Основа предлагаемого романа (кстати, именовать его романом автор решился, просто затрудняясь в определении последующего текста – что это такое вообще?) суть авторские дневники, почти без купюр, разве только подчищенные, слегка обработанные грамматически. Имеет ли все это право быть предъявленным стороннему читателю? Представляет ли интерес, если это не дневники маститого писателя, известного исследователя, натуралиста или какой иной замечательной личности? Особенно в нынешнее время, героем которого может быть вор в законе или киллер, преуспевающий менеджер, мент или хакер, но никак не тот, о ком сегодня будто вовсе забыли, кто производит пресловутый валовый национальный продукт и на котором еще государственные штаны держатся. И будут держаться.
Наверное, писать дневники пытался всякий грамотный человек, обычно в романтической юности. В иную же пору к дневникам обращаются либо из необходимости – по роду деятельности (судовые или бортовые журналы и т.п.), либо от недостатка в общении. Когда человеку трудно, когда невмоготу, «дошел до ручки», он, как правило, обращается к Богу. Даже будучи самым расхристанным атеистом. Если отзыва свыше не находит, не слышит, остается два варианта: свести счеты с жизнью или завести дневник. Последнее не требует отчаянной решимости, мужества, но облегчение приносит изрядное и в последствии может обернуться привычкой. Как было со мной.
Я вел записи более двадцати лет, изо дня в день, за редким лишь исключением. Писал, естественно, для себя, в стол. Там сейчас полсотни толстых тетрадей, заполненных неразборчивым мелким почерком. Лет примерно пять назад я с этой привычкой покончил. Не враз, а постепенно, поначалу делая перерывы в записях, потом, как в самом начале, записывая от случая к случаю, пока не прекратил вовсе. Почему? Стал ли я более, чем прежде, доволен жизнью, окружением, средой своего обитания? Отнюдь. Просто полагаю, что, наконец, пришел, к некоему согласию с самим собой. И почти не возвращался к тетрадям, не заглядывал в них. Только однажды, в начале 90-х, в бытность токарем и председателем рабочего комитета на одном из оборонных заводов, позволил использовать кое-что собкору газеты «Рабочая трибуна» (ныне «Трибуна») для статьи о классовой борьбе на предприятии (о чем по выходе оной горько пожалел).
Лишь недавно я решился перечесть свои тетради, от самого их начала, и обнаружил вдруг, что, по сути, по содержанию это – производственные романы или повести, но не те, которыми нас обильно кормили во времена оны, в советские времена, а написанные один к одному, что называется, с натуры.
Сегодня тема послевоенных лет, времен хрущевской «оттепели» или брежневского застоя, стала весьма популярной у нас, особенно в кинематографе. Но многие вещи, сделанные с нынешних позиций, с колокольни забубенного капитализма, не выдерживают никакой критики, поскольку в большинстве своем не менее лживы, только с обратным знаком, чем те самые пресловутые производственные романы от соцреализма. В лучшем случае – это ностальгические воздыхания о годах юности, в большинстве же прочих – желчные плевки в колодец, откуда выбралось большинство из пока еще живущих в России граждан. Достоверность же того и другого подкрепляется разве лишь ценой на водку да еще песнями тех времен. Кстати, нынче песни, чтобы до тех дотянулись, редко случаются.
В те самые, восьмидесятые годы, откуда предложены записи, автором были написаны три повести, одну из которых он осмелился предложить к прочтению мэтрам областной (Владимирской) писательской организации. За что был назван (причем самым благожелательным из критиков), вместе с резонером, героем повести, «человеком с мухой в носу», который, вместо того, чтобы воспевать созидательный ударный труд и любовь к отчизне, лепит сплошную чернуху сквозь непроглядные окна старых цехов. Только в девяностом году, на волне воссиявшей гласности одна из повестей таки увидела свет, в урезанном и растянутом на несколько месяцев виде в одной (кажется, единственной тогда) местной газете.
«Старая соль» - это еще и морское бытописание, которое, по мнению автора, имеет право на существование как самостоятельный жанр. Впрочем, тут много всякого, что в морском обиходе и есть «жизнь корабляцкая». Насколько она интересна и приглядна, судить вам, у кого достанет терпения одолеть написанное.
Разумеется, прежде чем предъявить рукопись к публикации, автор показывал ее некоторым, по его мнению, сведущим в литературе товарищам, причем отзывы получил разнополярные. «И на-кой тебе так заголяться? – говорили одни. – Хоть бы фамилии изменил». С другими, близкими, до скандала дошло и размолвок, которые с трудом удалось погасить. Но… Ничего я изменять не стал: собственный нос все едино, как шило из мешка, вылезет. Каков уж есть…
С искренним ко всем уважением
Борис Ляпахин, бывший штурман, бывший токарь и журналист, а ныне не страдающий от скромности пенсионер.