Размышление о смерти и об искусстве. Памяти Виктории Георгиевны Романовой
Господи, как страшно время! Как горька утрата! Как страшно проигрывать – сейчас, сидя за фортепиано, - проигрывать лучшие годы своей жизни. И знать, что к этому скудному количеству отрывков, которое я проигрываю, вспоминая о том, что было, уже ничего не добавить – вот то, что есть, то есть.
С каждой нотой, с каждой паузой, с каждым акцентиком, с каждым сфорцандо, с каждой точкой! – в конце ноты, которую она удлиняет, с каждым счетом связана она.
А как мы считали? Она меня брала своей рукой, от которой жар передавался всему моему телу (не тот жар, который у влюбленных, а тот, который носят с собой страстные люди – проповедники или, как она, музыканты) – брала меня своей рукой за мою руку, сжимала мои пальцы и, похлопывая по моей коленке моей же рукой, она отсчитывала: «Раз-и, два-и, три-и…» - и так я учился играть, с самого начала.
Начал, я помню, с какого-то «Зайки» дома, но сразу после этого она дала мне настоящую музыку – она дала мне Леопольда Моцарта. Минуэт. Он звучал так: па, па, ра-рам, пара-па, па, пам-пам, пам-пара-па-па, пам, пам! Фальшивлю: я уже давно его не играл.
Вообще последнее время мы виделись очень редко, но мы встретились незадолго до ее смерти. В больницу она попала в конце января, а встретились мы десятого. Я ее тогда не видел полгода, и вот я тогда вернулся в январе и ее увидел – спасибо Господу, что я ее увидел. (Хотя с Господом у меня нету связи, но не потому, что он от меня отворачивался, а потому что я просто не мог отделаться от слегка несовместимой с этой верой жизни – слегка, потому что я не становился перед острым выбором, а жить так, как будто я, не считая легких прегрешений, добропорядочный христианин, я не смог и уже не хочу.)
Через Викторию Георгиевну мне больше всего открывалась вера, и сейчас, когда я сижу и говорю это за фортепиано, к которому я подошел – вот сейчас воскресенье – два дня спустя после пятницы, когда она умерла, - вот сейчас я впервые чувствую что-то, связанное с божественным. До этого были какие-то дурацкие мысли, мне было плохо от того, что я не мог прочувствовать этого, и только прикоснувшись клавишам, я стал лучше чувствовать.
Я сел играть и вспомнил, как она всегда говорила, что моя левая рука идеально поставлена (ее заслуга) – а правая рука у меня всегда похуже стояла: не получалось сделать, как она говорила, рукой купол – вернее, получалось-то легко, но я постоянно об этом забывал, и рука становилась плоская. А на самом-то деле она была плоская, потому что Виктория Георгиевна сидела справа и я боялся ее этой рукой задеть - ведь надо же локоть отводить в сторону… Но теперь я руку отвожу! Да… А лучше бы… Теперь уже руку несложно отвести.
Так всегда бывает, когда уходит Учитель (с большой буквы) – остаются ученики, которые не знают, что делать. Самое дурное, помимо забвения, что можно сделать, это подменить настоящую память ярлыком! Ничего нет хуже ярлыка! Да, человек – этот единение точек нашего созерцания этого человека и отражения этих точек, когда человек общается с нами. И на какое-то время человек еще остается среди нас. Мы знаем еще, как послать ему эти лучи умственного и духовного общения, и мы еще этого человека помним, понимаем еще по-прежнему, и еще – по каким-то старым схемам, которые нам известны, - эти лучи отражаются в правильную сторону – человек есть. Но постепенно человек редеет. Самое главное – не наложить печати на ту маленькую дверцу, которая ведет нас к первым воспоминаниям о человеке, - не запечатать эту дверцу: из-за стыда перед собой за то, что был неправ, из-за страха общаться с тем миром, с которым ты все равно свяжешься. Главное за эту дверцу проникнуть, подпереть ее, чтобы она не закрылась, и не забывать туда наведываться, потому что если ты войдешь туда хотя бы чуть-чуть, у тебя будет шанс продвинуться дальше, а иначе ничего не сделать.
Я не просто как… не просто, как бабушку, любил Викторию Георгиевну - хотя она мне во многом была, как бабушка, - у меня такое чувство… Я ее любил какой-то любовью страстной, романтической. Какая же в ней была чУдная страсть к музыке – к искусству – к жизни! Я именно чувствовал ту любовь, которую может чувствовать возлюбленный какого-нибудь рыцарского романа к возлюбленной, когда играл с ней Бетховена, например… Там были такие пассажи, сейчас сыграю: Патетическая соната, allegro molto e con brio… Не очень получается сейчас. Я могу это хорошо сыграть. Я совсем недавно играл, но почему-то вот в этот момент не выходит.
Я очень, конечно, мало взял – в смысле практических каких-то вещей. – Нет, не мало – я очень хорошо научился играть и чувствовать. Просто я мало учился, потому что я был ленивый и дела были другие. Но со мной остался такой богатый мир: веру, любовь, чувство и разум мне дает музыка – мне дала музыка. Через музыку я именно пришел к душе, к понимаю души. И это Виктория Георгиевна мне ее открыла.
Я помню, как она играла. Каждый! ее звук, который она извлекала на инструменте, одна нота, - каждый этот звук был, как аккорд, по наполненности. Я имею в виду не громкость, а именно полноту. И грустно, конечно, что она не сделала карьеру. Но у нее были ученики… Она таким была центром в своем доме – все вокруг нее обращалось… Я так счастлив, что она меня любила.
Есть много разных деталей, связанных с ней, которые так мне дороги. Например, как она мне приносила все время чай и кофе в комнату, где мы занимались, - приносила две кружки, чтобы я напился, и спрашивала, не хочу ли я еще. Как она купила мне личные тапочки, а потом во второй раз, когда старые уже износились…
…………………………………………………………………………………………………………….
И пели мы с ней как. Она хотела, чтоб я все делал! И играл, и пел! Была песня, которая мне никак не подходила, а она хотела, чтобы я ее пел, и я пел, мне нравилось – «Одессит Мишка». Я пыжился, старался петь по-военному. А она пела то же в два раза выше. Она таким фальцетом говорила – чудесным! Не неприятным, а… очень высоко говорила. Такой был высокий голос, и страстная манера играть!.. Она всегда встречала меня в парике, в платье, на каблуках, когда ей было уже восемьдесят семь лет! И я, узнав о ее кончине, испытывал, скорее, чувство не тяжести (сейчас больнее), а чувство… чувство полета! Я представлял, как мы с ней вальсируем в облаках – под «Спящую красавицу». Я бы так хотел с ней сейчас вальсировать. Чтобы не было кругом никакого пространства, чтобы ничто нас не ограничивало! Просто вот во все стороны, чтобы мы вальсировали. И мы с ней играли, это был наш первый вальс. В четыре руки с ней играли: та, ра, пам, та, ра, пам, та, ра, па-па, ра-ра, па, рам, па, па, рам, па-па, пам-пам, --, пам-пам!