Поезд равномерно покачивал, постукивал, убаюкивал.
Как давно она не ездила никуда так далеко, уже странно-забытыми оказались некогда привычный ритуал поезда, постельное белье в запечатанном пакете, скрутка матраса, дерматиновая полка-ларь и постукивание чайной ложки в стакане с горячим чаем в, упрятанным в подстаканник.
....Уже все сделано, застелена постель, переодет спортивный костюм, и тапочки с пушистыми помпонами притихли у ввинченной в пол ножки стола.
Только равномерный перестук колес нарушает ночную тишину, приглушенный свет и тихое посапывание соседа слева на нижней полке.
Он так обрадовался ее появлению в купе, помог упрятать небольшую дорожную сумку в ларь и снять постельные принадлежности с верхней полки. Он высокий и большой, широкоплечий, как пушинку подхватил матрас, снял, а ей бы тянуться, вставать на цыпочки.
Внимательный, вежливо поблагодарила.
...Парень явно был расположен поговорить, скучно ехать так, поезд почти обязывает к разговорам «за жизнь». Рассказал, выговорился, сошел на своей остановке, никогда не встретишь человека, которому несколько минут назад изливал душу, никаких напрягов, никакой неловкости. Ему так хотелось спросить у этой милой женщины, куда она едет, почему молчит и так отстраненно улыбается на его комплименты.
Они перекинулись несколькими словами, оказалось, что выходить в одном и том же городе. Нет, она впервые туда едет, не знает город совершенно. Спасибо за предложение помочь, разберется куда идти, ее должны встретить.
Конечно, встретят, вон без конца отвечает на смс, строчит, касается кнопочек тонкими пальчиками. Парень обиженно замолчал, надел наушники и включил музыку.
...Вот и хорошо, ну как объяснить этому красавчику, что не до разговоров ей, не до него, что едет она в этот белый город не по своей воле, а по необходимости, что ждет ее там печальный ритуал, что едет она проводить в последний путь человека, ставшего родным, но не по крови, а по притяжению людскому.
Эта весть настигла, накрыла ее вечером, свекровь позвонила, сообщила, попросила поехать, больше некому, да и любили ее больше всех из их родни.
Это было действительно необъяснимо, резкая, прямолинейная, даже жестковатая тетя Люба, прикипела, прилюбила ее, ни разу не обидела, ни одним словом, никогда не пропускала возможности увидеться в редкие приезды свои к матери в деревню.
Давно-давно, молоденькой девчонкой уехала Любочка в большой город за лучшей долей, тогда еще в деревне много было молодежи, радостно плескалась ребятня на пруду, а на плотине степенно ловили рыбу старички, то и дело снимая с удочек серебристых карасиков. Эх,хорошие были времена! Опустела деревня, молодежь разъехалась, и только несколько старушек доживают свой век. Уже не озорует ребятня, только утки покрякивают на пруду.
И живут бабульки воспоминаниями, скучают, детей дожидаются в гости, только вот далеко разъехались, редко навещают.Тетя Люба хотела перевезти мать к себе, но упрямая бабушка Груня отказалась,"что мне в твоем городе делать, не брошу свой дом, в нем помирать буду". Вот и приезжала несколько раз в год проведать мать, привезти гостинцев, а по пути в деревню всегда заезжала и к ней, передохнуть с дороги.
Встречались тепло, радостно, по-родственному, тетя Люба целовала ее, одобрительно осматривала, «молодец, не меняешься, только хорошеешь».
А потом они вместе резали сыр, колбасу, строгали салаты, накрывали на стол, и говорили, наговориться не могли.
В соседней комнате их и не ждали, бесполезно, больше никого не увидят, пока не обсудят все свои новости, тети Любиных внуков, ее кавалеров, детей, работу и новые занавески на кухне.
