Лев Исаков
Новые “Кря”, да старые “Утки” …
Открытое письмо редакции журнала
“Вопросы истории”
О спорных вопросах военной истории середины 17 века
Уважаемая редакция!
Опубликованная в 4 номере за 2004 год статья к.и.н. С. А. Нефедова “Первые шаги по пути модернизации России : реформа середины 17 века” несет все признаки программной работы, заявляющей на своеобразное продвижение “западнической” интерпретации великорусской истории уже и на 17 век, перехватывая Богдановско-Бугановскую “почвенническую” критику преобразовательской деятельности Петра I через призму новаций 17 века установлением западно-шведской подосновы самих преобразований 17 века; что можно было бы кратко охарактеризовать “Вор у вора дубинку украл”. Мимоходом автор устанавливает и обще-голландский источник всего модернизационного процесса охватившего Европу в канун Английской революции 1640 года, т.е. замахиваясь уже и на всемирно-историческое — оставим это на его совести и общеисторическом вкусе: по совокупности это отдает потугами студента-второкурсника поразить общей начитанностью на семинаре…
Коснемся того, что составляло ядро национально-преобразовательской деятельности 1630-х — 1660 гг., военной реформы, ее источников, образцов, направленности.
Вопреки утверждениям автора о “стародворянской” основе русских вооруженных сил в канун 1630-х гг. эта феодально-неустойчивая составляющая как раз находилась в наибольшей степени ослабления итогами Смутного Времени и социальным компромиссом Земского Собора 1612—14 гг. Наибольшую долю в русских вооруженных силах в 1618—1632 гг. составляло казачество, до 52% в середине этого периода; именно последнее стало основой той военной стабилизации на востоке Европы, которая возникает после Деулинского перемирия 1617 года, и если бы автор действительно серьезно относился к заявленным им академическим источникам, “Истории России” С.М. Соловьева и “Очеркам истории СССР. 17 век.”, он несомненно споткнулся бы на этом обстоятельстве: у русской государственности был не только (а я бы сказал — не столько) далеко-шведский образец к преобразованию феодального ополчения в постоянно-профессиональное регулярное войско, но и близко-отечественный, т.к. “казак” было не столько сословным состоянием, сколько специфически военным образом жизни, от рождения, неотменном, всегдашним, подчиняющим постоянной боеготовности все другие занятия. К сведению автора: в 17 веке в казачьих районах сохранялся строжайший запрет на землепашество — “казак живет водой и травой”, и уличенным в разлагающем военный характер сообщества занятии принародно рубили руки по локоть — “за крестьянством идет барство”. Это было самое последовательное проведение принципа профессионализма, вплоть до элементов “производственного идиотизма” в терминологии Ф. Энгельса.
Увы , “западническая” зашоренность не позволила автору заметить огромный пласт свидетельств как в общеакадемических материалах у С. Соловьева, Н. Костомарова, Грушевского, Эварницкого , так и в приказной документации первых трех десятилетий 17 века (впрочем, создается впечатление, она совершенно неизвестна автору), что размышления русской государственной администрации были тесно привязаны к этой сфере отечественного опыта; они переполнены сообщениями о взаимодействии с казачеством , его верхушкой, признаваемой уже “почти — дворянской” и сообществом в целом, о найме и поверстании в казаков — вторая сторона этого процесса породила крайне интересный феномен “городовых казаков” первой половины 17 века, прямой перенос опыта “разбойного Поля” в феодальные средостения русской государственности. Именно казачество наиболее расцветало в военной организации на востоке Европы в 1617—1632 гг., в 1620 году разгромив при Белой Горе лучшую в Европе венгерскую конницу, чем собственно открылась Тридцатилетняя война;разгромив при Хотине в 1621 году считавшихся непобедимыми в полевом сражении турецких янычар; погасив последний великопольский рывок на восток у крепости Белой в 1633 году;взяв Азов в 1637 году; развернув мощное наступление 20—40 гг. серией походов на Оттоманскую Порту,подстёгивающее пугало общеевропейских военных инициатив . Именно из этого материала исходили прикидки великорусских государственников, не заслонявшихся, впрчем и от иного полезного опыта,о чём свидетельствует перевод на русский язык в 1647 году целого комплекса уставов и тактических наработок Тридцатилетней войны, соединённых с отечественным опытом под названием "Учение и хитрость ратного стоя пехотных людей" и на которое легли слова Петра I в манифесте о Воинском уставе 1716 г. , : «Понеже всем известно , коим образом отец наш... в. 1647 году начал регулярное войско употреблять и устав воинский издан был».
