САПОГИ
Павшему смертью храбрых 9 мая 1942 года в бою за деревню Васильевщина
лейтенанту Ерёмину Александру Васильевичу, 1916 года рождения
Мы с тобой сапогами с утра поменялись.
Встало солнце над лесом. Душа налегке.
Каблуками пощёлкали да посмеялись:
Словно сам на коне – сапоги по ноге!
А потом в наступление. И на дощечке
На могилу я имя твоё написал.
А в сознании – день, так нелепо прошедший,
Безысходностью смерти твоей нависал.
Сиротеет звезда пятилучьем фанерным.
Отзвучали в закат вешней жизни шаги.
Лишь в ушах повторяется смех твой рефреном:
– Сапоги по ноге, по ноге сапоги!
Через ночь – в наступлении вновь мы застряли.
Ту змеиную ночь я бессильно кляну.
Мы во тьме продвигались вперёд, не стреляли.
Разорвался снаряд. Всё ушло в пелену...
Почему-то сапог перед носом немецкий.
Кто-то шарил по мне, будто брал за долги
С шапки воинской звёздочку, фото невесты.
Сапогом показал, чтоб я снял сапоги.
Я очнулся совсем. Снял. Стал бос, как полено.
Не в шинель бы, а в землю упрятаться мне!
А в ушах, как во сне, отголосок рефрена:
– Сапоги по ноге, словно сам на коне!
Я сижу на земле, как на дне старой шахты.
Нет ни мысли в уме, ни опоры в ногах.
В том последнем бою был в моих сапогах ты.
Я сегодня упал тут в твоих сапогах.
Неподсудна судьба. Обсудить её не с кем.
Саша, силы свои мне собрать помоги.
Я очнулся невольником в стане немецком,
И на уровне глаз моих – их сапоги.
МУЗЫКАЛЬНЫЙ МОМЕНТ
Немец жрёт на подоконнике
с помидорами фасоль
да мусолит на гармонике
гамму до-ре-ми-фа-соль.
Рыжий, из арийцев чёртовых,
ест, как клоуны едят.
На него две дуры чокнутых
зачарованно глядят.
Немец ест, а ты не ел давно,
и в глазах твоих черно.
И ведут тебя - неведомо,
кто, куда и для чего.
Немец - хвост трубою. Держит он
перед дурами фасон
и старательно, со скрежетом
пилит до-ре-ми-фа-соль.
А тебя ведут допрашивать -
что ты знаешь, кто таков, -
станут уши охорашивать,
чтоб ты слушал, бестолков,
проиграют, как по клавишам,
по белым твоим зубам -
словно гамму немец давешний
на гармонике для дам.
А потом пойдешь с допроса ты
коридорами, босой.
Запеклась в ушах коростою,
кровью до-ре-ми-фа-соль.
КРИГСГЕФАНГЕНЭ
(Der Kriegsgefangene, в аббревиатуре Kgf, – военнопленный (нем.)
Фатальным фактом мне –
бредовый блеф:
я кригсгефангенэ,
я ка-гэ-эф.
На жёлтой доске у въезда в деревушку, над шлагбаумом чёрной краской написано:
Kgf-Sammelstelle
что означает «Сборный пункт военнопленных».
В феврале 1942 года советские войска Северо-Западного фронта окружили крупную группировку немецких войск в районе города Демянска Новгородской области. Весной немцы прорвали кольцо в сторону Старой Руссы, соединившись «коридором» со своими основными силами. В демянском окружении находились прифронтовые лагеря военнопленных.
А в сердце – факелом
тоска и гнев:
мы кригсгефангенэн,
мы ка-гэ-эф!
Неподалеку от шоссе на Старую Руссу, в узкой горловине демянского мешка, находится деревня Засово, разделённая речкой на две части: Большое Засово и Малое Засово.
