«Товарищ Пашкин бдительно снабдил жилище землекопов радиорупором, чтобы каждый приобретал смысл классовой жизни из трубы».
(Андрей Платонов «Котлован»)
Двадцатитрёхлетнему сочинителю Вано Мурадели, с блеском закончившему тбилисскую консерваторию, прочили большое будущее.
В 1934 он перебирается в Москву, где продолжает музыкальное обучение, и вскоре становится одним из лучших учеников самого Николая Мясковского, взрастившего впоследствии целую плеяду отечественных композиторов, среди которых будут музыкальные имена и мирового уровня, например, Арам Хачатурян.
И действительно, в 1938-39 годах, Мурадели уже ответственный секретарь союза композиторов СССР, а в годы Великой Отечественной войны – художественный руководитель центрального ансамбля Военно-морского флота, находившегося в годы войны в Ленинграде. Из-под его талантливого пера выходят такие замечательные песни, как «Гимн Ленинграду», «Гимн Севастополю», «Мы фашистов разобьём!», «Буду ждать я лётчика»» и многие другие.
И вот в 1947, при поддержке поэтов Георгия Мдивани и Юрия Стрёмина, сочинивших либретто и стихи, Вано Ильич замахивается на оперу.
Шутка ли, ведь вокальная и симфоническая речь в ней пойдёт, в этой опере, о Великой дружбе наших народов…
Надо сказать, что над этой оперой Вано Мурадели начинал работать ещё в 1940, но помешала война.
Чем же руководствовался тогда молодой композитор, в своей попытке создать вокально-инструментальное полотно под названием «Великая дружба»? Наверное, всё же благими историческими намерениями, стараясь передать ярким и образным, но во многом и оригинальным музыкальным языком непростые взаимоотношения народов Кавказа в годы Гражданской войны.
Однако не учёл, вероятно, главного, ведь надо же было посоветоваться с кем положено, прежде чем хвататься за сомнительное с идеологической точки зрения либретто, и предавать музыкальной гласности все жизненные перипетии народов Кавказа.
Да ещё и напутали они чего-то с поэтами Мдивани и Стрёминым в отношении приоритета этих народов. Короче, взяли и обобщили, как говориться, не обобщаемое.
Ну, как те пытливые экстремалы-коммунисты Давыдов, Нагульнов и Размётнов из шолоховской «Поднятой целины», организовывая колхоз, впрягли в его ярмо, кого только было можно, включая и замаскировавшихся своих классовых врагов, то бишь, кулаков…
В общем, авторы «Великой дружбы», взяли и ошибочно - с точки зрения ЦК ВКП(б) - выставили едва ли не главным героем оперы, ингуша Муртаза, спасшего ценою своей жизни посланца Советской власти на Кавказ, Комиссара-грузина.
Ладно бы, лезгин был, или осетин, этот оперный герой Муртаз. А то ведь ингуш. Хотя, Отец Народов, товарищ Сталин, когда ещё указал ингушам их место?..
Пожалуй, с позиций сегодняшнего дня, подобные измышления выглядят нелепицей и полнейшим бредом, но в реалиях 30-40х они являлись рассуждениями вроде бы как раз и направляющими в нужное русло психическое здоровье и всех остальных народов.
И самое-то главное, создатели полотна забыли о самом Отце Народов, никак не обессмертив оперными приёмами его светлый образ, поскольку прототипом героя Комиссара являлся не он, Иосиф Сталин, а Серго Орджоникидзе…
В общем, случился некий политический конфуз, и нарушилась таким образом, согласованная некогда с историей ВКП(б), этническая причинно-следственная связь, поскольку описываемые в опере события ни коим образом не вписывались в основные постулаты новейшей коммунистической доктрины.
Премьера прошла в Сталине (ныне Донецк) и по началу, зритель её воспринял более чем восторженно. И не мудрено, ведь опера была буквально соткана из народных песен, танцев и самобытных симфонических реприз.
