ИнтервьюсИПСиротинской

А Я СИЖУ —  КАК АНГЕЛ...

Ирина Павловна Сиротинская (5 октября 1932 — 11 января 2011) — российский архивист и литературовед, близкий друг писателя Варлама Шаламова, правопреемник, хранитель и публикатор его наследия. С 1964 по 2006 годы работала в ЦГАЛИ научным сотрудником, в последние годы — заместителем директора.

Разговор с ней я записал в 2007 году.


...В давние времена моего детства здесь, где сейчас станция метро «Сокол» кончалась Москва, и начинался прекрасный сосновый лес. А теперь я не знаю, где эта Москва и кончается. Наверное, скоро уж соединится с Ленинградом.
Я родилась в 1932. Жили мы на Динамо, в коммунальной квартире, а неподалеку был клуб летчиков. На здании стояли их бюсты — сейчас это гостиница «Советская». Нашим соседом был авиационный техник, друживший с В. Чкаловым, который иногда приходил к нему. Я была маленькая, и помню только сапоги Чкалова да свитер грубой вязки. Он осторожно прошел мимо меня, что-то сказал маме, и зашел в комнату. Видимо, я была воспитанным ребенком — к знаменитому летчику не лезла, сидела в своей комнате и взрослым не мешала. Сосед меня очень любил, только все время подбрасывал меня вверх, а я боялась, что не поймает.
Мой папа — из семьи потомственного священника. По церковным архивам я проследила историю рода до XVII в., а дальше — просто времени не хватило. Источники в идеальном состоянии, нужно только найти ключ — к какому благочинию принадлежала церковь. Выяснила, что мой род жил вокруг Суздаля и Юрьева-Польского. Мы даже старушку нашли, которая помнила  семью моего деда. Дом был хороший, пятистенок, но бабушка его продала, и мы видели только место, где он стоял — там растет березка. От пятиярусной церкви остались одни руины — ее взорвали. Наша власть, конечно, непредсказуема — в 1960-е то чего взрывали? Секретарь обкома говорил: «Подумайте, ученые говорят, что это памятник культуры. Это церковь-то памятник культуры?» А ведь теперь готовы где угодно церковь построить. Приехала к сыну в Бибирево — прямо перед окнами у них возвели часовню. Я в церковь не хожу, но думаю, что какая-то душа все-таки существует. Мне есть, в чем исповедоваться, есть и грех. Я попробовала, думала, может, сразу полегчает. Мальчишка-священник сказал, что Господь мне прощает, но вот сама себе я не простить не смогла. Чувство вины как было, так и осталось.
С родителями мне, конечно, неслыханно повезло. Как всем, кого родители любили. Они просто обожали меня, тем более, что я была тогда единственным ребенком. Невозможно представить, чтобы они меня отшлепали, или что-то сказали строго. Никаких ужасов 1937 я не знала — родители мне ничего, естественно, не рассказывали. Это было счастливейшее время в моей жизни. Я ходила в детский сад, и очень не любила, когда мной командуют. Когда мы возвращались из детского сада домой, я строила родителей в ряд: папа впереди, за ним мама, а я сзади — иначе отказывалась идти. А когда открывали дверь, порядок менялся — первой должна была входить я. Однажды папа открыл дверь и вошел первым. Я очень плакала из-за этого, а родители покорно вышли и сказали: «Иди первая». Я а думала: «Какие они глупые! Как они не понимают, что понарошку не годится!». Но, как ни странно, злой я не выросла.
Мама всю жизнь прожила в коммунальных квартирах, но я не помню, чтобы она когда-нибудь ссорилась с соседями. Она вообще никогда ни с кем не ссорилась. На соседей она нахвалиться не могла: такие они все были хорошие. Теперь я понимаю, что она была просто ангелом. Таких людей мало.
Во время войны завод, на котором работал отец, эвакуировали в Иркутск, и мы, соответственно, тоже туда уехали. Уезжали из Москвы как раз 16 октября. В городе была паника, немцы стояли совсем близко, на Волоколамской шоссе, и уже заезжали в Москву на мотоциклах. Не помню, с какого вокзала уезжали, помню только жуткую толпу на платформе, с узлами, вопящую и стремящуюся в вагоны. С тех пор не люблю толпы, даже праздничные. Я очень боялась потеряться, но папа взял меня на плечи, влез в вагон, посадил на третью полку и побежал за мамой. И я громко заплакала — хотя вообще не была плаксой. Папа был молодой, красивый и крепкий. А мама была маленькая, и не могла не то что протолкаться, но даже защитить себя.