Эта милая женщина, все еще красивая, моложавая, подтянутая, с белозубой улыбкой, понимала ее как никто. Как дочь, она ведь ровесница Инкина, но у ее дочери все хорошо, дом полная чаша, муж внимательный и двое сыновей, Женьке двадцать скоро, а Вадьке всего девять, любимчик, белокурое бабушкино счастье. Он на нее и похож, тетя Люба в молодости была первой красавицей, своенравная, привыкшая к всеобщему вниманию, оттого и по сей день глядит царственно-гордо, да и лет ей всего шестьдесят пять, летом юбилей собирались отмечать. Она тоже обещала приехать, наконец-то увидеть ее новую квартирку, с ремонтом, сама все сделала, очень уютно у нее, чистенько.
Она верила, тетя Люба была чистюлей, у нее все сверкало, даже в бабушкином деревенском домике ее приезду радовался, улыбался пузатый медный самовар, начищенный до блеска, раздутый дедушкиным старым сапогом.
Еловые шишечки потрескивали, нагревали бока, самовар закипал, гудел, посвистывал, радостно возвещал, что уже можно заваривать чай, добавлять смородиновые листики, травки и наслаждаться ароматным чаем, задушевными разговорами и вечерней прохладой, потрескиванием сверчков на лугу. Старая яблоня покачивала ветками над столом, кусочки коры падали на льняную скатерть, можно было не таиться, не бояться никого разбудить, бабушка любовно ворчала на них: «полуношницы, когда только уляжетесь», а они все хохотали, разговаривали, делились своим женским, сокровенным, понятным только им двоим.
Нет уже бабушки, и домик продан, и столика под старой яблоней больше нет, теперь там беседка красивая, увитая плетистыми розами. И только тетя Люба приезжала на могилку, поправить, травку вырвать, цветочки положить, розы желтые, а потом к ней - отдохнуть, поговорить, посидеть, только ночевать не оставалась, никакие уговоры не помогали. Ей домой надо, к Вадьке, на дачу. Прощались, целовала ее, «ты ж у меня умница, справишься».
Конечно, тетя Любочка, все будет хорошо, ты же справилась, я тоже смогу.
Наверное и любила потому, что на нее была похожа, эта чужая девчонка, привезенная племянником из далеких краев, и так запросто влившаяся в их большую семью. Даже своенравная бабушка Груня души в ней не чаяла, а свекровь, свою невестку, за столько лет не признала, не обижала, но и не любила.
И судьбы похожи, замуж по большой любви, всю жизнь «за ручку», а старость-зрелость в одиночку, мужья живут в других семьях. Несчастливы там, но и семьи разрушены, не вернешь, не склеишь.
Тете Любе тяжелее, дядя Леня, черноусый, лысоватый, похожий на Тараса Бульбу, поменял ее на тридцатипятилетнюю, поглупел, тянется за молодкой, похудел, постарел, сумки тяжелые тащит, штаны обвисли, тьфу, смотреть противно. А она на старости лет одна, а ведь собирались вместе старость на даче скоротать, внуков баловать. Он ведь ее всю жизнь на руках носил: «Как скажешь, Любочка». И никогда в жизни не поверила бы, что такое может случится, что растает любовь, рассеется горьковатым осенним дымком.
Не простила измену, квартиру разменяли, не разговаривают, даже слышать о нем не хочет. И на похороны не приглашу, это так, к слову, выполнила ведь свое обещание....
Это известие ошарашило ее до тоскливого недоумения.
Не может быть, нет, тетя Люба, эх... тетя Любочка, что же ты наделала!
Надо отпроситься с работы, посмотреть расписание, собраться, рассказать сыну, что и как делать, чем питаться в ее отсутствие, выслушать его смешки, «ну да, точно с голоду помру, при забитом холодильнике».
И позвонить Олегу, тети Любиному сыну, это тяжелее всего для нее…
Сам не позвонит, она сменила номер телефона, так будет лучше, если только не догадается и не залезет в тети Любин телефон...
