К вечеру мучительная жара спала и людей на узкой улице, запруженной возами, рикшами и огромными туристическими автобусами, стало много больше. За повозками, заваленными незнакомыми тропическими фруктами, высится красная стена вокзала, увенчанная вычурными мавританскими башенками.
На темном стекле двери бара написано «Разрешенное место».
- Поменять деньги? — тихо спросил вдруг оказавшийся рядом маленький толстый индус.
- Нет, нет, спасибо. — Он недоуменно пожал плечами и отошел к обочине.
За дверью — небольшой прямоугольный зал: в полутьме — простые столы. Тянутся лентой вдоль стен серые зеркала. Пахнет пивом и карри. За одним из столов немолодой европеец пьет пиво и курит трубку. За другими — индусы. Они оживленно, но негромко разговаривают и смеются. Их много, но столы рядом с рыжебородым не заняты. В баре нет женщин, нет и женского туалета, — моя жена, вероятно, единственная из нарушивших местный обычай.
Пиво принесли очень быстро — легкий, холодный «Кингфишер».
- Мы закрываемся в 11, — чуть позже сообщил официант. Он улыбался утонченно и вежливо.
- Еще 20 минут? Вы видите, — много пива осталось.
- Десять.
- Хорошо, мы постараемся допить побыстрее.
В отеле — на лестнице и в холлах — прямо на полу сидят женщины и мужчины в национальных костюмах. Их очень много. У каждого через плечо — широкая лента: дни Шри Ланки в Индии.
А в номере — дьявольское изобилие выключателей: пять у двери, четыре над кроватью, два у входа в туалет и душ. Мы беспорядочно щелкаем кнопками и неяркая лампочка наконец-то зажигается. Я снова вижу постель — простыни испещрены серыми пятнами, но знакомый запах стирального порошка успокаивает: их стирали. Мы выключаем свет — так проще лечь на эту постель, и закрываем глаза.
За окном, на почти неосвещенной улице, урчит автобус, пробирающийся между прохожими, торговцами и менялами. Слышен смех и отдаленный говор, кто-то хлопает ладонью по гулкому боку автобуса. С большой вокзальной улицы доносятся хриплые сигналы рикш, а прямо под окном — чистым звуком звенят велосипеды. Пофыркивает старый унитаз, кто-то кашляет на соседнем балконе. Я засыпаю под их звонки. Мне снится Мадрас.
Мы ищем Хай-корт, второй по величине после лондонского комплекс зданий судебного ведомства. Мы ищем Хай-корт, темно красные здания которого увенчаны белыми сияющими куполами. В его открытых галереях летают ласточки, а за кособокими столиками рядами сидят клерки. Они шумно стучат по клавишам допотопных печатных машинок, каретки свистят, и быстрые коричневые руки уже отделяют листы синей потертой копирки от листов жалоб, прошений и исков. В его бесчисленных коридорах шумят под потолками старые белые вентиляторы — они и сейчас еще сохранились у нас в деревенских магазинах. Повсюду ходят одетые в черные мантии люди, — подолы вьются, раскачиваются как колокол, по темным лицам бежит пот, на улице +42. Они вытирают его белыми носовыми платками. Одни из них громко смеются, другие — преисполнены почти похоронного величия.
Мы идем прямо. Минуем зловонный канал, переходим железнодорожное полотно, и слева неожиданно вырастает громада вокзала «Мадрас-II». Напротив, за старым сетчатым забором — пустырь, в его дальнем конце темнеет купа пыльных деревьев. В двух метрах от забора группа по пояс голых индийцев поливает друг друга водой из ведра. Блестит коричневая кожа, сверкают зубы.
- Форт Сент-Джорж там?
- Да, да! — они улыбаются.
Мы идем прямо, по той улице, что пошире. В угасающем свете дня — печальные и нездешние — стоят дома, построенные еще Ост-Индской компанией. Они пусты. У оснований облупленных колонн растут деревья. Ниже, на ступенях давно забитого входа спит нищий.
Мы идем быстро, но ночь — еще быстрее. И в полутьме мы смотрим на карту. Бумага не в силах вместить восточный город, и все попытки идти прямо оборачиваются бесконечными поворотами. Широкая улица кончается вдруг, пересеченная таким же широким проспектом. За ним, сквозь темную рощу деревьев уходит тропа.
- Форт Сент-Джорж?
- Там, — прохожий машет рукой во тьму.
Вдали на темно-синем небе белеют прихотливые купола. Это Хай-корт. Но мы об этом узнаем только завтра. Мы покорно входим под темные своды деревьев.
