до плеч крепкие руки. И странно, мысль возникла лишь о том, что светлая полоса незагоревшей кожи не будет мелькать из под приподнявшегося рукава рубашки. Когда они будут танцевать. Они же будут танцевать….
Виски… Совсем седые. Тогда… были слегка присыпаны... Кажется, это называют – соль с перцем.
- Только не спрашивай, зачем я приехала. Я не знаю. Нельзя было?
- Нельзя. Но если бы не приехала, я бы умер. Нет, я бы жил, работал, делал очередную выставку. Но всё равно умер. Я не знаю, почему прожил эти два года. Как прожил.
- Ты мог позвонить.
- Не мог. Я не мог позвонить. Это трудно – рубить хвост частями. Лучше сразу. Боль проходит. Или к ней привыкаешь. С ней сживаешься. Зачем ты приехала? У нас нет будущего.
- У нас есть настоящее. Целых два дня.
… Марк подхватил сумку у запертой двери, забросил в багажник.
У него была странная машина. Похожая на беспородного барбоса, собравшего в себе целую низку всех собачьих национальностей.
- Это мы с Айваром слепили. Здесь по пескам на другой сложно…
И хутор был странный. Бутафорский, словно декорация в провинциальном театре. Коровы на приторно-зелёном лугу казались нарисованными. А настоящим был запах разгорающихся дров в камине, рубиновый отблеск язычков огня в бокалах, вкус соли на губах. Настоящее в …призрачном.
- Вернулась мать Антошки. Давно. Почти сразу после того, как ты уехала.
Она не знала, что может быть так больно. Словно разбилось, рассыпалось с холодным стеклянным звоном что-то. Возможно, осколки сердца... на пол из некрашеных сосновых досок. Ей казалось, что с такой болью нельзя жить. Оказывается – можно. Но очень трудно.
- Она знает, где ты?
- Думаю, да. Если нет – я скажу.
- Зачем ты растопил камин? Лето ведь.
- К утру прохладнее становится. И... буду потом разжигать и вспоминать тебя.
- Это твой дом?
- Да, я его купил. Тоже давно. Когда ты уехала. Я работаю наверху. Потом всё тебе покажу.
Вино было терпким, слабеньким. И ей было неловко сказать, что она хочет напиться. Как там говорят – в зюзю?
Они перебрались на шкуру перед камином. И имя обладателя этой шкуры ей было так же неведомо, как название цветов на клумбе.
У него были потрясающие руки. Крепкие и надёжные. И пахли немного свежей краской. Совсем немного, но этот запах… Разве можно сравнить его с пошлым парфюмерным. Так, наверное, и должен пахнуть мужчина. Силой, надёжностью и… немного – свежей краской. И губы должны быть солёными. Чуть обветренными и нежными. Понимающими и чувственными. И ему ничего не нужно объяснять. Он знает тебя лучше, чем ты сама.
А потом они танцевали. Он сверху лежал - диск с мелодией «Hotel California». Она уже не была так сумасшедше популярна. Звучали в клубах, на дискотеках иные ритмы. Но этот диск лежал в доме Марка сверху, на музыкальном центре.
Светлая полоса незагоревшей кожи не выглядывала из-под закатанного рукава. И рубашки тоже не было. Были только они, придушенный крик петухов за окном, отблеск пламени камина на бокалах и музыка. Они растворялись в ней, друг в друге. Мгновения превращались в вечность. И вечность сжималась в мгновения.
Утром крупная латышка с соседнего хутора принесла трёхлитровую банку сладкого парного молока. Они пили по очереди прямо из банки. И губы теперь пахли молоком.
Поднялись наверх. В мастерскую Марка.
... Она была совсем небольшой, эта картина. Незавершённая. Укреплённая на подрамнике. Но она и не могла быть большой… Как не может быть бесконечной человеческая жизнь… Дорога, ведущая в никуда.
… Вода в реке позади дома была тревожно-красного цвета. Она спросила – почему так. Марк ответил – оттого, что железа много. Зато в ней водится настоящая форель. Крошечные тёмные окурочки настоящей форели брызгами разметались из-под их ног. Она была мелкой и неширокой, эта кровавая речка.
Прошли вброд на другую сторону, на луг. Коровы оказались настоящими. Мария испугалась немного, когда насупленный бык повернулся в их сторону и что-то сердито пробурчал на своём коровьем языке.
Вечером на мотоцикле приехал Айвар, привёз заботливо увязанную тёплой шалью кастрюлю. В ней были пирожки. Мама Марка приготовила Маше в дорогу. На вопрос - откуда она знала, когда нужно их испечь, Айвар пробормотал что-то невразумительное.
