С тех пор, как на берегу Евфрата рядом с племенем изыскателей поселилось племя проектировщиков, у нас стали постепенно складываться свои обычаи и порядки. В свободное от работы в офисе время мы почти не занимались рыбной ловлей, охотой или земледелием – мы играли в волейбол с изыскателями на первенство между племенами, а потом ужинали друг у друга и пели песни.
Главными праздниками года у нас стали дни рождения нашего отдельского божества Точиллы и его жены Нинки. У изыскателей были свои боги, мы спорили, чьи лучше, но в любом случае верховным божеством считался Стомихеев, хотя его и не любили, как любое верховное божество, за спесь и самодурство.
Высокий, сильный, лукавый Точилло, ловко, как Ходжа Насреддин, решающий любые вопросы и умело разгоняющий от нас гнев начальства, стал нашим любимым литературным героем, и письма о его подвигах регулярно шли в Москву, прямо в исторический музей, и ложились в основу его будущего жития. А его жену Нинку мы почитали за ее веселый и легкий нрав, с которым она творила добро, где и как получится.
Наш год теперь начинался с заезда жен, и это событие отмечалось в конце осени празднованием приезда главной жены - Нинки. Потом шел невнятный и полузабытый Новый год, который мы отмечали кто где, кто как и кто с кем, а затем наступал главный праздник года - день рождения самого Точилло, как символа процветания и защиты нашего племени от всех наказаний! Приглашалось все племя с детьми и женами и еще много гостей из других народов, поэтому разговоры и приготовления начинались загодя. И те, кого на день рождения не звали, еще не отошедшие от Нинкиного колье, теперь притворно сетовали:
- Игорь! Зачем ты столько народу собираешь! Это же сколько будет трат и хлопот!
- А чего там! - отвечал легко тот. - Кур нажарим - вот и все угощение!
Точилло пригласил Эльхам в моем присутствии:
- Эльхам! – грустно начал он сразу на двух языках и шести пальцах. - Мне уже... фоти ту!
- Ничего! - успокоила его Эльхам. - Я тож - ста-ру-ха!.. Зачем грустно!..
Была зима, и Стомихеев высочайше разрешил Точилле устроить праздник в нашем клубе, где нам показывали кино. Это было, как если бы мне разрешили отметить день рождения в Колонном Зале Дома Союзов, повелев при этом все ряды стульев из зала вынести.
Именинник сидел в светлом костюме цвета крем-брюле в середине длинного стола, который к концам ломался буквой «П». Более сложную букву решили не выкладывать, чтобы народ потом не блуждал вокруг стола в поисках своего места. Рядом с Игорем – верховный начальник Стомихеев, его зам Пятимишин и еще несколько – начальников набегает много. Глядя на неискренние улыбки вождей, думалось, что Точилло для того и зазвал их сюда, чтобы, по примеру начальника соседнего строительства, напоить как следует, вкусно попотчевать, а в конце праздника всем набить морды за свои обиды.
Чувствовалось, что кто-то взялся наводить порядок, потому что Эльхам сидела в центре стола, между Точиллой и Байковым. Она везде была хороша и всюду чувствовала себя прекрасно. А мне хотелось, чтобы она была в трауре, потому что меня с ней рядом не было. Я сидел с женой среди наших проектировщиков в конце стола, и только краем глаза мог видеть, как она смеется то со Стомихеевым, то с Точиллой, то шутит с Байковым. Конечно, меня там и не должно было быть, и от этого было еще обиднее.
Вокруг меня сидели наши ребята-холостяки. Настроение у них было бодрое и цели ясные: поесть как можно больше вкусного, выпить как можно больше крепкого и высказать как можно громче какой-нибудь тост.
Им была непонятна моя меланхолия, поэтому веселье лилось, обтекая меня, и с остроумной фразой люди еще сидели в очереди, потому что следивший за порядком Федор Мишкин строго предупреждал:
- Кто будет нарушать регламент - выведем из-за стола. И не такие пеньки выкорчевывали!..
И Лукьянович недалеко от меня учил Камелькова и Мякишева, как надо приглашать женщин танцевать:
- Взялся за грудь – и говори что-нибудь!..