А вот когда премьера повторилась в Ленинграде и затем уже в Москве в Большом театре, когда уже в ЦК разобрались, что к чему, то и посоветовали зрителю восторженные-то эмоции поубавить. И оперу сняли.
Более того, над всеми её создателями, опять же словно над коммунистами из шолоховского романа, завис идеологический дамоклов меч, поскольку произведение было осуждено партийным руководством страны.
А именно, мало того, что как формалистическое по музыке, так ещё и искажённо трактующее великую тему дружбы народов.
Короче, Вано Мурадели попросили тогда из союза композиторов, а с ним заодно ещё и Шостаковича, Прокофьева, Хачатуряна, Асафьева и Мясковского.
Перманентное помутнение рассудков? Возможно, подумается нам.
Однако же, дабы не быть голословными, приведём выдержки из выступления Главного партийного музыковеда товарища Андрея Жданова (доказано, что они написаны рукою самого товарища Сталина) на совещании деятелей советской музыки в ЦК ВКП (б) в 1948.
«…если на сцене изображаются казаки,— а они играют большую роль в опере,— то их появление на сцене ни в музыке, ни в пении не отмечается ничем характерным для казаков, их песен и музыки. То же самое относится и к горским народам. Если по ходу действия исполняется лезгинка, то мелодия её ничем не напоминает известные популярные мелодии лезгинки. В погоне за оригинальностью автор дал свою музыку лезгинки, маловразумительную, скучную, гораздо менее содержательную и красивую, чем обычная народная музыка лезгинки… »
Ну не теми оперно-симфоническими приёмами воплотил Мурадели лезгинку. Ведь партия слышит эту лезгинку совсем иначе.
А у него барабаны, видите ли, гармоники и даже саксофоны в лезгинке поют…
Вообще-то, было бы странно, если б в лезгинке доминировали арфы, английские рожки и челесты.
Не говоря уж, о музыкальных одеждах, в которые Мурадели вырядил казаков, исполнявших, с точки зрения ЦК, и вовсе какой-то чуть ли ни менуэт вместо гопака. Короче, музыкальные формы очень не понравились тогда главным обществоведам страны. И товарищ Жданов развивает далее «свою» музыковедческую мысль.
«…претензия на оригинальность пронизывает всю партитуру оперы. Музыка действует на зрителя, я бы сказал, ошарашивающе. Отдельные строфы и сцены элегического или полумелодийного характера или претендующие на мелодичность внезапно прерываются шумом и криком в два форте, тогда музыка начинает напоминать шум на строительной площадке в момент, когда работают экскаваторы, камнедробилки и бетономешалки. Эти шумы, чуждые нормальному человеческому слуху, дезорганизуют слушателя… »
Но это пока ещё, что называется, «бутончики». А все подоспелые «плоды» впереди. Ведь «формализьм вместо музыки», он хоть и чужд уху советского слушателя, но, в конце концов, всего лишь «формализьм» и есть.
Однако надо знать товарища Жданова, и Андрей Андреич, засучив рукава партейного френча, словно Коровьев перед зрительской аудиторией театра-варьете, переходит в своей обличительной речи к следующему аспекту, ко второму, подлинно историческому, так сказать, акту своих разоблачений:
«…несколько слов по вопросу о фабуле. Фабула в опере искусственна, и те события, которые призвана отобразить опера, даны исторически неверно и фальшиво. Кратко, в чем дело. Опера посвящена борьбе за установление дружбы народов на Северном Кавказе в период 1918—1920 годов. Горские народы, из которых опера имеет в виду изобразить осетин, лезгин и грузин, с помощью комиссара — посланца из Москвы — от борьбы с русским народом, и, в частности, с казачеством, приходят к миру и дружбе с ним...»
Тут уж я не знаю, всех в одну оперную корзину сложили, не понимающие текущего момента товарищи Мурадели, Мдивани и Стрёмин. Да ещё и казаков туда приплели, не хватает только батюшки Тихого Дона.
А вот Макару Нагульнову, герою «Поднятой целины», думается, опера «Великая дружба» наверняка бы понравилась: поют, пляшут, в барабаны бьют, с мировой контрой гутарют.