Увы, западническая завороженность автора сделала невозможным разглядеть собственно русских компонент военной реформы 17 века ; а его исключительное обращение к шведскому опыту через англо-саксонское восприятие (кажется, в области всеобщей историографии автор не знает никого кроме гг. Х. Баггера — датчанин, и М. Робертса — АНГЛИЙСКИЙ специалист по ШВЕДСКОЙ истории) порождает занятные ляпсусы и в изложении истории становления европейских профессиональных армий. Вопреки утверждению автора (или м-ра Робертса) первые профессиональные войска, единообразно вооруженные, обученные, нераспускаемые появились в Европе задолго до короля Густава-Адольфа, хотя бы в форме французских “королевских рот”, завершивших Столетнюю войну; в ходе испано-голландских войн 16 века доведены до высшей степени совершенства применительно к коннице Морицем Оранским ; развиты к тактике пехоты И. Тилли и А. Валленштейном в начале Тридцатилетней войны ; облечены в каноны линейной тактики, обеспечивающей наилучшие возможности к огневому бою Густавом-Адольфом в 1620-х годах; завершены, как всеобщий образец целостной военной системы А. Валленштейном в конце 1630-х — после чего уже не менялись до 2-й половины 18 века.
Автор, увлеченный приисканием шведских корней и европейского и русского военного процесса, просто не желает видеть, что “национально-рекрутский” принцип формирования шведской армии был только временным этапом ее становления даже применительно к Тридцатилетней войне; вполне похороненным в битве при Летцене , где “национально-шведская” армия была разгромлена “интернациональными” наемниками А. Валленштейна , умер вместе с убитым там же Густавом-Адольфом; и уже в 1640-е годы, разбухая на дрожжах контрибуций и французских субсидий, шведская армия обратилась в “интернационально-общий” наемнический сброд, что принципиально отлично от того направления, в каком развивались размышления русских реформаторов 17 века: к постоянной, пожизненной, повседневной военной службе части государственного этноса; в чем у них были только два примера : русский дворянин, единственный в общеевропейском сословии обязанной пожизненной службой без ограничений, без каких-либо пресловутых “40 дней в году” английского сквайра, или “20 лет на срок” выборного шведского бонда — и русский казак, у которого война становилась образом жизни, средством существования как у волка клыки.
Увы, в представлениях автора русское боярство 17 века затаив дыхание следило за курбетами шведского короля-героя; тайком примеряло немецкое платье; а царь Алексей Михайлович, подражая ему, посещал артиллерийские полигоны, где по ШВЕДСКОМУ образцу создавалась РУССКАЯ артиллерия.
Начнем с последнего. Некультурность автора в общих курсах как Всеобщей, так и Отечественной истории, не дают ему возможности заметить, что в 15—16 веках в Европе было Только Две Артиллерийские Державы: Оттоманская Порта и Московская Русь; лишь эти страны выдвигали на поле боя и в стенам осажденных городов артиллерийские парки в 150—300 стволов. И коли автор так увлечен шведскими источниками, стыдно бы ему не знать об украшении шведского государственного военного музея в замке Гапсаль — трофейной русской осадной пищали конца 16 века, по убеждению самих шведов выразительнейшего экспоната музея.