В малом Засове, в ведении эсэсовской дивизии «Мёртвая голова», – лагерь. . Сюда сгоняют военнопленных с участков фронта и по мере накопления этапируют в «шталаг Демянск», и – в Германию.
НОЧЛЕГ
Хмурому логову – Малому Засову –
муторно изо дня в день
утром выбрасывать, вечером всасывать
тени безликих людей.
В сером холодном овине
с нарами в три этажа –
мёртвые наполовину,
полуживые лежат.
Путь – от судьбины суровой
к бездне безвестной, глухой.
Нары с сопревшей соломой –
старой, истёртой трухой.
Свежему взгляду не верится:
здесь на поверхности всей
в серой соломе шевелятся,
ползают полчища вшей.
Руки, покрытые струпьями.
Ночь – нескончаемый ад.
Рядом с остывшими трупами
трупы живые лежат.
Болью наполнено Малое Засово:
всех засосала беда,
словно закопаны массою заживо
люди в труху навсегда...
ИНДУЛЬГЕНЦИЯ
На пряжках солдатских – слова «С нами Бог».
Христос, неужели ты с ними?
А впрочем, тевтоны различных эпох
присваивали Твоё имя.
Удобно ведь: Бога себе на пупок
пристроив девизом серийным,
разбойничать, веря в своё «с нами Бог»
с жестоким усердьем звериным.
Сжигай и насилуй, гниющая гнусь,
ремнём подтяни свои брюки.
Твоя индульгенция здесь: “Gott mit uns”
сияет на собственном брюхе!
СОЛНЦЕ
О Ярило, солнце ясное,
обогрей и вразуми меня!
Дней чуток еще в запас бы мне,
да не сгинуть бы без имени.
Долгий день томлюсь по хлебу я.
Караваем – солнце летнее.
Плен, как пелена нелепая, –
полоса моя последняя.
Ярость копится подспудная.
Прочь, бессилие обидное!
Плен, как самое паскудное.
Плен, как самое постыдное.
Усыхаю здесь бесследно я,
неопознанным отчизною.
Заклинаю солнце летнее:
укрепи меня, лучистое!
КТО ЧТО ЕСТ
Спесивый повар-немец
своё значенье ценит.
Он поучает, очень горд:
- Ви полючаэт дойчес брот!
Мы слушаем прекрасный блеф,
что кушаем германский хлеб.
Зерно моей несчастной Родины
по договору к немцам шло,
на наше горе было продано —
и вот вернулось нам во зло
буханками трехлетней давности,
с тавром «тридцать девятый год».
Не знали мы, что нам достанется
наш хлеб под маркой «Deutsches Brot»,
на долгосрочное хранение
пергаментом оклеен впрок.
Нет, не откажешь им в умении
бесчестья преподать урок!
Режим жесток, а хлеб тут реже все —
ведь жрет его германский сброд!
Нам здесь на восемь пленных режется
буханка эта — «дойчес брот».
На нашем хлебе вторглись к нам они.
Спесивый, придержи свой жест!
Землей своей, всей жизнью знаем мы —
кто, что, и чье, и сколько ест.
1942.
БОЛОТНЫЕ СОЛДАТЫ
Загоняют нас в болото пленным строем.
Мы дорогу на болотах немцам строим.
От воды студёной ноги-руки сводит.
Нас приходит в лагерь меньше, чем уходит.
Коль конвой недосчитается кого-то,
значит, пленного покой – в глуби болота.
Ещё дома мне запала песня в душу –
песня доблестного немца Эрнста Буша.
До войны её в Германии сложили
те, что головы в концлагере сложили:
Болотные солдаты,
несём свои лопаты...
Я по радио ту песню дома слушал,
по-немецки пел ту песню вместе с Бушем:
Wir sind die Moorsoldaten
und ziehen mit dem Spaten… *
Вот про эту распроклятую работу
пел тогда, как загоняют нас в болото.
Мы – те самые болотные солдаты,
безымянные голодные солдаты.