Кто-то из жен неуверенным голосом пытался образумить пышущих пылом холостяков:
- Ребята! Не пейте так много! Не сжигайте за собой мосты!
- Не волнуйся, Кассандра ты наша! – успокаивали ее. - Мы сожжем не только мосты, но и все вокруг!..
-
А вдали от всего этого, как недоступная снежная вершина, сверкала Эльхам. Даже Стомихеев разомлел и начал растягивать рот в неумелой улыбке. И взглянуть в мою сторону у нее не было никакой возможности… Держать себя она умеет, строить глазки через весь стол не будет, а сидеть и караулить ее случайный мимолетный взгляд… Нет уж!
Скверное дело ревновать. Еще недавно я радовался любому куску с ее стола, подбирал любые крохи, а теперь мне уже хотелось, чтобы все было мое! А меня, как щенка, выволокли во двор и посадили на цепь, чтобы не мешался…
Ну что ж! Не получается у нас – так и легче!.. У меня вон сын в животе растет!.. Это раньше я думал, что любовь - счастье, а теперь начинал понимать, что это, наверное, катастрофа. Единственное, что можно было сказать в ее оправдание – что любовь крушит все вокруг от чистого сердца….
И я отвернулся от центра стола, и вечер закрутился поземкой перед глазами, как бывало когда-то давно, когда я был беззаботен и счастлив.
Жена в девять часов ушла укладывать Наташку, и я остался один-одинешенек пред Господом, а тот, как всегда, был чем-то занят...
- Здорово, Димка! Давно я тебя не видел! – сразу подсел ко мне вместо него довольный Лукьянович и смачно чокнулся. – Вернулся наконец-то!.. И неплохо выглядишь! Это, наверное, потому что баб рядом нету!..
Я попытался улыбнуться и с корнем выдернуть из сердца свою ноющую занозу - праздник сегодня, или нет!?. Но никак и ничем не мог ухватить ее.
А тут сзади раздались веселые крики, и я обернулся, и увидел, что, оказывается, играет музыка, и Эльхам, смеясь, танцует с Точилло, который выделывает свои па, и все вокруг улыбаются, а Нинка Точилло с ехидной улыбкой смотрит на меня.
А Стомихеев, Пятимишин и другие вожди, оказывается, ушли до обидного невредимыми, и в зале творилось такое, что Лукьянович, посмотрев вокруг, восторженно сказал:
- Да! Такое долго не запоминается!..
Я снова отвернулся и не заметил, как разбрелись кто куда почти все мои собутыльники, потому что выпивка на столе кончилась, и ее теперь надо было искать, как полезное жидкое ископаемое. Я сидел, опустив голову, и пытался отогнать от себя привязавшуюся, как восточная муха, тоску.
О, эти местные мухи! Они сходу садились прямо на лицо и начинали ползать по нему, перебирая липкими лапками. Прогнать их было нельзя. Они не реагировала на угрозы. А когда ты хлопал себя по щеке, они насмешливо уворачивались, перепрыгивая на нос... И мы, изнывая от их цепких лап, восклицали в сердцах:
- Приеду в Союз – мух наших расцелую!..
- Dima, how are you?* /- Как дела?/ - услышал вдруг я рядом с собой голос Эльхам.
Я поднял глаза. Она пересела на пустой стул напротив меня и снова улыбалась знакомой «нашей» улыбкой, как будто и не было того официального веселья. Но ведь она тогда выкинула меня из головы! Ей было так натурально хорошо! Почему же не могу выкинуть ее я?
- I’ m fine, ‘hanks...** /-Спасибо, хорошо./ - медленно выговорил я, переводя взгляд на Лукьяновича. - Давай, Виталий, выпьем!
- Дима, пожалуйста, не пей!.. У тебя есть сигарета?
И пока я возился с пачкой, которая вредничала и не желала вылезать из нагрудного кармана рубашки, Эльхам потянулась к моей рюмке, которую я берег напоследок, потому что выпивки вокруг больше не было, и выпила ее одним махом всю без остатка! А ведь она сегодня в рот не брала спиртного - я это видел. Неужели так хотела спасения моей души? Пока я молчал, медленно переваривая происшедшее, она сказала:
- Дима, я не могла ничего поделать - я ведь сидела с ними!..