Но товарищ Жданов, это вам не рубаха-парень Макар Нагульнов, травимый немецкими газами и раненный на фронтах Гражданской.
Товарищ Жданов гнёт правильную линию партии.
«…историческая фальшь заключается здесь в том, что эти народы не были во вражде с русским народом. Наоборот, в тот исторический период, которому посвящена опера, русский народ и Красная Армия именно в дружбе с осетинами, лезгинами и грузинами громили контрреволюцию, закладывали основы советской власти на Северном Кавказе, устанавливали мир и дружбу народов...»
И даже, пожалуй, Андрей Андреич, это вам не балтиец-матрос Семён Давыдов, нет-нет, да и проявляющий, не смотря на железную осанистость, природную свою мягкотелость.
« …помехой же дружбе народов на Северном Кавказе…» - словно мудрый лектор из общества «Знание», продолжает товарищ Жданов, -
«являлись в то время чеченцы и ингуши. Таким образом, носителями межнациональной вражды в то время были чеченцы и ингуши, а вместо них зрителю представляются осетины и грузины. Это является грубой исторической ошибкой, фальсификацией действительной истории, нарушением исторической правды…»
Правда, Николай Яковлевич Мясковский не побоялся, и назвал потом в своём выступлении ждановские перлы сущим бредом, он имел на это право, поскольку считался для Сталина непререкаемым авторитетом, и от них от всех позже отстали, но нервы попортили.
Ведь, в конце концов, не врачи-отравители, не вейсманисты-морганисты (к тому времени поспевала уже знаменитая сессия ВАСХНИЛ). Однако же, зуб затаили.
Вот и пришлось Вано Ильичу идеологически реабилитироваться в 1951. А куда было деваться? Когда, при поддержке поэта С. Вершинина, им была написана бессмертная песня «Сталин и Мао слушают нас…»
«Русский с китайцем - братья на век,
Крепнет единство народов и рас.
Плечи расправил простой человек.
Сталин и Мао слушают нас, слушают нас…»
Там ещё у контрабасов потом два такта паузы. Заслушаешься…
Москва – Пекин! Москва – Пекин!
Идут, идут, вперёд наро-оды,
За светлый путь, за прочный мир,
Под знаменем свободы!
И, здрасьте-пожалуйста, Лауреат Сталинской премии. Вот уж, во истину, от сумы до тюрьмы – один шаг. Вернее, наоборот…
А затем, почти на одном дыхании, уже в 1952, и новый шедевр, отмеченный опять же Сталинской премией, «Партия – наш рулевой!», приуроченная к открытию 19 съезда ВКП(б).
Правда, автором стихотворного текста был главный гимнолог страны Сергей Владимирович Михалков, а с ним не забалуешь в смысле лезгинки и каких-то сомнительных исторических событий.
«Под солнцем Родины мы крепнем год от года.
Мы беззаветно делу Ленина верны.
Зовет на подвиги советские народы
Коммунистическая партия страны!
Партия наши народы сплотила,
В братский единый союз трудовой.
Партия - наша надежда и сила,
Партия - наш рулевой!»
В те годы рассказывали такой анекдот.
Якобы Мурадели, после истории с оперой «Великая дружба», посадили в лагерь. А затем добавили срок, за то, что он набрал там хор из взяточников, воров и проституток, и они спели со сцены: «Партия – наш рулевой!»
А потом, уже в хрущёвские времена, опять опера. Ну, никак не угомониться было Вано Ильичу с этими операми. На сей раз «Октябрь».
И один бог только ведает, к чему эта опера была приуроченная, не иначе только к снятию Никиты Сергеевича со всех должностей в 1964.
Однако заслуженный гимнолог Сергей Михалков либретто к операм не писал, а посему, огромного резонанса не случилось.
Но и обошлось без обличительных выступлений по поводу формализьма.
А опера «Октябрь» шла довольно долго. В одном Ленинградском Кировском (Мариинском) театре, наверное, лет десять.