“Кожаные пушки” Густава-Адольфа, которые автор утверждает в качестве образца для русской артиллерии середины 17 века, уже в самой шведской армии были упразднены к 1640-му году по крайней неудачности, как совершенно беспомощные против полноценной артиллерии противника; наоборот, легкая артиллерия всегда были присуща русским боевым порядкам при постоянном боевом соперничестве со стремительной конницей степных народов: коли станется, я бы порекомендовал автору почитать наставление к полевой службе, написанное в 1560-х годах комиссией князя М. Воротынского; описание битвы на Молодях 1574 г.; эпизоды боевой практики князя И. Хворостинина 1590-х гг.; князя Д. Пожарского 1611—33 гг., тесно соприкасающейся уже собственно с периодом начала реформ.А если случится побывать в Москве или Санкт-Петербурге — посетить Арсенал в Кремле или Музей Артиллерии, Ракетных войск и Войск Связи в Петропавловской крепости, изобилующие массой образцов таковой, от легчайших “затинных пищалей” и многоствольных “органов” конца 16 — начала 17 века, вплоть до уникального образца легкого казнозарядного орудия начала 17 века, ошеломившего в свое время А. Круппа.Есть значительно больше оснований полагать,что именно знакомство с русской артиллерией в кампании 1610-1616 гг. и породило те новации, которые связывают с именем Густава-Адольфа, например его попытку заменить общеевропейскую пику в пехоте алебардой под ЯВНЫМ ВПЕЧАТЛЕНИЕМ ПАМЯТНЫХ БЕРДЫШЕЙ РУССКИХ СТРЕЛЬЦОВ...
Удивительны прозрения автора или качество использованных им источников в этом уже отчасти специальном вопросе. К сведению автора , скорострельности 6 выстрелов в минуту, утверждаемая им для шведских легких пушек начала 17 века из-за необходимости банить стволы после выстрела черным дымным порохом не была достигнута даже в середине 19 века, ограничиваясь у лучших систем (французской Грибоваля и русской Данилова) на короткие промежутки 2 выстрела в 3 минуты; и только с появлением бездымного пороха и унитарного снаряда с гильзой поднялась для казнозарядных орудий до 6–10 в конце 19 века; обычная же скорострельность артиллерии держалась весь этот период на уровне 1 выстрел в 3 минуты.
Увы, автор совершенно проигнорировал тот материал, что присутствует хотя бы в многократно упоминаемой им 5 книге С.М. Соловьева, специалистов какого рода, касающегося артиллерии, преимущественно приглашали в Россию — это были металлурги.В конструкциях пушек для русских секретов не было, этим баловался даже сам царь Алексей Михайлович — почему-то автор не вдумался в приводимый им пример такого вмешательства.
Пытаясь преодолеть отчаянную зависимость от меди и олова в производстве пушечных стволов русское правительство, как впрочем и правительства других европейских держав, пыталось найти выход в замене бронзы чугуном на основе доменных процессов, начавших внедряться с конца 16 века в Европе. Именно ограниченность цветных металлов, а не 10-кратный выигрыш в стоимости толкал артиллерийские ведомства на этот путь — прямо скажем, не осуществившийся. Очень скоро стало ясно, что неостановимый процесс кристаллизации чугунных стволов делает их со временем смертельно опасными к разрыву, только с открытием методов получения литой стали Амосовым и созданием промышленной технологии этого процесса А. Круппом стальной ствол вытеснил бронзовый из артиллерии, приблизительно к 1870-м годам. Чугунный ствол в 17 веке был признаком не качества, а наоборот, ограниченности и бедности металлургической базы страны (как Швеции, так и России); удивительно, что автор не вдумался, почему к 1725 году “дорогое” бронзовое орудие вытеснило “дешёвое” чугунное в русской артиллерии …
Возмутительный подлог совершает автор, описывая становление первого в России Московско-Тульского мануфактурного промышленного района, создаваемого, по его утверждению, на средства внешних инвестиций, т.е. капиталы г-д Марселиса, Бутенанта, братьев Виниусов. К сведению автора, не знающего даже прописных общеуниверситетских курсов истории 17 века, и прямо проигнорировавшего заявленные им материалы академических “Очерков истории СССР. 17 век”, иностранный вклад в становление мануфактур Московско-Тульского района сводился исключительно к техническому опыту.Иностранные предприниматели, деятельность которых признавалась полезной для русской государственности, получали от казны 10-летнюю целевую беспроцентную денежную ссуду; отвод земли; приписанную к заводам рабочую силу; гарантированный государственный заказ по фиксированной цене на будущую продукцию. Т.е. все эти мануфактуры создавались на средства и усилиями государства и нации. Только полное незнание-игнорирование этих фактов может родить изумительные перлы автора, подобно тому, что военную промышленность России создали не русский народ, не Первые Романовы, “не Петр I … — она была создана Виниусом и Марселисом”. Вот так!