Тропинка вдруг упирается в ступени. Мост. Пути. Станция «Форт Сент-Джорж». Никаких стен, ржавых пушек, древних камней. Стайка мальчишек бежит по перрону. На площадке лестницы спит старик, деревянный посох отгораживает его от идущих. Пахнет пылью, мочой и карри. Мы поворачиваем с одной темной улицы на другую.
Мы ищем море. Освещенная витринами длинная улица узкой щелью уходит влево. Людей так много, что я не вижу лиц, а только одежду — рубашки красные, коричневые, зеленые. Как птицы женщины — их фиолетовые сари расшиты золотом, а белые цветы, вплетенные в косу, пахнут сладко и сильно, и запах их плывет в пыльном воздухе, как будто душа, оставленная телом. Хрипят сигналы моторикш, шумит толпа, меж спин, в двух сантиметрах от ноги пробираются мотоциклисты, и рыжая корова стоит в дверях магазина задом на улицу. В витринах сверкает и звенит никель и медь, — тазы, ведра, кастрюли, и что-то еще, чего не успеваешь рассмотреть. Остановиться нельзя. Сзади гремит высокая повозка, запряженная волами — их длинные рога покрашены синим, поблескивают медные колпачки на концах — возничий кричит им что-то, и в голосе его медь победы.
- Иди вперед, — говорю я жене, — так проще.
Она не слышит. Я прикрываю тыл и вижу как все мужчины смотрят на нее. Идут обнявшись молодые индусы, держась за руки, касаясь друг друга. Они смотрят на нее темными, теплыми, мягкими глазами, и, застенчиво улыбаясь, тихо говорят: «Хай!», — так тихо, будто боятся, что их услышат. Мы отвечаем и улыбаемся в ответ. Мы отвечаем всем — их много. Нас — только двое, европейцев, потерянных средь улиц без названий. Бегущие дети останавливаются и смотрят изумленно и радостно: «Хай!». Мы улыбаемся, а они наперебой говорят все, что знают по-английски — откуда вы? Как вас зовут? Какое прелестное имя! — и убегают дальше.
За стеклами витрин разложенные ткани — как книги сверкают переплетами. Там ходят женщины — медленно и плавно, как рыбы, — склонив голову, они выбирают, любуются оттенками, перебирают шелк тонкими, темными пальцами: пурпурно-красный, темный, угрожающий и нежный бежевый, тропический зеленый, травянистый, синий.
За перекрестком меня хватает за руку велорикша: «Куда вам ехать?» Он худ и черен, измученные глаза царапают мне кожу. Я не могу ездить на людях и быстро сую десятку в его жилистую руку. Он недоверчиво смотрит нам вслед.
Квартал сменяется кварталом — теперь в витринах золото и серебро, потом ковры, обменная контора: в пустой комнате — обшарпанный стол, за ним сидит индус, болтает с кем-то из зашедших, а на полу играют дети.
Дома справа вдруг расступаются, и в полутьме мы видим башню храма, в сгустившемся мраке его ворот мелькают тени. У входа — на картонке — надпись красным: «Во время месячных женщинам вход запрещен».
Мы входим. За первыми воротами — вторые, за ними квадратный массив святилища. По пояс голый толстый индус ведет нас вглубь. Босые ноги ощущают тысячелетний камень пола, чуть влажный и маслянистый, и меркнет свет редких ламп, не отражаемый гранитными массивами колонн. Здесь тихо. Пахнет дымом зажженных повсюду палочек. Старик, обмакнув кисть в чашу с маслом, наносит нам на лбы какой-то знак. В глубокой нише, среди горящих плошек — гранитный бог — видна лишь часть округлой правильной ступни и пальцы рук в изысканном и странном жесте. Нам хочется туда, но провожатый преграждает путь. Он скрещивает руки и говорит — мне кажется, я пониманию каждое слово: «Нет. Там бог. Там — свет».
Там — океан. Там — сад.
Утром у отеля выстраивается вереница моторикш.
- Нам нужен рикша на три часа. Хотим посмотреть город, — говорим мы первому из подошедших.
- Три — мало. Вам понадобится шесть часов. — Мы верим его солидности и хорошему английскому.
