Час быть честным.
И вот я добрался до своего дома.
Зинуля кушала любимый «Трюфельный», дети спали. С набитым ртом, не отрывая глаза от телевизора, Зина прочмокола:
— Борь, ты же на спектакле.
— Спектакль отменили, — зло пробормотал я. И вдруг "Остапа понесло":
— А ты опять за трапезой? Лимон на ножках!
Зинуля виновато улыбнулась, но продолжала кушать.
— Я тебе говорю: почему ты все время ешь? Ты ведь скоро лопнешь!
— С какой цепи ты сорвался, Борь? У меня такая новость хорошая! Мне место на рынке дали. Вот и отмечаю.Ты чего?
— Я ничего! Почему ты ешь сладкое, рыночная ты наша?
— Да что с тобой? Поесть уже нельзя. Я устала. Снимаю стресс! — сказала жена.
Глаза её вдруг наполнились слезами, а измазанный шоколадной звездочкой рот задрожал. Рука медленно поползла к глазам, закрывая лицо.
«Прячется как от удара», — подумал я, не понимая тогда, что удар был бы для нее более мягким, чем унижение гнусными словами. А меня нес какой-то внутренний протест против всего, и Зина то была ни причем, я просто хотел скандала, мне хотелось накричаться вдоволь, и я продолжал:
— Как некрасиво ты ешь! Как противно ты глотаешь и чавкаешь, и почему ты носишь эти засаленные легинсы? Из какого сундука ты достала эту слежавшуюся кофточку?
Ее молчание и крупный жемчуг слез раздражали меня до отчаяния.
Только один раз она прошептала:
- Дети спят. Не, не надо кричать!
Но я ничего не слышал, и побежал в ванную, нашёл маленькое зеркальце, принес его на кухню, и с размаха вонзил в жирный торт.
— Посмотри на себя! На себя иногда надо смотреть в зеркало.
(Ну что со мной? Господи, как больно!)
Вместо меня по кухне ходило Нечто черное и гадкое. И это Нечто орало, клюкало и визжало в пространство и время. Глаза вылезли из орбит и выражали бесконечность. Отказ от греха тоже дорого стоит. Позор перед собой, перед своей совестью тут же набросился на того, другого, все понимающего и тихого. И я сбежал. По лестнице: шаткой и старой, не останавливаясь ни на минуту — побежал в поле, бросился в траву, и не двигаясь, лежал в сочной ее прохладе. По телу пробегала дрожь, и краска стыда заливала лицо: от жалости к родному человеку, от собственной трусости. Я был противен себе до отчаяния! И напоминал колобка, который бегал от всех. «Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел!» И что дальше? Кто же тебя все-таки съест? Бегством от себя еще никто не спасался. Господи, только ты спасешь меня! Господи, помоги рабу твоему! Царица Небесная защити жену мою и детей моих, плохой им достался отец. И плохой муж. Силы Небесные! Не бросайте меня, окаянного! Ибо грешнее всех на Земле трусость. Трусливый колобок — вот кто я такой.
Поздно ночью, как вор, я тихонько вошел в свое жилище, и прошел на кухню. Достал свечку и зажег перед иконой Богоматери.
«Воздыхаю перед Тобой, Пречистая Дева, ибо слаб я. Посмотри на меня, грешного и унылого, падшего и мерзкого, и не оставь меня в своих молитвах перед Сыном Твоим, Господом нашим!»
Заснул на полу, свеча догорела и в кухне пахло воском и ладаном. Проваливаясь в глубокий сон я спросил кого-то: «Где моя котомка? Завтра я ухожу в монастырь».
В ту ночь мне приснилась белая чайка парящая над золотистым осенним садом.
После любой битвы, если ты жив, надо просыпаться. И я открыл глаза.
— Который теперь час? — спросил я сам у себя. И ответил:
— Час быть честным.