1942
УРОК МИФОЛОГИИ
Верещагинскими черепами,
словно апофеоз войны,
светло-серые круглые камни –
вольно свалены валуны.
А другая такая груда –
черепов-валунов гора –
в девяноста шагах отсюда,
на другой стороне двора.
Тропкой связаны эти груды.
И идёт по тропе, чуть жив,
и идёт по ней, жив покуда,
пленный с камнем – без сил Сизиф.
Переносит камень за камнем.
Переносит судьбу такую.
Переносит, словно веками,
из одной пирамиды в другую.
И одна из груд вырастает,
словно жизнь кладут на весы.
А другая скоро растает.
Чем не каменные часы?
Если груду всю перенёс
(это жизни его вопрос),
конвоир даст пинка ему: – Гут!
И другого сюда приведут.
А другому – обратный путь:
всё на прежнее место вернуть.
Это жизни его тропа –
злые каменные черепа.
И не сесть, не уйти, не упасть ему.
Точно вечность, сизифова жизнь.
Скудоумно, до одури пакостно
изощряется шизофашизм.
ЗНАМЕНИЕ
Нам нынче оказана родиной честь.
Нам – знАмение, словно знамя.
Нет Бога, наверно. Но если Он есть,
то Он, без сомнения, с нами!
Мы это, как явь, осознали едва.
Над лагерем – родины вестник:
возник довоенный знакомый У-2 –
биплан, самолётик советский!
Он низко – траву чуть не бреет – летит,
он словно б идёт на посадку.
И так по-родному мотор тарахтит,
что ноги пошли бы вприсядку!
Вверх шапки кидаем, а в них свой восторг.
Нам крылья бы за спину в пору!
Срываются зайцами немцы с постов
в свои узкогорлые норы.
Нам лётчик по-братски рукой помахал,
узнав земляков своих русских.
Он небо, как наши сердца, пропахал –
И скрылся из глаз «кукурузник».
Куку, кукурузник! Посланник судьбы?
Не знаю. Ей Богу не знаю.
Нет Бога, наверно. Но если б Он был,
Он был бы воистину с нами.
1944
БЫВШИЙ РУССКИЙ
Я видел вчера подлеца:
вчера приходил полицай.
С откормленной красною ряшкой –
такая погромная ряха!
С ремённой германскою пряжкой –
такая огромная бляха!
И этот обжорливо-гнусный
хрипит, что он тоже, мол, русский.
Я вижу живот его грузный.
Я чувствую слов его грязь.
Он – русский?
Он – бывший русский!
Он даже не бывший, не русский –
он им не бывал отродясь!
УРОК НЕМЕЦКОГО ЯЗЫКА
Такое только у собак
я в мирной жизни видел:
ошейник да жестянка-знак,
что псу хозяин выдал.
Вот и для нас пришла пора:
и мы достойны чести
носить такие номера –
круги из белой жести.
Тот круг – на шею, на шинель,
судьбой собачьей рабской.
Здесь «жисть», как жесть, –
жесть, как мишень,
где цифры чёрной краской.
Приказ – и плеть, и возглас «лос»*!
И некуда деваться.
И потому я просто пёс.
Мой номер 320.
Ношу ту бляху, как печать –
для конвоиров чванных.
На окрик их учусь кричать:
–Яволь, драй-хундерт-цванцих!
Учусь, куда ж деваться тут.
Собачий лай – весь труд тот.
Собака по-немецки «хунд».
Сто по-немецки «хундерт».
«Драй хундерт» – триста, как три пса.
Как трижды псом обруган.
Голодный хунд. Наука вся.
А голод? Голод – «хунгер».
Я человеком звался встарь.
Как дальше буду зваться?
Трофейный вражий инвентарь
с жетоном «320».
--------------------
* Пошёл! (нем.)
ИЗБАВЛЕНИЕ
А один избавился от мук.