Он подводит нас к первому в ряду рикше, подробно объясняет ему путь, и мы, наконец, садимся в желтый, крытый черным брезентом, кузов. Сияет солнце, уже жарко, но встречный ветер остужает только начавшее потеть тело. Чередою узких улиц, мостов, развязок мы вырываемся к океану. Марина-бич — гигантский пляж, конца которому в длину не видно, сто метров раскаленного песка до линии прибоя. Рыбачьи лодки с одним противовесом, выдолбленные из цельного ствола, лежат в песках, как однокрылые доисторические птицы. Мы все — ангелы, — рассказывал мне кто-то давным-давно, — но с одним крылом. Чтобы взлететь — нам нужно обняться.
Сейчас пляж пуст. А на закате по пескам пойдут вдоль океана жители Мадраса, подставляя смуглые лица вечернему ветру с океана — куда? Зачем? Я так и не смог этого узнать, — и уходящее солнце сделает их красные, лиловые и желтые сари еще ярче, а лица — темнее.
Мы снова углубились в путаницу узких улиц, пересекли заваленный мусором канал, заброшенные колониальные дома чередовались с безликими современными строениями. Потом из-за деревьев вырос ослепительно белый шпиль готической церкви.
- Сент-Томас черч, — объявил водитель, загоняя мотороллер в тень.
Он проводил нас к входу в обычный дом, стоявший неподалеку от собора. Мы сняли обувь и, радуясь прохладе, спустились вниз. В конце большого зала, заставленного рядами церковных стульев, стоит стеклянный саркофаг, а в нем — раскрашенная статуя из папье-маше. Молоденькая индианка в красном сари, опустившись на колени, растроганно и пытливо вглядывается в лицо святого. Не может быть, — подумал я, вдруг догадавшись, что Сент-Томас — это апостол Фома. — Так далеко от Иудеи! От пыльной дороги, где две тысячи лет назад, в такой же знойный день, явился ученикам воскресший Христос! Рядом с экватором, в тысячах километров от Рима, в ста метрах от расцвеченного всеми красками храма Вишну искренне молились люди, ничем не похожие на лежавшее перед ними изображение Фомы.
Блаватская-авеню — о чудо! Есть табличка! — это аллея, начинающаяся сразу за железными воротами сада.
- С 12 до 14 сад закрыт, — объявил нам усатый охранник в сторожке.
Дожидаясь назначенного часа, мы пили кофе в индийском кафе неподалеку, — хозяин обслуживал нас сам, исполненный достоинства и уважения.
В два пополудни в сторожке охранника мы записали свои паспортные данные в коричневую амбарную книгу — как давно я не видел таких! — и вошли в сад Всемирного теософского общества. Там было тихо и безлюдно. В тени деревьев самых разных видов стоят небольшие дома, чем-то похожие на русские дворянские дачи. Не слышно ни звука. «Соблюдайте тишину! Медитация!» написано на табличках, расставленных вдоль аллей. Мы не шумим. Мы тихо идем к цели — она известна, но не обозначена на карте.
- Дерево баньян? — спросили мы у охранника.
- Идите, вы все равно к нему придете, — он неопределенно машет рукой куда-то вдаль.
И мы уходим. Мы не уверены в правильности пути. Сворачиваем в аллеи — на зданиях мемориальные доски: «Здесь жила Елена Блаватская, работая над книгой…», «Здесь останавливался Махатма Ганди, изъявивший желание посетить Теософское общество…» — и возвращаемся обратно. Мы ищем самый большой в мире баньян, дерево-взрыв, дерево-захватчик. С ветвей центрального ствола свисают тонкие побеги. Едва коснувшись земли, они пускают корни, растут и превращаются в новые деревья, кольцом окружающие главное дерево. Побеги с их ветвей создают еще одно кольцо, потом еще и еще…
И вот за небольшим фонтаном мы видим его, так мало похожего на дерево. Он — круглая роща, он огромен, а ветви тянутся по-прежнему за внешний круг, пускают новые побеги, и если никто не догадается остановить его — Мадрас окажется внутри кольца, он вырастет размером в Индию.
В зеленой тени, у границы баньяна стоит дряхлый старик в белой чалме. Мы киваем ему, но он сердито замахивается древней, как и сам он клюкой, и мы понимаем: пора. Пора уходить.
Пора. Мы просыпаемся по звонку будильника. Над головой крутятся вентиляторы, кое-как спасающие от жары. На улице мусульманин торгуется с индусом у повозки с фруктами, идут в христианскую школу Святой Терезы одетые в синюю униформу индийские дети, а нас ждет автобус, — не понимаю, как он сможет проехать здесь. На выходе нас перехватывает водитель-моторикша: «Куда ехать?»
- В Россию! — улыбаемся мы.
- Россия! Друг!