1942 год. Середина или, может, конец февраля. Мне двенадцать лет. Все осенние запасы съедены. К нам в дом поселили четырнадцать девушек и молодых женщин. Трудовой фронт состоял из женщин. Они копали рвы, ставили надолбы, ежи-заграждения возле Москвы. Вселили их где-то в сентябре 41-го, ещё тепло было, и поэтому они были легко одетыми. Каждый дом заполняли до отказа. Днём они рыли рвы, а вечером валились чуть живые, усталые. На руках – кровавые мозоли. Что у нас было запасов с огорода, мама их искормила. Паёк у них был очень слабый, и девочки были всегда голодные.
В октябре председатель собрал сходку.
– Немец подходит к Москве. Чтобы ему ничего не досталось, берите и режьте для себя скотину со скотного двора, кто сколько может.
А все работают по 12-14 часов. Дома я одна да братик Витя, два годика ему. Оставила я его одного и пошла на скотный двор за поросёнком. Зарезали мне там его. Пуда на четыре. Я привязала тушку за заднюю ногу веревкой и потащила под гору. Легко, снежок уже выпал. Как с горы стащила, а дальше надо тащить в гору к дому. Я и так, и так, тяжёлый, сама – тросточка, не могу втянуть поросёнка в гору. Села на него и реву! Ноги-руки замёрзли. Идёт мимо парень военный.
– Ты чего, девочка, плачешь?
– Да вот, поросёнка не могу к дому дотянуть…
– Вставай, давай помогу. Далеко?
– Нет, немножечко осталось.
Он мне дотащил тушку до дома и ушёл. А вечером пришли девчонки, мама с работы и давай этого поросёнка на части рубить и варить, и жарить. Наелись до отвалу! Все меня хвалили. А я им говорю: «Там свиней – полный загон, можно брать – кто сколько захочет».
Девки тут же повскакали – а время было уже к полночи: «Айда за поросятами!»
И пошли все. А через час пригнали двенадцать живых свиней. Ой, визгу было! Сосед наш, парень лет шестнадцати, всех поросят зарезал. Засолили мясо в бочках и так сложили в подвал и на чердак. Объедались этой свининой! И военные мальчики приходили, мама их тоже подкармливала.
Ну и что? Эту свинину сожрали за полтора месяца! А потом девчонок – трудфронт – перевели в другое место. В доме продуктов не осталось. Уже питались кое-чем.
Голодно было. Тогда, в 42-м, немца уже за Вязьму погнали. И вся Москва бросилась к Дорохову, Можайску за убитой кониной.
В конце февраля приходит к маме соседка.
– Из крылатских баб и детей собирается обоз под Можайск за кониной. Вы пойдёте?
А идти надо было зимой около 100 км, с санками и мешками. В поезда гражданских не сажали, и составы шли, помню, а все крыши и буфера обсыпаны народом. Висели где только можно!
Ну, мама взяла большие санки, мешки, верёвки, пилу, топорик и меня. И пошли мы в ночь в Можайск вдоль железной дороги. Шли сутки. Дети спотыкаются, спать хотят, матеря усталые. Сели где-то у лесочка – давай малость подремлем!
Все, как мешки, повалились. А минут через двадцать повскакивали – замерзли. Нет, лучше дальше пойдём!
Шли мы, шли, дошли до Дорохова. А там чуть раньше была конная дивизия маршала Доватора, и он гнал немца за Можай. Много на полях полегло коней, да и сам он погиб в Дорохове. Шли мы, шли и свернули на огромное поле. А там битва была, коней много полегло. Тут и сон, и усталость прошли!
– Ищи, ищи лощадку! – говорит мне мама. – Как увидишь под снегом, меня зови.
И мы, подростки, как мыши, шарили по всему полю и перелескам. А снег глубокий. Находила я лошадок, но уже обрезанных. Вся Москва и Подмосковье ими питались, тем и держались. Набрела я на какую-то полуобрезанную лошадь. Зову маму, та бежит, лопаткой наст раскопала и давай пилить – где шею, где бока. Ну, что досталось, то и отпилили, порубили. Целый день мы мучились с мёрзлым мясом. Перед обратной дорогой сели отдохнуть. У кого чего было, поели, и – в обратный в путь, пешком и с грузом.
Домой пришли на четвёртые сутки. Тут уж не до мяса! Спать повалились. А на другой день разделывали куски. Кожа с волосом не срезается никак. И пилили, и ножом резали – никак! Так и варили бульон со шкурой. Облизывались и объедались!
А у соседей – семеро маленьких детишек. Придут к калитке.
– Баба Паня, дай шкурку полизать…
Мать и им даст – где мосол, где шкурку. И этой конины при экономии хватило на месяц. А там уже и половина марта. Пошла крапива, лебеда, разная травка, почки. И травой питались, и листочками. Выжили! Ни одна зараза не пристала! Никто не болел.
А в начале мая мама сажала картошку. Да какую картошку? Мы её за зиму съели, а верхушечки мама срезала и аккуратно в погребе берегла.
Весной уже полегче было: травка, да и пацаны мастерили силки, ловили птичек бекасов. У нас их много было. Как ем суп, реву: птичку жалко! Но сама ем.
А летом мама сходила в Кубинку и выменяла молоденькую козочку, отдала за неё десять кусков туалетного мыла, два шёлковых отреза и хорошую шубку. Привела такую козочку! И у нас – ежедневно литр козьего молока!
В 42-м нас, двенадцати-тринадцатилеток, послали на ткацкою фабрику в Кунцево – штопать военную диагональ. Проработала я там почти год. Паёк маленький, подростковый. А потом меня тётя взяла на закрытый военный завод НКВД, он был номерной. Я работала по двенадцать часов, жила у тётки. Мне давали один выходной, и я ехала, вернее, от кутузовского трамвая шла пешком до Крылатского. Транспорт не ходил.
У меня был военный паёк, и я часть от него привозила братику и маме. Как же они меня ждали! Так и выжили.
На день рождения – 4 годика – я купила братику игрушку. Лошадку! Так он вспомнил: «Мы лошадку ели, когда было холодно?»
Боже! Что же пережили дети войны! До сих пор помню того поросёнка, конину, и голодных девочек трудового фронта. Спаси, Боже и судьба, все наши будущие поколения! Пусть никогда не знают они войны и голода. Слава военным подросткам!