Несмотря на то, что папа был беспартийным, его оставили взрывать Москву. Но город не сдали, и папа благополучно приехал к нам. Завод начал работать сразу же, как только поставили станки на платформы, не имея даже крыши над головой. Рабочие спали прямо на заводе по два часа и снова принимались за работу, потому что был приказ уже через две недели сдавать самолеты с конвейера. Папа был заместителем начальника цеха по инструментам.
В Иркутске нам дали комнату, а когда родился мой младший брат, то даже однокомнатную квартиру. Жили на Болотном участке — когда снег таял, он действительно превращался в болото. Рядом был тракт из булыжника и с большими кюветами. По нему гнали заключенных, а мы бегали смотреть. Они стали моим первым потрясением: казалось, что заключенные должны быть страшные, а я увидела обычных людей. До сих пор помню лицо одного молодого парня. Мне было тогда девять лет, он смотрел на меня, и, видимо, что-то вспомнил — может быть, сестренка у него дома осталась или еще кто-то, но вид у него был очень грустный. Лица у всех заключенных были усталые, а у него еще и очень печальное. Он вызвал во мне жалость, симпатию. Позже я уже не удивлялась заключенным — «Иркутлаг» был одним из самых крупных лагерей, и их всегда гнали по тракту в определенные часы. Они почему-то все шаркали ногами — на них была обувь неопределенного вида — этакие чуни. И вот так шаркая, неторопливо, они каждый день шли куда-то…
В Иркутске был госпиталь. Раненые сидели на скамеечках, а мы располагались поблизости и слушали их рассказы. Они заглядывались на девиц, а к нам относились как к детям. Да мы и были детьми, и другого внимания нам не было нужно. Но мы их обожали! И чем больше ран, тем больше обожали.
Я недавно ездила в Иркутск — хотелось посмотреть на город детства. Каменный дом, в котором мы жили уже в 1944, сохранился, а болотистый участок, где были двухэтажные бараки, снесли. Там построили дома, заасфальтировали тракт, подняли кюветы, и превратился наш участок в приличную улицу.
В Москву вернулись в 1945, сразу после окончания войны. Комната была уже не наша, мебели никакой не было. Во время войны мы все ходили с заплатками, и это никого не смущало. Жили в студгородке на Соколе. Пять корпусов из шести отдали студентам, а в разбомбленной половине шестого дали комнаты нам. Чтобы облегчить отопление, длинные окна забили листами фанеры, между которыми натрусили чего-то для удержания тепла. Разрушенную часть забетонировали и огородили забором. По сравнению с Иркутском, где было молоко и другие продукты по доступным ценам, в Москве было голодно.
Вот из этой половинки дома я и вышла замуж — на Песчанку. Прожила со свекровью 40 лет, и прожила дружно — я унаследовала от мамы внутреннюю дисциплину, не позволяющую ссориться, — но я прекрасно понимала, как хорошо было бы жить без нее. Учитывая, что невестки будут испытывать ко мне те же чувства, я на гонорары от книг Шаламова сразу купила кооперативные квартиры двум сыновьям, а с третьим разъехались, отдав ему одну комнату и оставшись в двухкомнатной квартире с мужем и свекровью. Свекровь почему-то не хотела жить с дочкой, она ссорилась с ее мужем. Не знаю, какая может быть почва для ссор! Впрочем, я и не вникала.
Со мной поссориться почти невозможно. В этом духе я и свекровь свою очень хорошо воспитала. Ей казалось, что я недостаточно любила ее сына. Может быть, действительно так и было, потому что у меня в голове одни герои. Идеалом для меня всегда были люди в военной форме, особенно летчики. Но я любила своего мужа такой, знаете, домашней любовью, как отца своих детей. А он меня обожал, в буквальном смысле слова на руках носил! Надорвался, бедняжка. Когда мы ездили в свадебное путешествие, я стонала: «Ах, у меня сердце слабое». И он меня в гору на руках нес — у Ирочки, видите ли, сердце больное — он, правда, спортсмен, сильный был. Но Ирочка до сих пор жива, а его уже нет на свете.
