«Мой век. Мои друзья и подруги»
«И ещё вспомнилось: два наших дворника-близнеца, пыхтя, вносят в комнату громадный американский чемодан, перехваченный, как бочка, толстыми металлическими обручами..
Вслед, пошатываясь, входит Есенин. Его глаза в сухом кошачьем блеске. Лицо пористое и похоже на мартовский снег, что лежит на крышах.
- Вот, Толя, - кивает он на чемодан, - к тебе привез. От воров.
И скользящим подозрительным взглядом окидывает комнату, не доверяя углам, где и собачёнке- то не утаиться.
- От каких, Сережа, воров? Кто ж это? Где они?
- Кругом воры! Кругом!
Дворники-близнецы, почесывая бороденки, согласно гнут шеи:
- Истинное слово, Сергей Александрович: разбойник на разбойнике сидит.
- Раздевайся, Сережа. Давай шубу.
- Сюда! Сюда, братцы, коф-фер! К этой стенке.
Дворники двигают чемодан, кряхтеньем увеличивая его тяжесть.
- Хорош коф-фер! Негры в Америке прямо с третьего этажа его на асфальт скидывают! И ни хрена! Целехонек.
Дворники одобрительно похлопывают чемодан, как добрую лошадь.
Есенин сует им несколько бумажек.
-Что, братцы, взопрели? Тяжел дьявол! Книги там. Одни книги. Они ведь, что каменюги, - хитрит Есенин, чтобы не позарились на его имущество.
Дворники благодарят, сняв шапки. Значит, дал много. Теперь ведь не очень-то благодарят. А еще реже при этом снимают шапки.
- Счастливо, братцы! Прощевайте, прощевайте!
Дворники уходят с шапками в руках.
Прикрыв дверь за ними, Есенин повторяет:
- Все воры! Все!.. Пла-а-акать хочется.
- Полно, Сережа.
И мне тоже хочется плакать от этого бреда.
Есенин вынимает из кармана всякие ключи, звенящие на металлическом кольце, и, присев на корточки, отпирает сложные замки «кофера».
- В Америке эти мистеры – хитрые дьяволы! Умные! В Америке, Толя, понимают, что человек – это вор!
И поднимает крышку. В громадном чемодане лежат бестолковой кучей - залитые вином шелковые рубашки, перчатки, разорванные по швам, галстуки, носовые платки, кашне и шляпы в бурых пятнах.
А ведь Есенин был когда-то чистюлей! Подолгу плескался в медном тазу для варенья, заменявшем ванну, или под ледяным краном. Сам гладил галстук. Сам стирал рубашку, если запаздывала прачка, а другой рубашки для перемены не находилось. Добра-то в обрез было.
- Ха!.. – горько улыбается он. – Вот все, что нажил великий русский поэт за целую жизнь!
И скашивает один глаз на бестолковую кучу в чемодане, купленную Дункан, которая и сотни тысяч долларов считала мусором. Но это было в ее молодую пору.
- Чего молчишь, Анатолий?..
И подозрительно вскидывает на меня глаза в кровавых жилках.
- Чего?..
- Да, о чем тут разговаривать?
- Как о чем? О босоногой плясунье поговорить можно. Миколай Клюев с Петькой Орешиным о ней поговорили б! Разжился, мол, от богатой старухи. У Миколушки-то над башкой висит Иисус Христос в серебряной ризе, а в башке – корысть, зависть, злодейство!
И, озлившись, роется в чемодане дрожащими руками:
- Я, знаешь ли, по три раза в день проверяю. Сволочи! Опять шелковую рубашку украли. И два галстука…
Бред! Страшный, нелепый бред!
- Подделали! Подделали ключи-то. Воры! Я потому к тебе и привез. Храни. Толя! Богом молю, храни! И к монату… ни-ни! Не пускай. Не пускай эту мразь! Дай клятву! По миру меня пустят. С сумой. Христовым именем чтобы кормился. Пла-акать хочется.
Сжавшись в комочек, Никритина шепчет мне на ухо с болью, отчаяньем, со слезами на глазах:
- Сережа сошел с ума.
- Не выдумывай, Нюша. Не выдумывай. Просто-напросто на него теперь ужасно действует водка.
Обдавая водочным духом, Есенин целует меня, целует Никтритину и, пошатываясь, уходит со словами:
- Пла-акать хочется.»
(Анатолий Борисович Мариенгоф. «Мой век, мои друзья и подруги»)
Одни считают его чуть не лучшим мемуаристом XX века.
Другие – потрясающим прозаиком, третьи – зеркалом событий из жизни Сергея Александровича Есенина.
