Ледяной северо-восточный ветер разгуливал по городу. Всё неустойчивое и хрупкое было сломано, разбито, повалено. Тёмные и светлые окна жались к стенам домов, словно разноцветные бабочки. Мама молчала, но я и сам понимал, что зря вытащил её на улицу. Мы приближались к скромному городскому перекрёстку – началу и концу наших прогулок... Я знал, что здесь даже в погожий день прохожие ощущают присутствие ветра, и невольно прятал подбородок в меховой воротник куртки.
Перейдя дорогу под одинокую трель светофора, мы свернули в темноту. Я почувствовал, как мама крепче сжала запястье моей левой руки. Отсутствие света, проще говоря, мрак, обладает странным свойством: в нём можно спрятаться и в то же время постоянно хочется убегать от несуществующей угрозы.
Этот отрезок самой длинной улицы города представляется мне фрагментом старинной картины, неожиданно проступившим посреди современного полотна. Фонари встречаются редко, нет броских витрин. Тротуары напоминают фантики, которые смяли, а потом разгладили. Я давно запомнил, где пролегают рытвины, корни деревьев, неосмотрительно показавшиеся наружу, но шёл настороженно. Шагов других прохожих я не слышал. Машины старались поскорее выбраться из квартала-призрака. Ниже и выше его тянутся многоэтажки, населённые горожанами, которым повезло больше нас.
- Мам, где мы сейчас?
- Подходим к дому Жанны.
У каждого человека есть воображаемая карта того места, где он живёт. Её нельзя потерять или одолжить другу: всё равно не разберётся.
Неожиданно рельеф изменился. Я улыбнулся сердобольной новостройке, подарившей нам участок свежего асфальта. Почвенные воды не принимали чужака. Он ещё морщился. Передышка быстро закончилась, и следующие несколько метров мы прошли по плиточному пирсу. Забора уже нет, но я не привык к этому. На стройке ничто не шевельнулось. Где-то здесь ровно год назад убили человека, словно кадр из полузабытого фильма повторился в реальности. Правдоподобную картину дополняли частично расселённые дома. Неважно, кем мужчина был до падения. Оказавшись на грязном холодном асфальте, он как бы захватил свой клочок квартала, границей которого стал абрис тела. Мне ужасно не хотелось наступать на это место.
В ноябрьский вечер, отделённый от нас годом жизни, я выходил из дома, чтобы бросить кулёк с мусором в контейнер, стоящий напротив ворот. Может быть, этот человек прошёл мимо меня, а может быть, уже лежал в нескольких десятках метров… Такие мысли нахлынули утром, когда к нам зашёл следователь. Мама пекла блины, даже приглашала к столу. Он задал пару вопросов, но не услышал ничего интересного. Что я мог сказать? Слепые – плохие свидетели, почему судьба выбрала невольным статистом именно меня?
Наконец мы подошли к нашим воротам, точнее, к одинокой левой створке, сколоченной из облезлых, занозистых досок. Однажды знакомая брата выбрала эту беспомощную преграду для снимка. Я стоял, взявшись обеими руками за неприветливые деревяшки, как странный заключённый или не смирившийся пленник зоопарка…
- По-моему, в первой квартире горит свет, - сказала мама. – Подожди секунду, я посмотрю…
Я остался в компании ветра и ворот – половинки некрасивого лица или половинки забрала… Наш дом мысленно можно разделить на две неравные части, каждая из которых, в свою очередь, состоит из двух квартир. На этом месте он появился в начале века, когда «девятка» только-только сменила в календарях одряхлевшую «восьмёрку». О первом владельце я ничего не знаю. Эхом дореволюционного прошлого служат массивные дверные ручки. Клеймо мастера можно рассмотреть при помощи лупы. Гораздо легче найти мёртвые двустворчатые двери, ставшие частью стен. Когда-то обитатели дома могли ходить из комнаты в комнату, по кругу. Находясь на кухне, мы поневоле слушаем ток-шоу, обожаемые соседкой. Стена комнаты, посередине которой тоже есть дверь, скрытая ковром, отделяет нас от крохотного жилища. Его хозяева давно не живут здесь, сдавая квартирку первым встречным. Вот почему мама пошла посмотреть, кто зажёг свет…
Шаги приближались, низкие каблуки туфель не скандалили с асфальтом, не издавали то чёткие, то чиркающие звуки. Я не шевелился до тех пор, пока маленькая рука не прикоснулась к моей. Мы быстро нырнули во двор, словно желали спрятаться от чьих-то глаз.
- Там не хозяйка…
- А кто? – машинально спросил я, понимая нелепость вопроса.
Больше мы не сказали ни слова. Тонкие ветки сирени, жавшейся к пустому дому, попытались ощупать моё лицо. Безропотно подчиняясь воле какой-то из маминых туфель, маленький камень переселился на пару метров вглубь двора. Свернув за угол, начали осторожно подниматься на полуразрушенное крыльцо. Я шел вдоль стены, мама – по краю. В детстве крыльцо казалось мне высоченным и обрывистым, падение грозило как минимум тяжёлыми увечьями. Перестав видеть высоту, я исцелился от страха перед ней и сразу же познал её. Человеческий страх похож на огонь. Мы желаем избавиться от него, и в то же время сами подкладываем новые порции "хвороста". Иногда, потушив пламя, мы моментально сгораем. До потери зрения я ни разу не падал и даже не спрыгивал с террасы. Это случилось со мной потом: стоял недалеко от края рядом с мамой, поправлявшей что-то братишке, сделал шаг вперёд, зная, что там есть невысокий бордюр и… оказался на грубом асфальте, лицом в дырявое покрывало из листьев. Но страх не вернулся.