Я по утрам бегала в молочную кухню, а ребенок оставался со свекровью. Однажды она имела неосторожность сказать: «Как хочешь, а я с твоим ребенком сидеть не буду». Я ответила: «Если Вам трудно, конечно, не надо!», и замолчала на два года. Появился третий ребенок: муж опасался, что если будет один, то я его брошу. Наверное, так и было бы, потому что желающие были. Но я понимала, что с тремя детьми это невозможно. Муж, к тому же, очень любил детей. И я, конечно, их очень люблю. Так я и ходила в молочную: один ребенок в коляске, другой держится за коляску, а третий сам по себе бежит. А сумка с бутылочками очень тяжелая. Можно было, конечно, мужа вечером посылать. Но тогда как же семья? Мы вечером все собирались — летом гуляли, играли во что-нибудь. Дети помнят большой стол, и как все мы хохочем. И вот я как-то раз вошла в квартиру, слезы у меня сами текут, и свекровь, видимо, поняла, до какой степени мне тяжело и говорит: «Ира, давай я буду гулять с ними». Я сказала: «Но вам, наверное, будет тяжело?» Она вся задрожала и говорит: «Нет!». И с тех пор гуляла — в снег, дождь, холод, жару — три часа. За это время я успевала в магазин сходить, квартиру убрать — юркая была, все успевала. И никогда с тех пор мы не ссорились. Муж заходил к ней в комнату ненадолго, интересовался как там она? Жива ли? А с другой стороны — чего ему там сидеть? Здесь стол, всем весело. Я с ней держалась холодновато, но вежливо. Мы пенсию у нее не брали, и она старалась делать мне подарки. Я подарки брала, но не теплела. Однажды она сделала что-то такое, что я поцеловала ее в лоб и сказала: «Вы наш настоящий друг». Она прослезилась и говорит: «Конечно, Ирочка, я ваш друг». Так мы с ней и жили. Она прожила 92 года.
Муж строил «Буран», который один раз слетал и стоит теперь в Парке культуры и отдыха в качестве аттракциона. А сборочный цех, в котором муж работал, не просто закрыли, а разломали — американцы дали денег. И теперь там бегают дикие собаки. Он не смог это пережить и умер.
Уже после ХХ съезда меня удивил однокурсник — казах. Он посмотрел на портрет Ленина и сказал: «Как я ненавижу этого человека». Я рот открыла от удивления, потому что к Ленину таких чувств не испытывала. Считала, что Сталин — мерзавец, исказил ленинскую политику. Владимир Ильич, конечно, тоже не подарок, но он к НЭПу повернул. Кровь и при нем лилась бы, но гораздо меньше.
Когда пели дифирамбы Сталину, я понимала, что он не может быть корифеем всех наук. Родителям ничего не говорила, но сама не верила. В 16 лет я написала ему письмо о том, что кругом очень много неправды. А мама сказала: «Нигде этого не говори. Люди исчезают прямо из очередей». Я сама уже это понимала и письмо, конечно, не подписала, а попросила ответить через газету «Правда». Так что я предпринимала попытку наставить Сталина на путь истинный. Но письмо, видимо, не дошло. Во всяком случае, он моим советам не последовал и не могу сказать, что его смерть стала для меня трагедией.
Когда преподаватель на лекции объявил, что Сталин умер — все обмерли. Многие заплакали, а кто-то просто отер сухую слезу. Но не было никого, кто бы открыто обрадовался. Хотя, конечно, я специально аудиторию не осматривала.
Я тогда сказала себе — и с этого начался мой интерес к В. Шаламову: «Такой идиоткой, как я, мои дети не вырастут! Они будут знать правду». И занялась самиздатом. А работа в архиве такую возможность давала, ведь нам сдавали свои материалы и В. Гроссман, и В. Шаламов, — это я уговорила его сдать, — и материалы Б. Пастернака хранились — детский лепет по сравнению с Шаламовым, и архив А. Солженицына лежал необъявленный в отделе комплектования, где я как раз работала. Были и перепечатки всякие, и «Большой террор». Мы с детьми тогда читали эту книгу, а муж не захотел — он в члены партии вступил. Мне, когда я стала замдиректора, тоже предлагали вступить в партию, и не раз, но я отказывалась от этой «чести», поскольку после XX съезда мне все стало ясно. Я была очень просвещенным человеком и поэтому не хотела быть членом партии.
