" Священнодействуй, или уходи."
Гастрольный пазик увозил нас от места последнего земного прибежища Элеоноры.
Впереди ехал «трехэтаэжный» джипп Цукало. Актеры были подавлены и молчали.
Вдруг запричитала Леонидовна:
— Девочка! Ведь почти ребенок, ну что такое 25 лет! И почему не было никого из родных?
— У неё нет родных, — сказал я.
— Это Цукало убил её,сволочь! - Сквозь зубы проронила Галина. — Сколько раз мы просили его поменять поезд для ангела! А у него всё денег не было. Только на машины есть деньги. Сволочь он,- повторяла она.
Мой друг «амплуа», игравший с Эллой спектакль в тот страшный день, сказал:
— Когда она упала,я сразу подбежал к ней. И она была еще жива.
Он смахнул слезу, и закончил:
- Она всё слово повторяла какое-то, наверное в бреду.
- Какое слово?- спросил я тревожно.
- Не понял: не то рави, не то рай.
— Равик, — сказал я.
— Что? — переспросил «амплуа».
— Да не важно, Пауль. — ответил я.
Мы проезжали мимо метро, и я попросил водителя приостановиться. Заплаканные глаза Галины остановились на мне:
— Боб,ты разве не пойдешь на поминки?
В душе моей вскипала злость на всех и на все, и я закричал:
- Да знаю я эти ваши поминки! Напьётесь на халяву, а потом песни будете орать.
И я выскочил из автобуса. В метро было безлюдно. Пустые вагоны с вихрем мчались мимо.
«Куда могут так спешить пустые вагоны?» Платформа была пуста. Но она была как-то зловеще пуста. И мне захотелось, разбить стекло и прыгнуть в несущийся мимо вагон. И ехать куда-нибудь, забившись в угол.
Ехать и не о чем не думать. Какие-то тайные крики ходили вокруг меня. Какие-то несбывшиеся мысли вихрем проносились над головой.
До глубокой ночи я ездил в метро, не зная куда мне идти. Хотелось только одного — не быть. А как это сделать — я не знал.
И вернулся домой. Зина, ничего не спрашивая, налила мне стакан водки, и поставила закуску.
— Выпей,мне сказали, что ты не был на поминках. Помяни.
— А ты?
— И я с тобой.
Мы помянули Элеонору и Зина ушла спать.
Я достал из кармана куртки фотографию Элеоноры и поставил её на стол.
Глаза её очень пытливо вглядывались в меня. И мне так захотелось поговорить с ней!
Но это было невозможно. Но почему? Как это невозможно? Как это понять? почему смерть? Почему я никогда не увижу эти глаза, и почему они никогда мне не улыбнутся?
Нет, что-то не так в этом мире...
— Девочка моя, умница моя, поговори со мной!
И я завыл.
— Если бы ты ушел к Элеоноре, она бы не погибла, — громко сказала жена.
Я резко повернулся к ней и спросил:
— Ты разве не спишь?
— Ты так вопишь, что все проснулись.
И она плотно закрыла дверь кухни.
А до меня только дошло то, что она сказала.
— Зина, ты что такое говоришь? И что ты знаешь?
— Я знаю всё, — устало заметила жена, — театр не дом слепых и глухих, а доброжелателей всегда полно.
— А почему ты молчала? Зина, почему ты молчала? — совершенно ошарашенный спросил я.
— Я ждала. Ждала поступка. Тебе надо было уходить к ней. И не бояться своей любви.
— Как же я мог уйти, у меня двое детей. Семья. Ты.
Зина посмотрела долгим взглядом и сказала:
— Ты просто не любил её. Любовь не знает границ, и занавесей. Да ты вообще никого не любил, Боб.
— Послушай, Зина, не будь так жестока.
— Правда, Борь, всегда жестока.
— Тебя очень изменила работа на рынке, ты стала грубой,- с упрёком сказал я.
— Меня изменила твоя измена.Помнишь великую фразу Станиславского: "Священнодействуй или уходи! И это касается не только театра, но и жизни, — заключила жена.
Потом подошла к столу, и взяла в руки фотографию Эли.
— Совсем молоденькая, жалко ее. Она бы не погибла если бы ты ушел к ней. Ты струсил!
— Если преданность долгу называть трусостью, значит я трус, — пытался я защищаться.
— Кому она нужна твоя преданность? Я ждала честного признания, но его не было.
— Да я хотел поговорить с тобой...
— Но не поговорил, — заключила жена, — между «хотел» и «смог» целая вечность. Разве ты не знал об этом? И ей ты, наверное, что-то хотел сказать, но не сказал, «не смог». Да? И она ждала. Мы обе ждали поступка. Но ты остался с собою. Так кому же ты был предан? И еще... Я ухожу от тебя. Решила это давно. Ждала лета. Думала в отпуске все разъяснится. Но случилось все так, как... лучше бы и не случалось!
— Почему ты так жестока со мной?
— Так лучше — ответила Зина.
— Для кого? Для детей?
— О детях не волнуйся! Я стала кое-что понимать в этой пошлой жизни, и детей я поставлю на ноги. Так лучше для тебя. Может быть ты, наконец, перестанешь летать в облаках — и станешь мужиком!
— А кем же я был?
— Актером, Боб, только актером.
- Нет, Зина, это неправда, я люблю вас всех! Я не только актёр, выслушай меня. Мне сейчас так жутко!
Зина молча покачала головой и вышла, плотно закрыв за собой дверь.
«Все ужасы можно пережить, пока ты просто покоряешься судьбе но попробуй размышлять о них — и они убьют тебя!». Ремарк прав! Мне сейчас лучше не размышлять, и не разбираться ни в чем.
Я допил водку, взял сигареты и вышел на улицу.
Вновь надо было жить...