Вместо мыслей о том, что ждёт нас дома, вернее, за стеной, я впустил в себя воспоминания. Мы открыли дверь, ведущую в общий коридорчик. Навстречу сырому, обволакивающему, и всё-таки свежему воздуху ринулось ядовитое облако из запахов старого дерева, уставших от жизни стен и пригоревшего соседского ужина. Как всегда сильно пахло газом. Слева была обитая грубыми рейками дверь, за которой живет чудаковатая старушка. Оттуда доносились поневоле знакомые голоса трёх соведущих, разыгрывающих очередное сватовство. Один раз и мы смотрели передачу, когда в роли жениха выступил бас-гитарист московской группы.
Нащупав пальцами левой руки замочную скважину, я легко вставил ключ и разлучил на минуту гладенькие створки, не внушающие никакого доверия.
-Паш! – крикнула мама. - Мы дома…
- Как прошлись? – показался из комнаты брат.
- Нормально, – ответил я. – В первой квартире горит свет, из-за стены что-нибудь слышно?
Всегда стремлюсь сообщить какую-то радостную или неприятную новость первым. Зло прикусил нижнюю губу.
- Я тоже только пришел.
Зайдя в комнату, мы подошли к двухъярусной кровати. Я представил ковёр, окрашенный в тёмные тона. Наверное, сейчас он совсем помрачнел, словно лицо четвёртого обитателя нашей квартиры. Раздавались глухие голоса, ныл магнитофон… Мы молчали. Только кто-то, мама или брат, с силой ударил по безвинной стене. Я удручённо пошёл на кухню, чтобы закрыть форточку. Ей не давала захлопнуться маленькая деталь «Лего», в детстве мы называли такие «восьмиточечными». Коробка с конструктором забыта где-то в квартире. Никто уже не строит дома, машины, самолеты… Теперь кирпичики нужны только для поддержания форточки. Многие улетели вниз, и никто не идет на их поиски.
Вернувшись в комнату, я прислонился спиной к кровати, зацепившись пальцами раскинутых рук за верхнюю, страхующую перекладину. Слева до щеки дотронулось вялое тепло печи, справа наползал запах жарящихся котлет. Теперь я не сомневался, что в квартиру за стеной-дверью переехала женщина средних лет, кормившая своей стряпнёй служащих близлежащих офисов. Настроение испортилось, и причин для его улучшения ожидать не приходилось. В голову лезли мельчайшие подробности года жизни бок о бок с двумя племянниками этой стряпухи.
Мама ушла разогревать ужин, захватив книжку, а брат предложил мне посмотреть видео с «Wacken-2009». Не знаю, думал ли он о творящемся за стеной или просто следил за движениями загримированных музыкантов. Я продолжал стоять, опершись на кровать. Наверное, поза распятого Христа смотрелась со стороны нелепо. Пронзительная музыка, которая пару лет назад показалась бы мне отталкивающей, врывалась в сердце, нуждавшееся в сильных эмоциях. Я давно понял, что во мне живут два разных меломана: один похож на этакого музыкального гурмана, наслаждающегося каждым тактом, а другой – на настоящего мазохиста. В какой-то момент я заметил, что перестал слушать музыку, превратился в пассажира, отставшего от поезда.
В соседней квартире ходили люди, деревянный пол, привыкший к грубым прикосновениям обутых ног, пытался объяснить мне, сколько их там. Звучала музыка. Казалось бы, заунывные, гипнотизирующие звуки не могут заглушить гитарные рифы и эмоциональные соло, но моё внимание шаг за шагом уходило за стену. Подобное тысячи раз будило нас по ночам. Если кто-то выбирает для активной жизни тёмное время суток, то он должен договориться об этом со всеми жителями города, квартала или хотя бы дома. Валера и Гарик не подозревали, что кроме гостей у них были три вынужденных слушателя.
С другой стороны к стене-двери что-то прибивали, чешуйки побелки сыпались на пол с шорохом инея. Я втиснулся в промежуток между кроватью и тумбочкой и засунул руку под ковёр. Пальцы, целой группой спелеологов, оказались в узком, пыльном пространстве. Они сразу нащупали мёртвую дверь, ничем не отличающуюся от ведущей на кухню, её даже не заложили кирпичом. Можно было подумать, что мы подпёрли дверь кроватью, не желая впускать настырных гостей.
Книги, диски, зарождавшиеся строчки лежали снаружи и внутри грудами трупов, несмотря на порядок в квартире. Дело было совсем не в страхе перед бессонницей, которой я переболел. Я даже не боялся, что теперь придётся каждый день вдыхать запах неаппетитной стряпни. Душу, совсем не похожую на колючее деревце, опутывала странная гирлянда из трёх сотен лампочек-дней. На месте некоторых огоньков зияли провалы темноты, другие лампочки ярко горели. Моё сознание бросалось пресловутым мотыльком то к одному светлому пятну, то к другому. Тишина не одно и то же с одиночеством, и каждый вправе распоряжаться ею сам, не крадя куски чужого покоя. В красивых домах из «Лего», которые строили мы с братом, жили хорошие бумажные человечки, в лачугах ютились плохие – всё честно. Почему же в реальности жизнь перемешала нас всех, как булки в супермаркете?