Кстати, о Солженицыне: мы с ним общались по делу. В нашем архиве — фонд его первой жены, и туда попали его письма к ней. Он хотел, чтобы эти письма перевели в его фонд, а в фонд жены положили ксерокопии, потому что на свой фонд она могла наложить вето. Он так любил ее, такие хорошие письма писал! А когда она заболела раком — бросил, и ни разу не навестил. Когда у нее был юбилей, Наталья Дмитриевна (вторая жена Солженицына) принесла ей букет. Та спросила: «Это вы не пускаете его ко мне»? Наталья Дмитриевна ответила, что он сам не хочет. Говорит, ему это тяжело. Ему, видите ли, тяжело видеть больную жену! Он себя очень бережет.
Солженицын не просто нечестный человек, некоторые его поступки мелки и ничтожны. Его «заело», что давно умершего В. Шаламова вдруг все признали, и он решил отыграться — сказал, что у него все рассказы на одну колоду, наврал, что тот был уже почти слеп, да еще и намекнул, что он был не вполне адекватен. Я ему сказала, что лгать нехорошо. В. Шаламов никогда не смог бы быть общественным деятелем — он был прям, как телеграфный столб, и в отличие от Солженицына, не сотрудничал ни с КГБ, ни с ЦРУ. Ведь известно, что ЦРУ давало Солженицыну деньги для публикаций о ГУЛАГе, а в лагере он был стукачом по кличке «Ветров». Потом, правда, говорили, что это клевета, но есть же копия его донесения! Впрочем, Солженицын, конечно, все отрицал. А посмотрите, как он вернулся в Россию — в правительственном вагоне! Ничего себе — пророк! Пророки пешком ходят.
Вообще, о диссидентах хорошо сказал В. Шаламов: он называл их «ПЧ — прогрессивное человечество», и говорил, что оно состоит наполовину из дураков, а наполовину — из стукачей. Но дураков нынче мало».
Стукачи были и у нас в архиве — поскольку коллектив маленький, их все знали. При них я ничего не говорила, но как-то раз, видимо, не сдержалась. И вот однажды ко мне подошла парторг, очень хороший человек, хоть и коммунист убежденный, и сказала: «Ты поменьше раскрывай рот при такой-то. Она на тебя донесла. Хорошо еще, что мне».
Наш парторг была очень честным, умным и смелым человеком. Когда в Чехословакию ввели танки, она плакала. Я к ней относилась с большим уважением. Она была убеждена, что в будущем наступит настоящая хорошая жизнь.
Коммунисты были разными. Если бы не я, то и мой муж вступил бы в партию. Делая мне предложение, он сказал: «Я считаю, что в двух случаях человек должен быть абсолютно честен перед самим собой — когда делает предложение и когда вступает в партию». «Ну и ну! — подумала я. — В партию ты у меня никогда не вступишь». И он действительно не вступил. Я его «растлила» своими рассуждениями: «Во-первых, ты должен будешь сидеть на собраниях вместо того, чтобы с детьми на коньках кататься. И не торт покупать, а взносы платить. Дадут какую-нибудь нагрузку нудную, и ты должен будешь отчитываться. Кроме того, все лизоблюды — в партии. Человек — или честный, или партийный. Или дурак. Середины нет. Ты кто?» Конечно, я не думала, что коммунист и порядочный человек — всегда понятия противоположные. Это я мужу так говорила.
Недавно в магазине видела: старушка перебирает мелочь — ей на маленький пакет ряженки хватает, а на большой — нет. Я долго думала, не оскорблю ли ее, дав денег? Поколебалась, стоя в стороне, и подумала, что на ее месте я бы денег не взяла, а купила бы маленький пакет. И ушла. Сейчас много людей ходят голодными. Хорошо, что меня «кормят» произведения Варлаама Тихоновича, и не русские издания, а зарубежные. Не могу сказать, что живу роскошно, но имею возможность съездить в Италию, которую обожаю. Особенно Флоренцию.
Я там была много раз. Сначала правительство в командировки посылало — архив Тарковского оценивать. Я жила в его квартире с огромной террасой, выходящей в сад, целый месяц и ценила в свое удовольствие.
Еще приглашало для консультаций итальянское издательство, решившее выпустить воспоминания В. Шаламова. Я обожаю итальянцев, потому что у них есть душа. Мужчины, прочитав его книги, рыдали на моем плече. Я чувствовала себя неловко, потому что уже не могла плакать — все выплакала в свое время. Владельцем этого издательства является герцогиня Фрискабальди. Во Флоренции есть храм, а позади него — пристройка, которую не каждый замечает. Оказалось, что это дворец, и что как раз храм является пристройкой к нему. Герцогиня рассказывала, что они используют только 24 комнаты: «Остальные просто невозможно убирать. Да и ни к чему, у нас семья не такая большая». В этом доме семья Фрискабальди прожила 11 веков! Есть ли в России хоть одна семья, прожившая на одном месте так долго?!