Анатолий Мариенгоф… дядя Толя…
Так называл его известный советский актер Михаил Михайлович Козаков. Его отец, писатель Михаил Эммануилович Козаков, был чуть ли не лучшим другом Анатолия Мариенгофа. Их семьи дружили. Много-много лет…
«У дяди Толи было много друзей: Таиров, Качалов, Эйхенбаум, Тышлер, Берковский, Шостакович, Образцов…
В те послевоенные годы Мариенгоф был не только не в чести, но на него многие смотрели как на человека прошлого, ненужного, давно прошедшего…
«Роман без вранья» называли враньем без романа. О «Циниках» не слышал даже я… Пьеса в стихах «Шут Балакирев» нигде не шла. Стихи поэта-имажиниста, о котором Ленин сказал: «Больной мальчик», не то что не печатались – не упоминались. Как он жил? Как они жили? Не понимаю.»
(Анатолий Мариенгоф. Бессмертная трилогия. Москва, Вагриус, 2006г.)
Вот, в этом-то все и дело – жили! Они – жили. Мариенгоф – жил. А Есенин – нет.
Мне бы не хотелось говорить об известных фактах из жизни обоих. Поэтому, я ограничусь только теми вопросами, которые так или иначе, без предвзятости, можно отнести к фактам, а не вымыслам. Можно по-разному относиться к «Роману без вранья», можно осуждать или нет, можно верить или нет, но факты говорят сами за себя...
Борис Лавренев
«Казненный дегенератами»
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь.
Мерзость запустения казенной ночлежки, отделанной «под Европу», немытые окна, тараканий угол и в нем на трубах парового отопления вытянувшееся тело – таков конец последнего лирика России – Сергея Есенина.
Есть что-то роковое в том, что чумная зараза города, растлившая душу золотоволосого рязанского парнишки, позаботилась обставить его смерть пакостнейшим своим реквизитом – обстановкой проституированного гостиничного номера.
Трудно говорить перед лицом этой смерти, бесполезно сожалеть.
Но не мешает вспомнить о том, что довело Есенина до такого конца, вернее о тех, кто набросил веревочную петлю на его шею.
Ситцевый деревенский мальчик, простодушный и наивный, приехавший в город наниматься на черные работы в Балтийском порту, он семимильными шагами пришел к такой славе, на какую сам никогда не рассчитывал и которая вскружила его бесшабашную, неустойчивую голову.
И к этой славе немедленно потянулись со всех сторон грязные лапы стервятников и паразитов.
Растущую славу Есенина прочно захватили ошметки уничтоженной жизни, которым нужно было какое-нибудь большое и чистое имя, прикрываясь которым можно было удержаться лишний год на поверхности, лишний час поцарствовать на литературной сцене ценой скандала, грязи, похабства, ценой даже чужой жизни.
Есенин был захвачен в прочную мертвую петлю. Никогда не бывший имажинистом, чуждый дегенеративным извертам, он был объявлен вождем школы, родившейся на пороге лунапарка и кабака и на его славе, как на спасительном плоту, выплыли литературные шантажисты, которые не брезгали ничем и которые подуськивали наивного рязанца на самые экстравагантные скандалы, благодаря которым, в связи с именем Есенина, упоминались и их ничтожные имена.
Не щадя своих репутаций, ради лишнего часа, они не пощадили репутации Есенина и не пощадили его жизни.
Дегенерированные от рождения, нося в себе духовный сифилис, тление городских притонов, они оказались более выносливыми и благополучно существуют до сих пор, а Есенина сегодня уже нет.
С их легкой руки, за ними потянулись десятки мелких хищников и трудно даже установить, и какое количество литературных сутенеров жило и пьянствовало за счет имени и кармана Есенина, таская несчастного обезволенного поэта по всем кабакам, волоча в грязи его имя и казня его самыми гнусными моральными пытками.
Никакая борьба с этими гиенами не могла привести к благотворным результатам. Усилиям врачей и немногих любивших поэта людей разбивались о сплоченность организованной сволочи, дегенератского сброда, продолжавшего многолетнюю казнь поэта.
Теперь Есенина нет. Может быть в последнюю минуту прояснения ему вспомнилось «рязанское небо» и сознанная невозможность вернуться к нему заставила измученного поэта оборвать «непутевую жизнь».
Я знаю, что перед этой раскрытой могилой будет сказано много сладких слов и будут писаться «дружеские» воспоминания. Я их писать не буду. Мы разошлись с Сергеем в 1918 году – слишком разно легли наши дороги. Но я любил этого казненного дегенератами мальчика искренне и болезненно.
И я имею право сказать: - мы не так богаты большими поэтами, чтобы не почувствовать непередаваемую боль утраты.