Не догадался, позвонила сама. «Я тебе звонил весь вечер, но у тебя телефон не отвечает, вне доступа... почему поменяла номер и не сказала...Мама...Приезжай... плохо мне, я не знаю что делать...Мама так тебя любила...Да, уже занимаюсь, все заказал, только цветы забрать утром... Мама сама сказала кому звонить, кто должен приехать попрощаться...Я тебя встречу, только позвони, ничего что поздно, я и так спать не могу уже третьи ночь...Держусь...Не верю, до сих пор не могу... »
У него дрожал голос, срывался, в нем чувствовались сдавленные слезы, горе, какое же горе!
Сын довез до вокзала, купили билет, посидели в машине: «мам, поговори со мной, что ты все молчишь! Олег звонил, тетя Люба тебя пригласила на похороны, на свои? Бред какой-то! А ты не думаешь, что он просто хочет, чтобы ты рядом была, тебя увидеть? Мам, не красней, видел я, как он на тебя смотрит, и как целовались Вы с ним на кухне той ночью!»
Сын прав, она не покраснела,волной залилась, что же было между ними той ночью?
...У них с мужем к тому времени все было неладно, она знала, что их счастливой семейной жизни конец, у него много лет, оказывается, была любовница, а теперь и ребенок родился. Зачем ребенок? А чтобы закончить все, вытянуть его из семьи, сам ведь не решится уйти, а так жена узнает, не потерпит, вон выставит. Это ведь жены узнают последними о существовании любовницы, а любовница про жену все знает, как же, почти родственница, ближе не найдешь! Вот и собран портрет по крупицам, что сам рассказал, остальное от людей узнала, увидела, ревность-зависть помогла. Ее привычки, характер, внешность, все рассмотрено, расчет на нее.
Гордая дура не потерпит, первым делом чемодан выставит к порогу, не простит обман. А ей только этого и надо, никуда не денется, придет. Сценарий давно известен, как по нотам разыгран, не она первая, не она последняя. Даже Толстой по этому поводу высказался, «все счастливые семьи…» да нет, все несчастливые семьи похожи, это в таких семьях, где случится измена, финал одинаковый. Все действительно шло по сценарию, муж метался между ними, здесь - чтоб простили, там - чтоб отступились. Но не тут-то было, жена и слушать не хотела «уходи к ним», любовница на совесть давила: «она сильная, справится, а мне как с ребенком жить одной, я ради тебя сына родила, я без тебя не могу».
Стара , как мир, манипуляция, а сработала...
...Конечно, справится, что ей остается! Только похудела сразу за месяц на восемь килограмм, как тростиночка стала, хрупкая, ключицы выпирают, да глаза как у бассет-хаунда, печальные, а голову все равно дерет и улыбается, чтоб никто не догадался! Как будто можно скрыть такое!
Олег заехал неожиданно, проездом, остался ночевать, они близкие родственники, двоюродный брат мужа. Сидели на кухне, пили чай, разговаривали.
Она уже не плакала, наоборот, рассказывала про их отношения с усмешкой, чтобы не дай Бог, не пожалел, не увидел как ей больно, как оскорблена, задета ее женская гордость, как тяжело понимать где он и с кем.
Он сочувствовал, слушал, все родственники были на ее стороне, толку-то.
Ничего уже нельзя изменить, все произошло, самое плохое.
Теперь только надо жить, уже без него, одной, тянуть детей, засыпать в огромной кровати, где она умещается поперек во весь рост, не пересматривать фотографии, где на каждой она в его руках, казалось любящих, забыть, как пахнет его подушка, родным запахом с добавлением металла, он не вымывался никакими шампунями из его волос.
Они с Олегом с самого начала поладили, оба так любили посмеяться, пошутить, даже внешне походили друг на друга, чернявые, темноглазые. А с братом, светленьким, зеленоглазым нет, совсем не похожи, как не одной крови.
И в тот вечер утешал, как мог, вспоминал, как увидел ее впервые, она кормила сына грудью, а он вошел неожиданно, и стоял, любовался «ты вся светилась от счастья, просто мадонна с младенцем».
...Пошли в киоск за сигаретами, а он вдруг обнял ее на улице, и поцеловал, так крепко, по-настоящему, что у нее шарик земной закачался под ногами, поплыл. И ничего больше не существовало, ни ее бывшего мужа, а его брата, ни его семьи, ох, куда ж только делись все ее принципы! Все затопила, захлестнула страстная волна, понесла, закрутила.
