Рассказ от третьего лица

               
            Удивительное дело!  Из нее, бывало, слезЫ не выдавишь. Другие девчонки по поводу и без него  были настоящими слезокапками,  часто умело пользовались  этим испытанным средством: добивались своего или избегали наказания. А  эта…

       Впрочем,  она и на девчонку мало походила: острижена под горшок, одета, как мальчишка, за себя, если нужно, постоять умела. Куклы ни разу в руках не держала, все больше -  мячик, в мальчишечьи  игры  играла. По веткам лазала, как белка.  Устроится  на огромной  шелковице, которую когда-то посадил отец, и книжку читает,  а то, как на турнике, на ветке висит головой вниз и хоть бы что.  Синяки, ссадины  и даже серьезные травмы слезами не обмывались. Одним словом, кремень- девчонка.
И если бы  сказали, что  она  плакала,  никто бы не поверил.

       Была у нее еще одна особенность:  стремилась уединиться. Летом убежит в конец сада, обхватит колени руками и сидит, облака рассматривает. Занятие это ей, видимо, нисколько не надоедало, смотрит и бубнит:
   -  Тучки небесные, вечные  странники…
Или еще что-нибудь. Стихов она знала множество.  В это время глаза ее становились влажными, дыхание перехватывало, и казалось, что долго сдерживаемое,  какое-то неопределенное  чувство вырвется  из детской груди, освободит девчонку  и улетит куда-то вместе с причудливыми облаками.

     Сюда, в свой укромный уголок,  прибежала однажды  она, взволнованная, после того, как увидела на параде свою одноклассницу с  отцом. Тот держал  девочку за руку, дочка  заглядывала отцу в глаза, что-то весело щебетала. Он тоже улыбался.Эта картина так взволновала ее, так захотелось, чтобы рядом с нею тоже шел отец, живой,чтоб держал ее за руку, чтоб...
     Боль, отчаяние буквально захлестнули ее.  Она упала на землю, билась о нее головой,  звала отца, которого забрала у нее война.
 
       Но больше всего ее волновали песни. Она могла часами  крутить пластинки.
Одну из них ставила несколько раз подряд. Ей и самой было  непонятно, почему именно эта песня так волновала ее.
    - Ты воспой, ты воспой в саду, соловейко,--  доносилось  с пластинки, и глаза девчонки  сразу начинало  пощипывать,
     - Ох маво голосу не ста-а-ло, ох маво голосу не ста - ло,- тихо, но властно вела свой  рассказ песня.  Жаловался на свою судьбу  неведомый соловушка, что он и рад  бы  запеть, да «потерял – растерял свой голосочек, по чужим садам летая».
   - По чужим, по чужим, по садам летая…
     Горькую ягоду все клевал,- подхватывала  девочка, а слезы, будто высвобождаясь, текли и текли по  щекам.
    - Горькую ягоду, ягоду калину,- рассказывал  соловушка, и так жалко было  его, такого маленького и одинокого.

      Принести бы его в свой сад, сюда, где она  любила  сидеть в одиночестве. И может быть, снова бы запел соловушка, и с его веселой песней изменился бы  и ее  сиротский мир, а слезы бы стали  не тайными, не тяжелыми, а светлыми, очищающими, детскими.