В этом пункте автор собственно заявляет кредо своих размышлений: оказывается, Россия, ставшая на пути всемирного наступления европейского капитализма, единственная страна Евразии, сохранившая исторический суверенитет к началу 18 века, была спасена от участи “Польши, Индии, Китая” не собственными сверхусилиями , породившими Соборное Уложение 1649 года, а “добрыми иностранцами” — именно они, устремившиеся в Россию, а в их центре замечательно благостный полковник А. Лесли, и стали детонаторами реформ, а также теми мудрыми советниками, которые развязывали все их узлы и неурядицы. Но и сверх того, даже сам “добрый гений” А. Лесли, поучающий Михаила Федоровича, патриарха Филарета, Алексея Михайловича , бояр Б. Морозова и И . Милославского оказывается только подарок России от шведского короля Густава-Адольфа: именно тот, как бы в озарении будущего, толи русско-шведской войны 1656—58 гг., толи дымки Полтавы через него “предлагал царю поделиться своими военными секретами”.
Браво!
Простите, но дальнейшее рассмотрение статьи автора может быть только обозрением фарса, где весь исторический наличный материал присутствует как вольно меняемый камуфляж к прихотям проводимой схемы; не задавая, а иллюстрируя ее; немедленно переиначиваемый к удобству автора при всяком несовпадении, или безусловно игнорируемый.
Итак, в центре реформ “Добрый Лесли”, появление или отъезд которого из России знаменует их наступление или затухание; на худой конец знание того или иного русского боярина (И. Милославский, Ртищев, Ордын-Нащокин, Б. Морозов) как там у них, в Европах, преимущественно Шведских …
Именно он, появившись в 1630 году военно-политическим агентом в России разом очаровал русское боярство “предложив не более не менее как преобразовать и перевооружить русскую армию по шведскому образцу” и скандально прогарцевав по Русско-Польской войне 1632—33 гг..
Но здесь автор впервые сталкивается с неприятным субъектом — историческим фактом: реформирование русской армии в том направлении, в котором она реализуется к концу 17 века началось не в канун, и не в ходе, а после этой войны, показавшей неприемлемость форм западной военно-наемной организации России. И автор просто его переписывает, устранив такую “мелкую техническую деталь”, как создание в 1634 г. Первомосковского и Бутырского “выборных” полков, перебросив их в 1657 г., как “гвардию”. Откуда возникла 2-я дата, сказать затруднительно по крайне своеобразной манере автора преподносить к одной ссылке целый разношерстный ком изданий; кажется , в данном случае нас просвещают “Независимым военным обозрением” … По утвердившейся академической дате (“Очерки истории СССР. 17 век”), с чем согласен и А. Кернсновский , автор “Истории Российской Императорской Армии”, эти полки были сформированы сразу после русско-польской войны, как “образцовые”, “отборные”, и не могут быть, без большого огрубления сведены к “гвардейским” в понятиях 17 века: гвардия — отряды телохранителей монарха, появляющихся на поле боя только с ним. Старорусские “выборные полки” в отличие от последующих Преображенцев и Семеновцев участвовали во всех войнах вне зависимости от явления венценосца на поле боя , это были действительно самые боеспособные полки России — отнюдь не самые привилегированные. Они формировались из национально-русского этнического элемента на основе “казачьего” принципа пожизненной военной службы-судьбы с пребыванием в постоянной боеготовности в местах мирной дислокации; при внешне-европейских формах тактики, вооружения, субординации, обмундирования: полковник, майор, капитан, сержант — кираса, шлём-марион, мушкет или пика. На них отрабатывались те формы организации, на которых русская армия въедет в эпоху Петра; и в этом смысле подвиги Первомосковцев и Бутырцев в Чигиринских походах в 1677—78 гг. действительно открывали эпоху М. Голицына, П. Салтыкова, П. Румянцева — но отнюдь не примысливания к ним “национально-регулярного” шведского начала./Сохраняет значение и более поздняя датировка 1642г создания этих полков в "государственном смысле",установленная разысканиями военных историков 19 века А.Баиова, А.Мышлаевскова./