Это было сумасшедствие, мольба, целая ночь безумства и поцелуев, прерывистого шепота, отдирала его руки от себя и сама обнимала, «кисунька моя, кисунечка, какие же у тебя красивые глаза, можно поцелую, как же я тебя хочу...знаю...нельзя... милая моя, родная...» ничего между ними не произошло, но уже тогда она поняла, что этого мужчину она будет хотеть всю жизнь, и никогда с ним не будет, они родственники...его семья...табу...
Утром они расстались, губы нацелованные, припухшие, глаза в дерзком мареве «выгони меня, сам не уйду».
После этого она сменила номер телефона, но еще долго мучилась, у ее тела была своя память, ему нипочем была ее мораль, оно требовало тех огненных ласк, тех нежных и страстных губ, и мужских рук, его рук, а всего труднее было забыть его голос, нежный шепот, все звучал внутри, в ушах, вызывая покалывание внизу живота от желания.
Однажды в компании своей, в споре про любовь, она сказала, что бывают отношения на три дня, и двое это понимают, «сдвиг по фазе, не любовь».
Олеська спросила: "А что потом?"
А потом остается тоска по тому, что могло быть, но не случилось. И от нее так же больно, как от потерянной любви.
...Вокзал выплыл из предрассветной темноты,замигал сонными глазами фонарей.Люди выходили из вагонов, торопливо расходились в разные стороны.Вскоре перрон опустел.
Он встретил ее на вокзале, на минутку приобнял, взял сумку из ее рук. «Спасибо, что приехала», потом они сидели и пили кофе в уютной тети Любиной квартире, он рассказывал про последние минуты мамины, а она сидела, слушала и плакала.
...Это было так по тети Любиному, все рассказать, разложить по полочкам, где похоронить ее, где поминать, кому позвонить, признать свои ошибки и сказать последние слова тем, кого любила. Это по маминой воле он позвонил ее свекрови, попросил передать, чтоб приехала. Мать ведь все поняла про его чувства, давно «я знаю, сынок, что ты был бы с ней счастлив, но у тебя Вика, Аня, Виталька, поздно...Пусть приедет, тебе легче будет, твоя барыня не приедет на мои похороны... а ее я любила, как дочь».
Болезнь съела ее за две недели, операцию делать уже не было смысла.
Похороны прошли как в тумане, за пеленой слез она не видела почти никого, только дрожащую свечку в руках Олега, его шевелящиеся губы, что он все пытался сказать своей маме, что высказать? Свою любовь, боль, отчаяние?
Она коснулась губами венчика на лбу, положила четыре желтых розы к ее ногам, прошептала «прощай, тетя Любочка». Вот и все, ничего не осталось, только горьковатый запах ладана и дрожащие огоньки свечей перед иконами.
На поминках она выпила рюмку водки, знобило, холод никак не хотел выходить из ее тела, на кладбище было очень холодно, ветер обжигал лицо, слезы застывали на щеках, а на гроб падали комья земли, тяжелые, смерзшиеся.Этот мертвый стук отзывался в душе, замораживал. А дядя Леня остался с Вадькой дома, ни на кладбище не поехал, ни в кафе, не велела.
Уже были прочитаны молитвы, сказаны все добрые слова, много было друзей у тети Любы. Они вместе много лет, и на заводе, и на даче, детей вырастили, теперь внуков нянчат. Погулять, праздники отметить, помочь друг другу,сдружились, сроднились.Вот и сидят, слезы вытирают, и тетя Вера, и тетя Таня,и дядя Коля покрякивает,ком в горле,усы поглаживает.
Вот и соседка-подружка сказала, глядя на Олега и нее, хороших детей воспитала Любушка, дай вам Бог счастья, пусть в вашей семье все будет хорошо. А они только переглянулись, ничего не успели возразить.