Он сорвал с себя жестянку вдруг
и пошел на строй столбов, как в бой,
только волю видя пред собой –
волю видя, а не строй столбов
с проволокой в одиннадцать рядов.
Он на нижний ряд ногою встал,
разом верхний ряд в броске достал,
в тот же миг простреленным повис
и без стона повалился вниз, –
человек, судьбу решивший сам:
тело – в землю, душу – небесам.
КТО ТАКОЙ КАПО
Канцлеру – концлагеря мастерили.
Канцлер не тратился сам на слова:
«кАпо» заимствовал у Муссолини –
от итальянского «голова».
Капо – надсмотрщик, продавшийся пленный.
И, как положено голове,
он – в командирской форме военной,
с белой повязкой на рукаве.
Чтоб утвердиться как полицаю,
в пальцы ему полагается палица.
Сделать её самому поручают:
палицы на плацу не валяются.
Капо срубает ёлочку лапчатую,
ветки срезает он со ствола все –
только не подчистую, а так, чтобы
каждый сучок, как пенёк оставался.
После, где тоньше, ручку загладит,
петлю ремённую к ручке приладит.
Палица капо – паспорт лица:
с палицей – стало быть, полицай.
Ходит отъявленным сукиным сыном.
И, чтобы выжить, чтоб досыта жрать,
бьёт он еловой дубиной по спинам –
в Сталина, в Бога и в родину-мать.
НЕМЕЦКИЕ ОВЧАРКИ
Нас в этом лагере около
полутора тысяч солдат.
Вокруг нас колючая проволока,
за нею – оскалы собак.
Гордый немецкий очкарик
кормит немецких овчарок.
Кормит, и нам через проволоку
бросил кусок на виду,
и кто-то кидается волком
на эту собачью еду.
Смотрит немецкий молчальник
мимо немецких овчарок.
Смотрит, как двое туда же
ринулись наикосок,
чтобы у третьего в раже
схваченный вырвать кусок.
Смотрит немецкий очкарик,
Смотрит – никак не отчалит.
Сделался снисходителен:
хвалит за мастерство,
смотрит на победителя,
номер запишет его.
Рыжий немецкий начальник
ищет немецких овчарок.
Сыщут подонка по номеру:
выкликнут и найдут,
обмундируют по-новому,
в капо произведут.
Даже попотчуют чаркой:
стал он немецкой овчаркой...
1942
ДОСТОИНСТВО
Показать, что ты голоден – верх непристойности.
Униженье – заискивать перед врагом.
Сохраняющий собственное достоинство
дольше всех пронесёт в себе жизни огонь.
Сохранить себя – значит, свой дух без оков нести.
Что ты выставить мог бы ещё против зла?
Не врагов своих бойся, а их бездуховности:
чтоб она к тебе в сердце змеёй не вползла.
Стойкость – ею одной измеряется стоимость
и всех дней, и всех дел, совершённых тобой.
Сохраняющий собственное достоинство
даже смертью своей может выиграть бой.
ГРУСТНАЯ ВСТРЕЧА
Недавно было пополнение:
остановились у ворот
с передовой военнопленные.
Средь них – знакомый помкомвзвод.
Мы оба кинулись здороваться –
пробилась радость через грусть:
Володька вроде не сторонится,
и я его не сторонюсь.
– Юрко, воскрес?
– Меня ж контузило!
– А нас отрезали в бою,
а после, гады, отмутузили,
что еле на своих стою.
Ну как тут?
– Дохнем. Лагерь маленький,
мориловка для доходяг.
А кто покрепче, тех – в Германию.
И неизвестно, что и как...
И вот сегодня их, намеченных,
пересчитали, как в расход:
готовят на этап в неметчину.
Будь жив, Володька-помкомвзвод!
ДОРОГА
Покуда жива моя бренная плоть,
мои меня гложут долги.
Нас нынче заставили камень колоть
для новой дороги враги.
