Старик

   
     Он сидел, подперев голову заскорузлыми руками, навалившись на серый крашеный стол. В горнице стоял полумрак, окна были прикрыты половинками ставен. Давно не убиравшаяся кровать темнела грудой грязного белья. И весь этот беспорядок и запустение олицетворяло  засиженное мухами, тусклое зеркало, висевшее в простенке между кроватью и гардеробом.
За переборкой, через неплотно прикрытую дверь слышался храп с бормотанием. Старик изредка покачивался из стороны в сторону, словно испорченный маятник, потом глубоко вздохнул и, тяжело поднявшись, с покряхтыванием пошел во двор.
 Старуха его умерла года два назад. И с ее смертью будто вырвали у него самую живую и большую часть души. Не мудрено. Полвека прожили они со своей старухой, и теперь жизнь начинать заново было вроде бы и не к чему. Детей вырастили, все они по городам разъехались. Один Степан рядом остался.
- Да что с них взять, с молодых-то, - думал старик, - время сейчас такое, хотят молодые сами, одни, без опеки себя отыскать. Конечно, самостоятельность, она силу дает, да только сильному человеку, а слабого к земле клонит, - старик вздохнул. – Стенька вон и рядом живет, а толку? Одно слово – непутевый вышел. Пьет уж больно, стервец, с женкой развелся, детишек бросил… Не дело это. Вот и мать, видно, из-за него хизнула…
Старик машинально снял с ржавого гвоздя несколько сетей, прихватил шест с веслом и, едва отрывая ноги от земли, побрел через огород к озеру.
Стоял ноябрь. Гнилой месяц в этих краях. Дождь сыпал, как из решета: мелкий и нудный. Но он не мешал думать, и старик, поглубже натянув на лоб капюшон дождевика, направился к лодке. На берегу не было ни души. Да и кого понесет в такую непогодь на озеро? Куда как лучше сидеть в избе за самоваром, либо на теплой печке дремать за районной газетой. Старик зябко поежился. Застегнул дождевик на все пуговицы и, чуть оттолкнув лодку от берега, ступил в нее высокими охотничьими сапогами. Лодка накренилась и неожиданно вертко скользнула далеко по серой воде. Старик привычными уверенными  толчками посылал лодку вперед и вскоре уже был метрах в двадцати от берега. Он сел на дощечку-лавочку и взял весло. Теперь лодка медленно плыла вдоль берега в камышовую курью, там еще с вечера стояли сети.
-Небось ни одного карася не попало, - подумал он, - да и не надо. Кому они теперь нужны, разве что в сельпо сдам. Людям пригодится, им всегда много всего надо. И вот ведь что интересно, чем больше имеют, тем больше жаднеют, тем больше им подавай. Раньше, бывало, придешь к соседу, - дай, Максим, взаймы десятку. – Последние отдаст, а теперь у того же Максима трояка не выпросишь. Нет, говорит, а у самого во дворе «Жигули» стоят и сберкнижка полна… Во, как жизнь повернулась. Это теперь удовлетворением потребностей называют. Да ведь и то, потреба-то бывает тоже разная. Обуться, одеться – одна потреба, а думать, мыслить – другая. Сейчас почему-то больше о первой говорят, а как быть со второй, ежли она помимо воли человеческой покоя не дает?..
Старик зябко передернул плечами и быстрее заработал веслом, стараясь убежать от своих дум, а они настигали, заполняя каждую клеточку мозга, и он сдался, стал грести медленнее.
Теперь ему  не надо было ничего скрывать, да и не от кого. Он мог, не боясь, что кто-то подслушает, допустить их к себе, пусть измываются, пусть выматывают его душу.
- Прости, Аксинья,- прошептал он, - не такой я вовсе, как ты думала. Прошептал и оглянулся, словно кто-то мог подслушать его в этой серой, мокрой «пропасти». Ведь столько лет заталкивал он поглубже свою совесть, а она все вылезала, все мучила. Она и сейчас заставляла его ни перед кем исповедовать свой «неотмывный» грех. И он, сгорбившись, замер, совсем перестал грести. Лодка тихонько качалась в камышах. Дождь все усиливался, дождевик на плечах намок до черноты и тяжело холодил тело. Струйки воды текли с башлыка, но он ничего не замечал…
Перед глазами, будто и не было прошедших лет, вставала та военная ночь. Было тихо и темно, хоть глаз выколи. В разведку почему-то пошли всего трое. Зачем взяли его, он не знает и до сих пор. Ему уже тогда было далеко за сорок, и хоть считался он охотником и хорошо стрелял, а вот ножом работал плохо. Надо было добыть «языка». Двое других были ребята молодые. Старшего он забыл, как звали, а второго, лет восемнадцати, помнит до сих пор – Сергеем звали.