Увы, это полностью противоречит концепции автора , т.к. в 1633 полковник А. Лесли был изгнан из России — по утверждениям автора происками “противников реформ”, под которыми, по его намекам, можно понимать все русское служилое дворянство… Жаль, но приходится констатировать, что в данном случае автор совершил честно-злонамеренный подлог: полковник А. Лесли был изгнан из России не за “прогрессизм”, а за уголовное преступление, убийство англичанина полковника Сандерсона, состоявшего в русской службе; этот эпизод был настолько выразительным, что его включил в 10 том 5 книги своей “Истории” С.М. Соловьев — заявляя ее в списке литературы не заметить его просто невозможно: значит, сочтен неудобным …
Следуя той же логике весь период 1633—53 гг. автор рассматривает как потерянный для реформ ровно настолько, насколько в России отсутствует полковник Лесли, а русские бояре не знают о шведских новациях последних лет Тридцатилетней войны. Очень неудобный с этой точки зрения материал о начале массового формирования солдатских (пехотных) и рейтарских (кавалерийских) полков в 1650 г. , о чем пишут С. Соловьев, А. Кернсновский и авторы академических “Очерков” поэтому опускается; а начало Русско-польской войны 1654—66 гг. изображается как вторжение “100-тысячной дворянской орды” в беззащитную страну, успешному ровно настолько, насколько беспомощен неприятель. Можно простить автора: по скромности его познаний в отечественной военной истории как уж там знать польскую, в которой именно 17 век был выразительно блестящей вспышкой, от Ходкевича, Лисовского, Чарнецкого до Яна Собесского; военная организация которой, основываясь на общеевропейском наемном принципе покоилась на сочетании лучшей в Европе немецкой пехоты с превосходной шляхетско-казачьей польской конницей — нет, победы Ю. Долгорукова, М. Волконского, В. Бутурлина, Г. Рамодановского только результат “слабости врага”, и разумеется, все кончается, как только Русские столкнулись с “передовыми шведами” …
Но подлинные курбеты начинаются вокруг русско-шведской войны 1656—58 гг. Она так неудобна автору, что он даже не указывает ее даты, скороговоркой обговорив о полном побитии диких московитов обожаемыми северо-германцами …
Позволительно напомнить основные итоги войны: русская армия взяла Кокенгаузен, Дерпт, Невское устье с крепостями. Осада Риги затянулась преимущественно из-за неэффективности действий русской артиллерии, возглавляемой “обожаемым Лесли”: владея обоими берегами Двины не смогли обеспечить блокады водных путей в город. Многоумный Лесли как-то подзабыл о хрестоматийной практике использования понтонов и связанных плотов в подобных случаях — в результате отход без единого поражения в полевом сражении … Что г-н Нефедов имеет в виду, говоря о полном разгроме русских значительно уступающими по численности шведами, сказать затруднительно — во всяком случае шведы этого как-то не заметили, согласившись по Вильесарскому перемирию 1658 г. с сохранением русской стороной всех приобретений в Шведской Ливонии. Кажется ,они более учитывали уничтожение сухопутной армии Делагарди кн.И.Хованским в битве на Чернишне, и поражения своего флота на Невском и Нарвском взморьях от русской "судовой рати" Хованского и Годунова.