Так что же мы стоим,
понять не могу,
так что же мы строим
дорогу врагу?
Рабочее тягло, бесправный народ.
А мне бы в другую дорогу – на фронт.
Слабы мои ноги. Позор свой терплю.
Для вражьей дороги я камень колю.
Я камни таскаю своими руками.
Я всю гимнастёрку порвал.
И солнце, как камень.
И сердце, как камень.
И в памяти камнем провал.
Я ноги таскаю волоком.
И волком в душе своей вою.
А мне бы на волю, на Волгу.
А мне бы на Волгу, на волю.
АЗЫ
Он – немец. Во всём его нрав.
Он нагло уверен, что прав.
Он что-то истошно кричит.
А пленный угрюмо молчит.
Он, немец, надсадно орёт,
он пленного взял в оборот,
гориллой глядит свысока:
ведь пленный – как без языка!
Ты в школе учил их азы –
освой их картавый язык,
чтоб слушать, чтоб запоминать,
чтоб самую суть понимать!
Враги себя сильными мнят.
Ищи в них слабинку, смотри!
Познай ото лба их до пят,
чтоб клинья вбивать изнутри.
1942
СУЩЕСТВОВАНИЕ
И кажется – это обычно,
и всё уже нам не впервой:
и эта собачья опричнина,
и этот вот волчий конвой.
И всё уже это – обычно:
нет завтра – есть только вчера.
Становится небо с овчинку.
А как же дожить до утра?
Здесь будущее недоступно.
Но нужно дожить до него.
А тело в нарывах и струпьях.
И нет на ногах ничего.
Да разве вот это – обычно:
идти, словно пО льду скользя?
Нет, зло ощущать непривычно!
Нет, к рабству привыкнуть нельзя!
И всё ж, перепачканный гноем,
задавленный гнётом, молчу.
И всё ещё это земное
существованье влачу.
1942
УРОК ФИЗКУЛЬТУРЫ
Строем стоим. Смотрим под ноги, в грязь.
А перед нами знакомая мразь
в узком мундире, с нагайкой в руке,
с символом-черепом на черепке.
Мы повторяем сегодня урок –
Тот, что вчера задавал черепок.
Строем безропотным – серая рать.
А черепок начинает орать
без выражения, как-то мертво:
– Айнс-цво… Айнс-цво…
Айнс – и на землю мы валимся в грязь.
Цво – и рывком поднимаемся враз,
всем существом ненавидя его.
– Айнс-цво… Айнс-цво…
1943
ЭТИ НЕЛЮДИ
Мы должны это сделать, люди, –
рассказать о фашистской челяди,
чтобы мир – тот, где нас не будет –
знал, как нас истребляют нелюди.
Мореходы, в пути погибавшие,
оставляли бутылки с письмами.
Мы – пропащие, мы – пропавшие,
оставляем, как письма, мысленно
нары, банки на них консервные,
оснащенные ржавыми дужками, –
в них нам лили баланду скверную,
чтоб не враз отдавали души мы.
Знаем мы, что исчезнем вскорости
со своими останками тленными,
но расскажут о нас наши кости
с черепами, навылет простреленными.
И тогда, когда нас не будет,
и когда вы о нас узнаете,
вы их всех осудите, люди,
этих нелюдей выведя на люди.
СЛОВО
В памяти стихи накопились.
Мне бы карандаш да тетрадку,
чтоб стихи запрятать в бутылку
да зарыть их в матушку-землю.
Там, в земле, стихи перебродят
как вино в закрытом сосуде.
Ведь вино тем крепче, чем старше.
И стихи чем старше, тем крепче.
Может, парень с плугом на пашне
лемехом зацепит бутылку,
выпустит все строки из плена,
чтоб они летели на волю.
Может, прорастёт моё слово
на бумажный лист типографский,
отчеканит шёпот беззвучный,
чтобы он звучал в полный голос.