Старик тяжело вздохнул, смахнул капли дождя с мохнатых бровей, и начал было грести, да снова стих, как бы прислушиваясь к себе, а воспоминания не отпускали.
…Перелезли они через бруствер и поползли. Была весна, земля, не успев еще просохнуть, влажными лепешками цеплялась к рукам, масхалатам. Пахло гарью и созревающей пашней. Старик полз, вдыхая этот бередящий душу запах, забыв, куда и зачем он ползет. Все его тело, стосковавшееся за годы войны по крестьянской работе, запружинилось, впитывая в себя этот дух земли…
Неожиданно из темноты выступили две фигуры, заговорили по-немецки и вдруг исчезли, как сквозь землю провалились. Видно, близко был окоп или землянка.
Проползли еще десяток метров, и ребята, оставив его на страже, направились к окопчику. Он и сейчас до мельчайших подробностей помнит, как лежал на прохладной земле. На душе было спокойно, по телу разливалась умиротворяющая благость, будто и не в разведке он вовсе, а ночью в поле, на охоте, когда ждешь на рассвете первый крик диких уток…
Он размечтался, представил, как после войны пойдет на перелет, что меж двух озер за деревней, и проведет там славную ночь… И не заметил, как проходивший сзади немец, что-то заподозрив, стал присматриваться к темневшей кочке, за которой он лежал. Фашист подступал все ближе и ближе. А старик только теперь заметил его, уже совсем рядом, еще немного и он будет обнаружен!..
Страх овладел им. Он еще не пришел в себя от мирных, расслабленных мыслей, и смерть в образе приступающего фашиста застила все. «Вот сейчас, сейчас он выстрелит…- лихорадочно стучало сердце, - сейчас – и не будет ни поля, ни перелета, ни земли, сейчас- ас-ас…» Отдавало в виски. Лицо и руки его вспотели от напряжения, холодный пот мешал смотреть, никогда с ним за три года войны такого не было: хотелось вскочить и бежать, куда глаза глядят. Еще несколько шагов и… он нажал на курок.
Выстрел прозвучал в ноги вызывающе громко. И сразу по всей передовой стало шумно: взлетели ракеты, раздались выстрелы. Фашист был убит, но их обнаружили и начали за ними охоту. Ребята торопливо волокли по земле «языка». Уходили, отстреливаясь. И всего-то несколько десятков метров не дошли до своих, как услышали хрип.
- Сережа, Сергей,- тормошил молоденький лейтенант солдата, но тот молчал, - Убили, сволочи. – Лейтенант поднял его на руки, как ребенка, и так во весь рост понес к нашим окопам, а выскочившие бойцы помогли старику доволочь тяжелого «языка». Вот и вся история.
Неспокойно было на душе старика после этого случая. А вскоре перевели его в хозяйственный взвод. Он возил на передовую щи да кашу, и что бы ни случилось, еда всегда приходила к бойцам вовремя. «Ты, Федор, прямо нюхом чуешь, где мы», - смеялись они. Случалось, попадал и в переделки, но все обходилось благополучно, раз только контузило в голову, и с тех пор он плохо слышал.. Не обошли его и с наградами. Вернулся домой с медалями, не хуже других. Только вот смерть Сергея простить себе не мог. Если бы тогда не выстрелил, а кинулся бы на фашиста с ножом, все могло быть по-другому. Но ленту жизни не провернуть назад, не переснять.
Вот и сейчас, память снова вывернула наизнанку самые потайные свои уголки. А он и не сопротивлялся. Не перед кем ему теперь хорохориться, рядиться в хорошего. Видно, так и придется до конца  дней своих нести этот суд совести.
Он встрепенулся и огляделся. Лодку прибило небольшой волной почти к самому берегу. Нос ее уткнулся в густые камыши, дождь почти перестал, и сквозь рваные тучи проглядывало белесо-серое небо.
Старик крякнул, с силой растер затекшие руки и, приподнявшись в лодке, огляделся. Кругом были камыши да плеса, а между ними – вода.
- Господи, куда это меня занесло? – Негромко бормотал он, неспешно взмахивая веслом. Наконец за очередным камышовым островком узнал место, где были поставлены сети. Подплыл к первой тычке, приподнял верхний поводок и увидел, как в сети блеснуло раз, другой… и чем выше он поднимал сеть из воды, тем чаще сверкали блеклой сталью чешуи крупные караси. «Скажи ты, сколько вас напопадало?» - скорее равнодушно, чем обрадовано говорил он. Караси подпрыгивали и снова падали, несколько штук успели бултыхнуться в воду.