И мой нравственный долг предписывает и мне сказать раз в жизни обнаженную правду и назвать палачей и убийц – палачами и убийцами, черная кровь которых не смоет кровяного пятна на рубашке замученного поэта. [1]
[1] Публикуется по заверенной копии вырезки из газеты «Красная газета», веч. выпуск. Ленинград, 30 декабря 1925г., хранящейся в РГАЛИ (ф. 190, оп.1, ед. хр. 161. Архив А.Г.Назаровой).
Как это связано с Анатолием Мариенгофом? Да, просто.
Есть мнение, что Анатолий Борисович решил написать о Есенине именно после выхода этой статьи Лавренева. Скажу больше - Мариенгоф даже обратился в Союз Писателей с просьбой разобраться с автором статьи. Об этом говорит письмо, написанное Лавреневым Мариенгофу в феврале 1926 года:
«Милостивый Государь! Я чрезвычайно обрадован, что на вас немедленно загорелась шапка и что самим фактом составления письма и своей подписью в нем Вы расписались в получении пощечины...
Вы изволите обращаться в Правление Союза с просьбой - или "исключить вас из Союза, или одернуть зарвавшегося клеветника" Лавренева. Я не прочь был бы поставить вопрос таким же образом, но, к сожалению, Устав Союза не предусматривает возможность надзора за нравственной личностью своих членов и состояние в нем основывается на формальном признаке, наличии печатных трудов, а у вас они имеются. Мое мнение о них может не сходиться с другими мнениями, и Союз не правительственная партия, имеющая единую литературную и общественную идеологию.
Я же считаю себя в полном праве считать Ваше творчество бездарной дегенератской гнилью, и никакой Союз не может предписать мне изменить мое мнение о Вас и Кусикове как о литературных шантажистах. В Вашем праве путем печати доказать, что не Вы с Кусиковым, а я создал вокруг Есенина ту обстановку скандала, спекуляции и апашества, которая привела Сергея к гибели. Если у Вас есть для этого данные, - пожалуйста.
Я же с Вами ни в какие объяснения вступать не желаю, ни на каие суды с Вами не пойду, ибо не считаю ни Вас, ни Кусикова достойными имени порядочного человека. Еще раз приходится пожалеть о том, что благодаря излишней щепетильности ваши имена были вычеркнуты из текста статьи, что и дало вам возможность с чисто мошеннической ловкостью сделать пельмель из Вашего имени и двух ничем не запятнянных имен, на которых Вы пытались также выехать из грязи, как выезжали некогда на имени Есенина.
Примите уверения в моем полном нежелании вступать в дальнейшем в какие бы то ни было споры с Вами по этому делу.
Готовый к услугам Борис Лавренев»
Статью Лавренева купировали! Остается только догадываться, что было удалено из текста и какие конкретно фамилии указал Лавренев в этой статье.
Бедный и несчастный, оскорбленный дядя Толя Мариенгоф отомстил. Отомстил уже после смерти Есенина, ибо при жизни - вряд ли бы решился.
Но есть ещё одно достаточно интересное письмо.
Из письма В. Чернявского Софье Андреевне Толстой-Есениной, 17 мая 1927г.
"Выпуск 10 000 экз. книжки Мариенгофа явно поощряется, а простая популяризация поэта вредна и недопустима. Это очень характерно! Мариенгоф сначала меня возмутил, потом, прочтя книгу вторично, я с ней примирился кое за что. Она раскупается и имеет успех (говорят: "очень интересно!"), и развязная фельетонность, насквозь пропитанная запахом мариенгофского пробора, конечно, не бездарна. Я ждал худшего.
Колобов давно говорил мне, что против выхода этой книги организована целая кампания - с Чагиным во главе - предлагал и мне присоединиться, но, видимо, дело заглохло. Противны мне очень лишь отдельные места - до зловредности - а мне лично весь тон книжки..."
Полагаю, здесь уместно сделать вывод о том, что Чернявский явно намекает на то, что роман (таки) был заказным. Поощрение сверху. Не это ли доказательство? И при этом, даже Чагин ни-че-го не смог добиться.
Но все же мне хотелось бы сказать о «Романе без вранья». Дело в том, что существует письмо Мариенгофа неустановленному лицу, вместе с ним – предисловие к роману и все это хранится вместе с рукописью в ИРЛИ, но кажется, не публиковалось ранее:
«Дорогой Исаак Осипович! Оставляю Вам рукопись "Романа без вранья". Держите совет, оцените, а я загляну к Вам в воскресенье. К рукописи я написал что-то вроде предисловия. Думаю, оно будет представлять интерес.»