Лучше Шекспира на этот вопрос пока еще никто не ответил. А было 6 часов утра. Я быстро оделся и выбежал из дома, чтобы не смотреть в глаза своим близким. Куда? Куда теперь? А,собственно, куда еще, в этой постылой жизни, может идти человек изнуряющий себя обманами, и несостоятельностью поступков!?
Только в X р а м Божий! «Покаянная рубаха, а в руке свеча долу голову склонил, ноги волоча».
Метро поглощает мое тело, и через час выбрасывает недалеко от самого древнего монастыря Москвы. Медленно бреду вдоль каменных стен Даниловой обители. «Дух и плоть. Вопрос неразрешенный на Земле. Почти неразрешенный. Монахи и отшельники наверное разрешают его еще в физическом теле. Но сознание! Сознание одно — личность человеческая. Если она, эта личность, на стороне духа, — будет человек духовен. И наоборот. Однажды Зина пришла от своей приятельницы, разбогатевшей на турецких товарах. Она была подавлена и молчалива. Я начал иронизировать.
— Толстушкам не к лицу быть завистливыми! Что так поразило твое воображение в богатой гостиной, женулька моя?
— Перевернутость. Боря, когда человек становится подвластен пороку? Тогда, как он думает о богатстве, или когда становится богатым? И почему когда он становится богатым он делается до отвращения самоуверенным? Или вседозволенность его принцип?
Она была очень взволнована, и я не мог допытаться истинных основ ее потрясения. Много позже, она сказала, что именно потрясло ее в той встрече, с подругой. Пошлость и цинизм. Рассказ о ее хождениях в ночные клубы и «покупку «одноразовой любви» молодых людей. На вопрос Зины: «Как дела с духовностью и совестью по этому поводу?» подруга ответила: «А разве Господь создал нас не по подобию своему? И где написано, что любовь плотская это грех? У меня и икона висит в спальне, где я встречаюсь с мальчиками, ну и что? Разве Господь не знает, чем мы занимаемся, никакого греха в этом нет. А ты, ты разве по другому все делаешь?»
И моя жена не могла ей ничего сказать. Этот факт и удручал ее. Мне так хотелось помочь ей, и я нашел то, что открыло бы глаза её бывшей подруге. Книгу Феофана Затворника.
Святитель писал:
«БОГ н е пребывает там, где царит плоть, ибо орган общения Его с человеком есть д у х!»
— Я ничего не буду ей говорить. И ничего не хочу знать о ней, — ответила мне жена.
Ах Зина,3ина. А ведь мы с тобой уже как двойники. Вместе учились в институте, и вместе учились в жизни. Я тоже трудно переживаю эти краеугольные споры о вечном, о небесном, когда не могу защитить правду, выстраданную и выплаканную. Правду о Боге.
Монастырские стены успокоили мою душу, уняли воспоминания о вчерашней битве. А вот и часовенька батюшки Серафима. На стенах росписи жития Преподобного в пустыньке, а в правом углу сияют божественным светом его глаза с чудотворной иконы. Недалеко от ступенек, ведущих к иконе, на коленях стоит женщина, и тихо молится. Встаю рядом.
— Батюшка, Серафиме, преподобный отче наш! Не призри, помолись за меня, недостойного перед Господом нашим, перед Царицей Небесной.
В молитве я забываю свое земное существование. Все пройдет. Останется только любовь к Богу.
И когда у меня будут крылья, я полечу над нашей печальной планетой, и буду смотреть сверху на чудные её реки и пространства морей, на удивительные сахарные горы и хрустальные водопады, на загадочные песчаные равнины и буйство изумрудной зелени волнующихся лесов... Земля прекрасна, когда на ней нет человека!
Наверное мне нужно было жить одному. Я не умею любить людей. Я их люблю. Но любить не умею. Ведь любовь это, наверное не только внутреннее расположение и радость от общения. Любовь это и действие. Поступки. Я люблю женщину, но бегу от неё. Я люблю свою жену, может быть уже братской любовью, но люблю. И тоже бегу от нее. Надо что-то делать. Что-то решать.
Нельзя же постоянно отступать.
Господи, не оставь меня в час трудный!