Во второй сети рыбы было еще больше, но помельче – трехперстные. Старик и эту сеть втащил в лодку, та осела, но стояла спокойно на мелкой водной ряби. Последняя сеть была поставлена на открытом месте, где волна была побольше и место поглубже. Старик подумал: может не снимать сегодня, вроде ветерок появился, волна пошла, но завтра еще неизвестно, поедет ли он, а сети будут мокнуть, и решил снять.
Он пересел на мокрую корму и стал править к самой высокой тычке. Вот уж и поравнялся с ней, бросил весло в лодку и, не успев схватить тычку, качнулся в сторону. Лодка накренилась, черпнула воды и стала оседать. Старик, не удержавшись, ушел под воду.
Вынырнул прямо возле тычки и ухватился за нее. Держась одной рукой, еле-еле стянул с себя дождевик, беззлобно выругался и подумал, что все это ни к чему. Никто ему уже не поможет. Всю жизнь охотился, рыбачил, войну прошел, а плавать так и не научился. Не любил и купаться. Он почувствовал, как ноги стягивает безжалостная судорога. Кричать не кричал, знал, что бесполезно: верст на пять окрест – ни живой души. Пальцы его совсем закоченели, он будто прикипел к тычке, крепко воткнутый в ил.
«Ну, вот, Аксинья, недолго я без тебя мотылялся, - подумал он, теперь скоро приду к тебе на увал, благо там и место и место возля тебя свободно…» Мысль эта успокоила его. Он как-то забылся, будто стал засыпать, не чувствуя холода…
А в голове картинками проскакивала жизнь. Отчего-то в эти мгновения всплывало в памяти все грустное, перемежаясь, будто в замедленном кино, кадром смерти Сергея. Он попытался отмахнуться от этого видения, силясь вспомнить  хоть что-нибудь приятное, ведь не умирать же с каменной точкой на сердце. Наконец, ему будто из глубины преисподней удалось каким-то чудом вызвать нечто колеблющееся и не совсем ясное, но то, что это приятное, он чувствовал. И чтобы оно не исчезло совсем, затаил дыхание, вглядываясь душой в это нечто. И оно обрело, наконец, зримые, несколько туманные черты отца. Что это он делает? Да это же на покосе! Себя он не видит со стороны, он в самом себе, в отроческой радости и силе, ему хорошо ворошить это сыроватое духмяное сено, разнотравный дух обволакивает его ароматным облаком. И с каждым взмахом у него прибавляется сил, но это только кажется. Он уже начинает задыхаться, сил не хватает, а хочется, так хочется догнать отца, и он спешит, пот ручьями льется по вискам, щекам, падая на шею. Становится все жарче, хочется упасть и зарыться в прохладную траву.  А отец все уходит и уходит, дальше и дальше…Отчего она такая прохладная, ведь солнце-то вон как печет? – Уже лениво думает он, уткнувшись лицом в  прохладную траву…
Он уже ничего не чует, не слышит, лишь какая-то непонятная сила еще держит его за тычку.
Из-за плеса выныривает лодка и замирает. В ней два пацана, одному лет пятнадцать, другому – десять. От неожиданности они перестают грести, и лодка некоторое время покачивается на одном месте.
- Смотри, Петька, вроде кто-то за тычку держится. Давай подплывем? – Чуть заикаясь, говорит младший.
Они потихоньку начинают грести. Нос лодки проходит в метре от тычки, а корма только что не заденет человека, но тот молчит, словно и неживой. Ребята вздрагивают, узнав в посиневшем человеке с закрытыми глазами и крепко сжатыми губами соседа, старика Федора.
- Дав-вай, ков-во-нибудь кликнем? – не попадая зуб на зуб от страха, просит младший, - вдруг он уже пом-мер?
Старший цыкает на него, хоть и у него сосет под ложечкой от ужаса, но все же он подгребает поближе, разворачивает лодку носом против волны и пытается ухватить деда. -  «Мишка, а ну, давай, помоги мне… веревку, веревку брось-ка», - приказывает он брату. Тот кидает ему веревку, не понимая, что тот собирается делать.
Обвязав старика веревкой, они с большим трудом, черпнув кормой воды, втаскивают его в лодку вместе с тычкой. Немного отдышавшись, Петро отвязывает веревку, положив березовую тычку рядом с дедом, на дно лодки, в то время, как Мишка торопливо вычерпывает воду.
И хоть дождь перестал, свои сети они снимать не стали, а что было сил стали грести к берегу, домой.
Старик лежал молча. Глаза его были все так же закрыты, но было видно, что он живой.