Я закурил сигарету, отвернулся в сторону и сказал стене пару нелепых плоских фраз таким тихим голосом, что ни стена, ни Эльхам их не расслышали. И больше не поворачивался.
Вдруг я услышал за спиной удивленный возглас Точиллы:
- Эльхам! Вы куда?! Почему так рано уходите?!.
Я повернулся и увидел, как она, начиная рыдать, стремительно идет к дверям. Я не хотел, чтобы она рыдала. Мне стало стыдно. Я встал, быстро прошел между танцующими, и когда она была уже в дверях, громко, перекрывая музыку, крикнул:
- Эльхам! Wait please!..*** /-Пожалуйста, подожди!/
Она сразу остановилась, и вместе с ней замерли многие. На скучных лицах тех, кто был потрезвей, появилось выражение поинтересней.
Хмель вылетел из моей головы. Я подошел к ней:
- Извини меня, я не хотел.
Глаза ее были так полны слез, что она с трудом подняла их на меня, расплескав половину:
- Я готова была убежать, Дима. Никто никогда еще не отворачивался от меня, когда я с ним говорила!..
Тут Мякишев, как обычно не вовремя, весь улыбаясь, подошел, чтобы пригласить ее танцевать. Боясь, что он вот-вот начнет приводить в действие советы Лукьяновича, я быстро оттолкнул его. Он обиделся и отошел. На нас смотрели. Чтобы не привлекать внимания, я сказал:
- Давай потанцуем, поговорим. Не уходи.
Она положила руки мне на плечи, мы медленно закружили в танце.
- Я люблю тебя, Дима, - вдруг тихо призналась она. - Я ничего не могу с этим поделать!..
- Я тоже тебя люблю, - так же просто признался я.
- Да! - не удержалась она. - Полтора года понадобилось, чтобы сказать это. Хорошее начало!..
- Если бы ты мне не призналась, я сам так бы и не сказал.
- Я знаю... Но я больна тобой, Дима.
Она придвинулась ко мне, мой висок коснулся ее волос. Вокруг плыл медленный танец, по-моему, уже второй.
Двое, искусавших друг друга человека, теперь обнялись и зализывали друг другу раны …
- А ты, если рассердишься, можешь разрушить все и ни перед чем не остановиться! – сказала она.
- Мне было очень больно. Ты сидела без меня и была так естественно счастлива.
- Я все время видела тебя, Дима, даже когда разговаривала с другими. Но не могла общаться с тобой оттуда. А ты сидел хмурый и напивался у меня на глазах! Я не знала, что мне делать!
В клубе кто-то притушил свет, она придвинулась ко мне, и наши головы сомкнулись. Мы двигались, как приведения, стараясь затеряться среди других пар...
- Они все следят за нами, - сказала она.
- Hell with them!* /-Черт с ними!/ – храбро ответил я.
Мелодии сменяли одна другую, а мы все кружились – нам подходила любая. Мы молчали, чтобы прийти в себя нам надо было много времени. Потом стали понемногу говорить, чтобы что-нибудь распутать… и все, что скопилось и сдерживалось так долго и больно, вдруг прорвалось и ушло мощным мутным потоком… Становилось легко и просто, и эти ощущения превращались в какое-то еще не испытанное мной счастье.
Когда мелодия замирала, мы останавливались, не опуская рук. Наконец она с усилием сказала:
- Мне пора идти. Ханлар дома один.
Я вышел ее проводить. Простым взглядом было видно, как она опустошена. Молча подала мне руку на пороге клуба и быстрой походкой заспешила к своему дому.
А я вдруг понял, что произошло что-то очень важное, и дальше теперь уже все пойдет само собой, помимо моей воли, потому что я не удержался и выпустил из груди такое слово, которое стало главнее меня… Внутри полегчало, но вокруг все сразу стало гораздо сложнее, будто существует специальный всемирный закон, по которому человеку всегда должно быть трудно, как ни выкручивайся.
И в ушах у меня стоял ее горький смех:
- A year and a half - good beginning . /Год с половиной – хорошее начало./
Я тяжелыми шагами вернулся в клуб и первое, что увидел - это растерянный и испуганный взгляд Нинки Точилло.
Продолжение:
http://www.proza.ru/2012/02/20/1944