Все разъезжались, тягостный обряд закончен, нервное напряжение отступало, уходило, всем хотелось домой в тепло, в привычную обстановку, в свою жизнь, подальше от кладбища и горестных воспоминаний.
Только самые близкие родственники остались, Инка уже с ног сбилась, усаживать, готовить постели, отпаивать корвалолом, ее хрупкая фигурка мелькала то на кухне, то в гостиной...
Спальных мест не хватало, уже было расстелено все, что можно.
«Вас с Олегом я отправлю к маме, ты поспишь, пока он будет провожать мамину сестру с внуком на поезд, а он придет, откроет дверь и ляжет на диване. Ну нет больше девочек, не с кем мне тебя отправить туда».
Она пошутила: «Олег стал девочкой или я уже мальчик?»
Вот так ситуация, хотя о чем тут думать, все полумертвые от усталости, от пережитого.
Она не знала, что ей делать, усталость все больше наваливалась, хотелось залезть в ванну, лечь в постель и провалиться в сон, впервые за трое суток, в поезде она так и не заснула, все крутился в голове прошлое, предстоящий день и так близко подступили вопросы Бытия, цена жизни и смерти.
Олег вернулся, когда она уже спала. Он не сразу пошел домой, шел с вокзала пешком, мороз отступил, падал снег, белый пушистый, мягко кружился и падал на лицо, таял. Он был рад этому снегопаду, в нем можно было прятать слезы,растаявшие снежинки смешивались со слезами,стекали теплыми струйками. Эх мама, к кому теперь приезжать, родной город опустел, становится чужим.Одиночество захлестывало,навалилось, хоть бы рядом была она, зря не взял ее с собой, но пожалел, вымоталась, устала, глаза совсем сонные. Как он привык, прирос к ней за это время, что будет делать без нее, без этих понимающих глаз, без маленьких рук, что так ласково касаются, отводят боль. Жена должна быть сейчас рядом, разделять боль утраты, а вместо нее другая, это от нее исходят любовь и участие. Хорошая моя... спи...
...Сквозь сон услышала,как повернулся ключ в замке, как мылся под душем, задергивал шторы и на минутку остановился возле ее постели. Потом отошел, лег, и скоро она услышала ровное, тихое дыхание.
Только утром, когда позвала пить кофе, подошел и обнял, прижал ее к себе, спрятал лицо в волосы.
«Даже не знаю, если бы ты не приехала, если бы не ты - мне было бы совсем плохо, невыносимо. С тобой так хорошо, спокойно,спасибо тебе».Он тихо-тихо, еле касаясь губами, поцеловал ее в висок.
«Я поцелую тебя, как тогда, но не сейчас, сейчас не могу, ты же понимаешь».
Олег ничего не забрал из квартиры матери, только фотоальбомы. Их он не мог оставить, Инка пусть забирает все, что нужно, а это память, ее нельзя оставлять, Инкин муж выкинет, он не признает сантиментов.
Они сидели в вагоне, друг против друга, уже пересмотрены были все фотографии, восемь часов его глаза смотрели на нее, разговаривали всю дорогу, торопились рассказать друг другу все, что случилось за это время, которое они не виделись, мелькали за окном засыпанные снегом станции, посадки, домики. Он вспоминал свое детство, море, как встречал Новый год вместе с мамой и дочкой. Почему не с женой, ведь семейный праздник, так и не спросила, промолчала.Проводница приносила чай, убирала стаканы, а они все так же говорили, ничего и никого не замечая вокруг. Его глаза увлажнялись, боль плескалась в темных зрачках, и как за соломинкой, он тянулся к ее руке.
А тетя Люба на фотографиях была такая молодая, такая красивая, так улыбалась своей белозубой лукавой улыбкой, так ласково прижимала к себе маленьких Олежку и Инку.
И становилось совсем неважно, что ей придется выйти в своем городе, а он поедет дальше, в Москву, над ними летала ее светлая материнская душа, сохраняя, оберегая, соединяя несоединимое.
«Я позвоню тебе, можно?»
Можно, если бы только знать... зачем...?