А ночью снова был камин, слабое вино. Они не стали включать музыку. Разговаривали.
- Скажи, как мне жить?
- Я не знаю. Так же, как не знаю, как жить мне.
- Почему нельзя всё поменять? Почему? Антоша умный парень, он поймёт. И… его мама? Это настолько… сложно решить?
- Это не то. Совсем не то. Это можно решить. Дело в другом.
- В чём? Скажи, в чём другом может быть дело? Понимаешь, я не живу. Я жду. Всё время чего-то жду. Если ничего не изменилось за два года… Думала – можно привыкнуть к боли, ожиданию. Но не привыкла...
- Не хочу, чтобы ты видела, как я старею. Дело не в том, что стареет тело – душа заскорузла, она замёрзла. Единственное, что меня держит…
- Что?
- Почему-то был уверен, что ты приедешь. Но… сказка пусть ею останется. Это банальность, но так и есть в жизни – быт, повседневность убивают... чувства. И есть ещё одна причина – не могу причинить тебе ещё большую боль. Я старше тебя почти на тридцать лет. И … уйду раньше. Не хочу, чтобы ты это видела.
- Но почему я не могу быть счастлива год, десять. Откуда ты знаешь, что…
- Я знаю. Мы были счастливы целых два дня. В человеческой жизни два дня – это ничтожно мало. И бесконечно много. Дар богов… Не нужно, чтобы они нам завидовали.
… Поезд аккуратно, по-европейски интеллигентно потянулся вдоль платформы. Марк не шёл за ним. Он молча стоял под сосной с терявшейся высоко в вышине кроной, что чем-то напоминала выстриженную «под полубокс» голову соседского мальчишки. С тонкой, нелепой шеей. И аккуратной шапочкой волос на самой макушке.
Вскоре одинокая фигура на пустынной платформе скрылась в позднеутреннем, клочковатом тумане, желтоватом и неопрятном. Среди вылизанных пасторальных эскизов эти неряшливые куски казались инородными, занесёнными, не выметенными вовремя нерадивым дворником, проспавшим время ранней уборки. ... Заброшенными шальным ветром в сказку из жизни… с её суетой, ненужностью впопыхах брошенных, позабытых вещей.
Что-то говорила ей выхоленная изящная проводница. Мария отвечала, распаковывала вещи. Потом взяла постельное бельё в запаянном пакете. Долго не могла раскрыть. Пила чай, на удивление крепкий.
Наблюдала за второй половинкой себя. Равнодушно и потусторонне отмечала, как та переодевается, пьёт чай. И думала - как же соединить в себе эти две половинки. Ту, что ест пирожки, которые приготовила ей в дорогу мама Марка. И ту…
Ту, что осталась там, на пустой платформе.
Почему пустой... Там остался грустный взрослый мужчина с рано поседевшей головой. Он неподвижно стоял под сосной и молча смотрел вслед проплывающему вагону.
И, казалось, никогда их не соединить, не склеить воедино, эти половинки. Останется лишь одна... А можно ли жить с одной? Это, наверное, так больно. Невыносимо больно. И нужно ли…
… Но на следующей станции вошли попутчики. Растормошили её, сообщив, что у них праздник – завершение преддипломной практики. Они собираются пить всю ночь. И чтобы она даже не мечтала лечь спать и пропустить такое мероприятие.
И ещё один праздник – День Ивана Купалы они бессовестно проводят в поезде.
Потом мало пили, много пели и смеялись. И прыгали в тамбуре через платок. Проводница сняла изящные лодочки на шпильке и прыгала вместе с ними.
Кто-то просил у Марии адрес или хотя бы номер телефона. Она давала легко, понимая - никто звонить и приезжать не собирается.
А потом выпросила у студентки-художницы платок. Та сама его расписала в стиле батик. Просила продать, но худенькая девчушка с полудетским лицом отказалась взять деньги. Получается, что Маша его выпросила.
Он был необычным. Платок – картина. В другой жизни Мария научится делать такие же. Но это будет в другой жизни. Тогда впервые …
Она тогда впервые увидела… Увидела и поняла…что такое пустота… Бесконечное одиночество…Одиночество беззащитного в своей открытости куста, с которого словно бы живьём содрали кору… Или кожу? Но он научился жить… Открытый всем ветрам, съежившийся бывший куст. Корявый корень, недоломанная ветвь…
Она училась видеть…
Она обязательно научится жить, чтобы уметь видеть… Как Марк.
А дальше? Не знала, что будет дальше. Что-то будет. Возможно…
*
Чёрный Саша
«Балтийское море»
из книги "Обстановочка"
иллюстрация Рокуэлл Кент
Пролив Адмиралтейства. Огненная Земля