И далее предисловие:
«"Роман без вранья", как говорится, был написан одним духом. Примерног за три месяца. Мы жили тогда на даче, под Москвой, в Пушкине. Это первый черновик. Заготовительные листки - "первейшие", к сожалению, не сохранились. Так же, как и машинописный экземпляр. От руки вторично я не переписывал. В книгу вошло не все. Кое-что не попало. Кое-что изъял сам. Кое-что вычеркнули.
К "Роману", когда он вышел, отнеслись по-разному. Люди, не знавшие Есенина близко, кровно обиделись за него и вознегодовали на меня: "Оскорбил де память"
Близкие же к Есенину - кровные - не рассердились. Мы любили его таким, каким он был.
Хуже дело обстояло с другим персонажем. Клюев при встрече, когда я протянул ему руку, заложил свою за спину и сказал: "Мариенгоф! Ох, как страшно!.." Покипятился, но не на долго, чудеснейший Жорж Якулов. "Почем-Соль" (Григорий Романович Колобов - товарищ мой по пензенской гимназии) оборвал дружбу. Умный, скептичный КОжебаткин (издатель "Альциона") несколько лет не здоровался. Не мог простить "перышных" носков и нечистого носового платка. Явно я переоценил чувство юмора у моих друзей. Совсем уж стали смотреть на меня волками Мейерхольд и Зинаида Райх. Но более всего разогорчила меня Изадора Дункан, самая замечательная женщина из всех, что я когда-либо встречал в жизни. И вот она разорвала со мной добрые отношения...
О многом я в "Романе" не рассказал... Почему? Вероятно, по молодости торопливых лет. Теперь бы я, думается, написал полней, но вряд ли лучше...»
Клюев, Колобов, Жорж Якулов, Зинаида Райх – оказывается, это были совсем не близкие Есенину люди!
Вот, так, и дядя Толя…
«Я только один раз получил по морде от Сергея».
Так по воспоминаниям современников.
«Я всегда отвечал предчувствию: «Проваливай. И без твоих советов я всегда успеваю лишний раз в жизни получить по морде».»
Так в романе Мариенгофа «Бритый человек».
«Бритый человек» - еще один роман Мариенгофа. Не могу удержаться и не процитировать:
«Много бы я дал, чтобы заглянуть тогда в его пьяный самовлюбленный мозг.
Я хотел его повесить — жалкого, ничтожного, заблеванного. А он взял да и надел в остающуюся минуту на свою плешивую голову черное сияние ангела преисподни.
Я повесил моего друга на шнуре от портьеры. Шнур заканчивался тяжелой кистью цвета клеенки, что употребляется при компрессах. Кисть пристала к его нижней челюсти, как борода. Она сделала его похожим на ассирийца.
Я никогда не предполагал, что он будет таким красивым в петле. Он почему-то не посинел, не высунул язык, не выкатил из орбит голубоватых шариков из замерзшего дыма египетской папиросы. Его пальцы не скрючились, как им, собственно, надлежало. Но — казалось, стали еще длиннее. Он только в этот день сделал маникюр. Упоминал ли я о том, что пальцы у него были необыкновенно длинные, тонкие, острые — будто карандаши, впервые отточенные специальным колпачком-точилкой. Я терпеть не могу людей, отточенных таким образом (Саша Фрабер). Человек должен быть отточен небрежно, неровно — лезвием безопасной бритвы или еще лучше — столовым ножом. Но пальцы!
Шнур от портьеры я привязал к крюку, ввинченному в потолок. Так как комната была высока, а я коротконог, мне пришлось соорудить целую башню: на стол водрузит, венский стул, на стул — безупорный граммофон, на граммофон — полное собрание сочинений Шекспира в издании Брокгауза. Незадолго до того мой друг сказал, взглянув на тисненный золотом переплет:
— У него в фамилии на две буквы меньше, чем у меня. Я пробормотал себе под нос:
— Бедный Шекспир!
До чего тысячепудово бесчувственно пьяное тело…»
Не правда ли, красноречиво? Ничего не напоминает?
Как бы там не было, Анатолий Мариенгоф в "соперничестве" с Есениным останется лишь тенью. Недоброй тенью Есенина. Но это уже – моё личное мнение.
***
P.S. Когда тело Есенина находилось в прицепленном вагоне товарного поезда, следовавшего из Ленинграда в Москву, последней, кто вышел из этого вагона, при прощании, была… мама Михаила Михайловича Козакова – редактор «Издательства писателей Ленинграда» - Зоя Александровна Никитина…
__________________________________________________
Использованы материалы:
«Мой XX век», Вагриус, Москва, 2006г.
Н.Шубникова-Гусева. «Сергей Есенин – Галина Бениславская»,
Росток, Санкт-Петербург, 2008г.
http://esenin-1925.livejournal.com/