И не мудрено, Ленин у Мурадели практически вообще не поёт, хотя ему и полагается баритональная партия, а только говорит тезисами, и лишь в одной сцене подпевает рыбакам «Камушку».
Ну да… чухонцы-рыбаки, тянущие в камышах Разлива длиннющую сеть, а поют не Летку-Еньку, а Камушку…
«Эх!» - совершенно не грассируя, восклицает Владимир Ильич, -
«Как же хорошо поют рыбаки нашу «Камушку», словно рыбари на Волге-матушке!» И начинает подпевать баритоном, а товарищ Зиновьев, с невесть откуда взявшимися, Дзержинским и Свердловым, (их-то в шалаше на Разливе и в помине не было), смотрят куда-то вдаль…
Короче, не хватало в этой сцене лишь Троцкого с Бухариным, и ещё, конечно, Иосифа Виссарионовича.
А затем сцена «Ленин на броневике», правда, какая-то мимолётная, совсем без слов, но с прожекторами.
Зато красной нитью в сюжете оперы проходит классический любовный треугольник: медсестра Марина, колеблющаяся в личном выборе между коммунистом Андреем и белогвардейцем Масальским.
В конце концов, в любви возобладает классовое чутьё, и Марина отдаёт всю себя Андрею. Обиженный же Масальский покидает Петроград, вступив, по всей видимости, в Добровольческую армию генерала Корнилова.
Короче, снова местами барабаны и саксофоны, вместо нарастающей в обрамлениях оперного крещендо «Аппассионаты».
Говорят, Фаина Раневская, послушав оперу «Октябрь», высказывала потом свои впечатления лично Вано Ильичу:
«Ну, какой ты, Мурадели, оперный композитор? Ведь у тебя даже и в фамилии-то, вместо «ми» - «му», вместо «ре» - «ра», вместо «до» - «де», а
вместо «ля» - «ли»…
Хотя, есть версия, что, якобы то же самое говорил Мурадели Соловьёв-Седой, отмечая с ним ещё до «Октября» получение очередной Сталинской премии.
«Мурадели – ну, какой ты композитор…ведь ты же со своей фамилией не попадаешь в ноты?!»
Как бы то ни было, пожалуй, обе версии заслуживают права на жизнь, ведь и Раневская и Соловьёв-Седой, не смотря на постоянное усиление идеологической борьбы, всегда считались изрядными остроумцами.
Зато сам Мурадели перед исполнением оперы «Октябрь», хохмил с музыкантами, при этом хитро подмигивая: «Вот Интернационал – это великая оперная музыка, а у меня так, ничего особенного…»
А потом Вано Ильич и вовсе отошёл от оперных дел. Может, и правильно.
И стал писать простые и задушевные лирические песни, например, «Россия – Родина моя…», в своё время замечательно исполняемой Валентиной Толкуновой.
Или такие песни, от которых оторопь берёт, - «Бухенвальдский набат».
И ещё песни о космонавтах, правда, в известном смысле, так же не лишённые известного текстового авантюризма.
Взять хотя бы: «Долетайте до самого солнца, и домой возвращайтесь скорей!»
Или: «Утверждают космонавты и мечтатели, что на Марсе будут яблони цвести…»
Впрочем, здесь уже надо поблагодарить за юмор и автора этих чудесных стихов Евгения Долматовского.
Ведь в советские времена был такой анекдот.
Вызывает Брежнев космонавтов и говорит: «Слетали на луну, посадили яблони на Марсе, а теперь полетите на солнце…»
А космонавты остолбенели и робко возражают: «Как же так, Леонид Ильич, ведь на солнце температура миллион градусов?!»
«Вы что думаете, в политбюро недоумки сидят? Полетите ночью…»
Но анекдоты со временем и забываются, а некоторые песни Мурадели и Долматовского исполняются и по сию пору.
Вот странно, время идёт, а «Партия – наш рулевой!» и «Сталин и Мао слушают нас…» звучат сегодня даже как-то по-новому. Как бы в новом прочтении, что ли. Сам частенько их слушаю, но, правда, когда только бываю выпимши…