Ничего я в жизни не сделал –
мне во всём война помешала.
Всё моё, что есть на сегодня –
только эти пленные строки.
1943
КЛОУНАДА
Ну и клоунада — нету сил!
Стал я обезьяной дрессированной,
чтоб эрзац-подштанники носил
из бумаги мелкогофрированной.
Новая немецкая фигня:
не белье, бумага туалетная!
Тех кальсон — от силы на три дня,
впрочем, тут и жизнь недолголетняя.
Сунул ноги в ступы я голландские.
Поступь — сарабанда барабанная.
С банкой за постылою баландой стою —
Буратино, кукла балаганная.
КОЛОДНИКИ
От камней истрепались ботинки, обмотки.
Лишь во сне нам в кирзовых гулять сапогах.
Деревяшки, долбленые лодки-колодки
кандалами гремят на истертых ногах.
Их сухой перестук, словно полк скоморохов,
грянул в ложки недружно – кругом ложкари!
И до одури – дерева хлябь на дорогах,
похоронная дробь от зари до зари.
Кто-то все замышлял – и валил древесину,
и колодки точил на токарных станках, –
в те колодки обуть, обатрачить Россию,
чтоб топталась она в гробовых башмаках.
Ты все дни, набивая колодки соломой,
ноги в кровь растираючи, крест свой неси!
И свистит с ног сбивающий ветер соленый,
и в колодках колодники вновь на Руси.
Черной ночью, продрогший, лежишь на спине ты,
деревянная не согревает постель,
а с рассвета опять башмаков кастаньеты
исполняют чечетку гремящих костей.
Мы за смертью идем, смерть идет ли за нами?
Сколько нас полегло, сколько ляжет нас тут?
В перестуках грохочет округа земная,
и колонны колодников снова идут.
БАНЯ
Как хочу я вернуть своё прошлое,
обойти лиходейку-судьбу!
Моя молодость, песня хорошая,
знал ли я, где тебя погребу?
Милость явственную комендантскую
продолжают оказывать нам:
истопили нам баню крестьянскую.
Теснота, с паром дым пополам.
И пока – сельди в бочке – не мылись мы,
а мослами совместно толклись,
комендант преподнёс нам немыслимый,
раздирающий душу сюрприз.
Гимнастёрок советских замасленных,
брюк своих мы уже не нашли.
Нам всучили мундиры германские –
их из госпиталя привезли.
Они тоже до лоска заношены,
на них чёрная кровь запеклась.
Но признал комендант их хорошими
И по-русски изрёк: – В самый раз!
Хорошо хоть, что свастика спорота,
что не выдали с бляхой ремня,
да петлицы отпороты с ворота,
да осталась шинель у меня.
Что сказала бы бедная мать моя –
с кем воюю? на чьей стороне? –
видя брюки вот эти германские
да мундир ненавистный на мне!
Как хочу я вернуть своё прошлое,
обойти лиходейку-судьбу!
Моя молодость, песня хорошая,
знал ли я, в чём тебя погребу?
1942
ОБЫДЕННОСТЬ
день так долог долог долог долог
день так нескончаемо жесток
это голод голод голод голод
замедляет времени поток
немец крысой показался скрылся
в будке отбывать свои часы
это крысы крысы крысы крысы
рыскают сегодня по Руси
день так долог долог долог долог
лом о лёд звенит звенит звенит
вечный холод холод холод холод
душу всю навылет леденит
словно черви в сумраке вечернем
немцы выползают из щелей
это черви черви черви черви
расползлись по родине твоей
ШИНЕЛЬ
Собачья жизнь. Собачий холод.
Конвой неистовствует: - Шнелль!
Ты ветром весь продут, измолот.
Не согревает и шинель.
А ночью кто-нибудь от стужи
покинет молча белый свет.
И, холод тела обнаружив,
шинель его возьмёт сосед.
Поэтому мы спим по парам –
ты друга обогреть сумей!