Последний раз ездила в Грецию. У меня был собственный водитель. Это стоило, конечно, дорого, но в Грецию не каждый день ездишь. Он возил меня на древнее кладбище, на котором похоронены марафонцы. Могилы освещены, и видно, как они лежат — стройно, как в строю стояли, так их и положили. А больше всего меня потряс огороженный участок: там раньше стояла стела, она сейчас в музее, а на бордюре — фигура собаки, слегка оскалившей зубы и стерегущей сон хозяев. А у меня незадолго до этого умерла моя собака Лада. Врач говорил, что шансов выжить после операции у нее — 50 на 50. Я решила попробовать. Говорила ей: «Лада, поживи еще немного, хоть годика два давай еще вместе поживем». А она жалобно скулила, как будто хотела сказать: «Я бы рада, да, видишь, ничего не получается». И когда я увидела ту собаку, уже два тысячелетия караулившую хозяев, то просто кинулась ей на шею.
Я ушла на пенсию в должности заместителя директора архива. Ушла потому, что работать стало очень трудно. Одно дело, когда приходит читатель, я ставлю ему «допустить», и он уходит. Но бывают совершенно безумные посетители. Представьте, входит однажды в кабинет плотная женщина и утверждает, что она — дочь Есенина. Она похожа на него примерно так же, как и я, но показывает открытку и говорит, что это — есенинский почерк, и просит, чтобы я выдала справку, подтверждающую родство. Я вижу, что она ненормальная, а у меня на столе — малахитовый чернильный прибор, и боюсь, что она меня этой чернильницей трахнет. Я ей говорю: «Да, действительно, что-то общее есть. Но вы же разумная женщина, и понимаете, что такие справки выдает ЗАГС. А мы степень родства не определяем».
Самым замечательным событием моей жизни было знакомство с Варламом Тихоновичем Шаламовым. Он был человеком проницательнейшего ума. Будучи абсолютно независтливым, подбивал своих приятелей-заключенных писать, хвалил все, что они писали. Советовал иногда, они, правда, воспринимали его советы не всегда адекватно. Считали, что он их учит. Он был очень одиноким и мало кому доверял. Говорили, что он постоянно молчал. Когда я к нему приходила, то не замечала, как проходили пять часов, и все это время он говорил не переставая. Я помогла ему тем, что слушала. И многое он смог написать только потому, что ему было, кому рассказать.
Вторым таким событием, или, может, как раз первым, — были дети. И мои дети, и дети моих детей. Появление каждого — что-то невероятное. Ребенок — это целый мир. Маленькие дети подкупают тем, что всему верят. А я очень люблю фантазировать, сочинять сказки — так мы ходили с ними в дальние страны.
Сейчас Россия вымирает без всякой революции. Деревни умирают на глазах. Поля стоят незасеянные. В селе, соседнем с тем, где у нас дача, зимуют пять старушек, а в нашем — только нанимаемый нами сторож с овчаркой. Остальные приезжают из города на лето. Мне даже неудобно бывает, потому что чувствую себя барыней — приходят внуки тех старушек и приносят нам землянику в банках. Сами-то в лес не ходим — там комары кусаются. Мы покупаем у них огурцы, помидоры — делать ничего не надо. А раньше там был колхоз, сеяли рожь, овес, была молочная ферма, на которой мы покупали молоко. Сейчас молоко привозят в пакетах. Три раза в неделю приезжает машина и привозит все, что хочешь. Однажды я спросила, почему нет «чудо-творожка», который я очень люблю. Так они в следующий раз привезли! Как видите, коммерция развивается. Но народа там нет, а каков народ там, где он есть, где-нибудь в глубинке, я не знаю. Боюсь, что до процветания России далеко.
Думаю, я сделала в жизни все, что могла. Никогда не имела умысла сделать человеку что-то плохое. Могла, конечно, расстроить, особенно близких, но неумышленно. А так — сижу я себе как ангел. Как-то раз, в метро, сошла бабушка, и я села на ее место. Компания напротив стала кричать: «Одна старая б… сошла, другая б… села», а я этого просто не услышала!