Таким образом рекрутский набор 1658 года, утверждаемый автором как 1-й, никак не связан с шведским преобладанием, а возник от совершенно иной причины, общей с прекращением Русско-Шведской войны: ухудшением обстановки на Украине, польским контрнаступлением 1657—60 гг., когда Чарнецкий, разбив шведскую армию Карла Х начал марш на Киев и Чигирин — вопреки мнению автора о слабости польской военной организации.
Удивительные перевороты в развитие своей точки зрения совершает автор уже и с самой логикой. Так, утверждая, что гибель 5-тысячного отборного панцирного кавалерийского Московского Дворянского Корпуса под Конотопом в 1659 году продемонстрировала крах всей стародворянской военной системы, капитуляцию 35-тысячной армии В. Шереметева под Чудовым в 1660 году он оглашает как показатель превосходства новых русских полков, из которых она преимущественно состояла.
Вообще, в этом месте легкость в мыслях автора прямо-таки необыкновенная : каким образом за 1658—59 гг. русские сумели сформировать 55 регулярных полков понять совершенно невозможно — для примера , за все время царствования Петра Великого было сформировано 62 полка в значительной мере за счет принудительного преобразования стрелецких “приказов”, чего практика 17 века не знает.
По мере развития основных положений работы восторг автора по поводу “добрых иностранцев” становится поистине неумеренным, он вовлекает в него уже и русских бояр: “последний жест Морозова имел символический характер: [умирая] он распорядился раздать большую часть своего огромного наследства немецким офицерам новой армии” …
К сведению г-на Нефедова, умирая бездетным, Б. Морозов завещал все свое состояние царственному воспитаннику Алексею Михайловичу, что было и благостно и разумно: с 16 века выморочные вотчины в России переходили в казну в любом случае, даже при их завещании церкви — не пришивайте ваших пристрастий ослиными ушами к почтенному боярину!
В этой связи хочется коснуться приписываемого Алексею Михайловичу подражания Густаву-Адольфу: увы, из того, что “тишайший царь” собственноручно рисовал чертежи пушек и присутствовал на испытательных стрельбах , следует только его полезное пристрастие к этому роду войск, отнюдь не к личности шведского короля; а коли искать прототип, то не лучше ли присмотреться к тени Грозного Иоанна, обратившего артиллерийские учения в красочные зрелища с собственным присутствием, о чем восторженно и много писали те же иностранцы …
По поводу же немецких платьев на государе — увы , это несомненные новации 21 века; в 17 веке об этом не знал даже многожды близкий ко двору, и во всю пору своей жизни хорошо информированный о закулисных перипетиях “верха” протопоп Аввакум Петров; и многократно нападая на царя за отступничество, ни разу ничего подобного не утверждал; приговорив к “геенне огненной”, никогда не сомневался, что тот “русак”.
Впрочем, это уже область околоисторического лубка …
В завершение хочется обратиться не к автору, к издателям. Не диво, что тот или иной прыткий соискатель делает себе карьеру на политической конъюнктурщине, “нео-” или “старо-”, “бело-” или “красно-” оттеночного свойства; не удивительно обращение голубой особи в “Вопросы Истории”, подчеркнуто неолиберальные пристрастия которой общеизвестны — но странна и печальна потеря академическим журналом своего научного профессионализма до степени появления на его страницах подобных творений, обращающих его в балаган ярмарочных фарсов. Прискорбно, что журнал, освященный памятью И. Ковальченко обратился в фабрикатора уток и утят самого дрянного свойства; прямое удовлетворение партийной потребы по принципу “чего изволите”; созданный как историософский центр скатывается к кликушеству.
Лев Исаков
историк, преподаватель МИПК
имени И. Федорова
ОТСЫЛОЧНАЯ ЛИТЕРАТУРА
1. Очерки истории СССР. Период феодализма. 17 век. — М., Наука, 1955 г.
2. Соловьев С.М. История России с древнейших времен (в 15 книгах). Кн. 5—6. — М., Соцэкгиз , 1961 г.
3. Кернсновский А.А. История Российской Императорской Армии.В 4-х томах — М., Голос, 1992-1994 г.