А коли что – не кто попало,
а друг твою возьмёт шинель.
Возьмёт – и на свою натянет.
Пусть неуклюже, - ничего!
И тем теплом тебя помянет,
тепло дыханья твоего.
В твоей армейской, в той суконной
пусть будет он душой сильней –
и нет ему других законней,
чем эта русская шинель.
УСТАЛОСТЬ
Я устал. Я устал.
Так бы лёг и не встал,
так бы жить перестал.
Я устал.
Мне бы только дожить,
дотянуть до суда:
Мы должны их судить –
их, пришедших сюда.
Верю я без пророка –
будет суд:
око за око,
зуб за зуб.
1942
ОДИН ИЗ НАС
Жизнь – по минутам, по слагаемым.
За болью боль, за часом час.
Сегодня утром, за шлагбаумом,
в снегу лежал один из нас.
Был в гимнастерке, в брюках наших он,
он был невероятно худ,
он русскую шинель донашивал,
в ботинки русские обут.
Он был убит прицельным выстрелом.
Лежал он навзничь, напоказ,
с фанеркой на груди -- здесь выставлен
вот здесь, для нас, один из нас.
А мы идем в шеренгах по трое,
равняемся на этот прах
и понимаем: наши порции
несет конвой в своих стволах.
А небо хмурое неласково,
а мертвый в небо смотрит, вверх,
а на фанерке черной краскою
по-русски надпись: "За побег".
1944
НЕ ПОЙДУ!
Я бессилен, немощен,
очень плох.
Мне не снятся женщины,
видит Бог.
Снится, что свободен я,
что окреп,
снится моей родины
черный хлеб.
Сытым понимать ли
суть вещей:
пленным снятся матери
с миской щей...
Ходит черт-уродина
наяву,
учит, что без родины
проживу,
что себя пред бурею
я согну,
что на верность фюреру
присягну.
Поднимаю голову:
не пойду!
Лучше я от голода
пропаду.
Не ходи, уродина,
по пятам –
не продам я родину,
не предам.
РАБЫ
Вагон без окон – как в загоне.
В потемках прозябать невмочь.
Резину жжем, и с ней в вагоне
проводим мы за ночью ночь.
Трещит, дымит, коптит, искрится.
Спим, спертым воздухом дыша.
Хоть копоть лепится на лица,
но к свету тянется душа.
Потом нас выгнали на снег –
не нас, а негров чернокожих,
в копченых копиях похожих:
мы – негативы, нас же – нет!
И только глаз белки сияют,
белеет частокол зубов...
– В Европу черных присылают?
– Из черной Африки рабов?
Но вижу, лишь глаза закрою:
взорвется рабская судьба –
любой ценой, своею кровью
мы смоем черное с себя.
ГИТЛЕР
Взгляд его стылый, как мертвечина.
Муки людей – его жизни цена.
Нет, он не личность. Он лишь личина.
Мнящая, мнимая величина.
Смотрит с портрета, словно ворона,
ищущая, что ж еще ей стянуть?
Ведь у него все, что есть наворовано:
вид, реквизит, всей софистики суть.
Все, чем владеет, нагло награблено.
Свастика Индии. Бред Бонапарта.
Факелы Рима. Усики Чаплина.
Ницше цинизм. Европейская карта.
Время еще его не покарало,
но уже славы горек угар.
Не Карл у Клары украл кораллы –
канцлер у бюргеров счастье украл.
Что же они продолжают горланить,
если уже даже не о чем петь?
Как ему всех удалось оболванить
и на болванки каски надеть?
И уже корчится в муках Германия,
и уже видно всё наперёд,
что ж вместо «здравствуйте» и «до свидания»
всё это быдло «хайль Гитлер» орёт?
Дикой гордыни гипертрофия
испепелила его существо.
Нет, не удержит Гитлер трофеи –
жизнь атрофирована его.
1945