Драма
Действующие лица:
Старик
Старуха, его жена
Василий, Пётр и Алексей - сыновья.
Губернатор, солдаты и офицеры.
Деревенский народ.
Лошадь и волки - персонажи, рождённые воображением старика.
Действие происходит в российской деревне в конце двадцатого века.
Небольшой деревенский дом. Утро. У плиты хлопочет миловидная старуха. В кресле, накинув на ноги одеяло, сидит худощавый старик, и смотрит телевизионные новости. Услышанное не радует его, и он по-своему реагирует на увиденное.
"Море Чёрное взбесилось.
То ль наврали, то ль приснилось.
Севастополь наш – не наш?
В общем, полный ералаш.
Не пойму я, что к чему:
То ль монголы, то ль татары
раскололи мир наш старый.
По Москве костры пылают,
танки бьют, юнцы играют на гитарах…
Эко было!
Чередой летели мухи.
Ожирел Хопёр-Инвест.
Что творится, сядь, послушай,
не иначе божий перст.
Волшебство иных рассказов
о геройстве среди нас
раздвигает тень Кавказа.
Жаль, что жизнь дается раз".
Старуха.
Ты не прав, старик, бывает жизнь загробная…
Старик.
Да знаю!!! Знаю, что, в конце концов, все придем до праотцёв. Жизнь такая – все жируют. Нам с тобою только как? Я рубил напропалую, сыновья легли…
Старуха.
Дурак!!! Хватит ныть, иди на реку.
Старик.
Слаб, старуха, стал я, слаб! Дай мне Бог весною каб
дуба врезать не пришлось. Хоть лапшицы бы сварила.
Старуха.
А муки где скажешь брать? Реформаторы надысь
всё забрали продналогом.
Старик.
Что ты, мать, побойся Бога, ведь идем не в коммунизм.
Старуха.
Знаю! Голову не пудри. Каждой жилкой надо жить.
Где-то есть пескарь премудрый, вот его бы изловить,
а не то - концы завяжем. Слышал? Меньше надо спать.
Старик.
Убедила, ить не кража - пескарёк, ядрёна мать.
Старик размечтался, подмигнул старухе, и начал собираться. Достал рыбацкую сеть - перетряхнул её, а убедившись, что она, в общем-то, целая - стал складывать в мешок. Мимоходом положил в карман телогрейки моток нейлоновых ниток.
«Пригодится, - деловито сказал он, - в рыбацком деле лишнего не бывает. Кипятильник бы включила, да хоть кишки пополощем, всё требуха не пустая будет. На голодный желудок и рыба-то не ловится.
- Ладно, - оживилась старуха, - для этой цели у меня есть немного сахару. Знала ведь, чувствовала, что чёрный день придет… чувствовала, - шелестела старуха беззубым ртом и бренчала самоваром.
Старик собирался.
- Ты ж резину не тяни, - делала наставления старуха. - День короткий, успеть бы.
- Успею! – отмахнулся он, а собравшись - присел. - На дорожку, - подняв палец, сказал старик. - Пора обычаев придерживаться.
- Ещё раз всё проверь. Ничего не забыл?
- У меня что, голова с дыркой?
- А чай?
- Давай заодно и чаю попьем, - скрипнул он своим скрипучим голосом, - пользительное дело, я бы сказал – нужное, кровь по жилам разгоняет хорошо, да и теплей.
Через пять минут, поднявшись, старик начал натягивать ботинки и телогрейку.
- Носки тёплые надень!
- Шерстяные?
- Да хоть из газеты сделай, всё ж теплее будет. Бумага хорошо держит тепло.
Старик нехотя, но, завернул каждую ступню отдельной газетой, подобно портянок. Встал. Попрыгал.
- Дай-то Бог, кажись, собрался.
Невод взял, подпоясался.
-У иконы попроси...
Старик встал перед иконой и осенил себя крестом:
- Помоги, ведь нету сил. Всех помощников забрала… Ох, как трудно, если б знала.
(Покрестился, прослезился, да и в путь заторопился).
Шел дорогами, тропой сквозь орешник пробирался мимо сада. (Сердце стыло). Полем, яром, сквозь кусты… Лихоманка ноги носит. Конь в долине сено косит. Померещилось, иль нет?
- Ну, дела, - подумал дед, - Век прожил, таких не видел.
- Кто, милок, тебя обидел? – говорит ему кобыла.
Старик.
- Ой, не спрашивай, родная. Век прожил не понимая кто забрал сынов моих. Будто б дали мне под дых. Вышибали ересь клином, а в Чечне последний сгинул. Вот, одне теперь живем.
Кобыла.
- Не горюй, садись на спину, путь до речки очень длинный, довезу тебя, старик. Только помни, меньше спи!
Полетела царь-кобыла полем, лесом… Дед за гривой, глаз прищуривший, сидит, зубы клацают, не спит. День летели, два ли, боле? Дед устал в такой неволе.
- Погоди, постой, - вопит. - Дай немного отдышаться. Где же речка, сколь скитаться!?
А вокруг всё плыло, плыло: Горы, лес и облака… Голос слышится унылый: "Заходи, отдай свой невод, будешь жить, подстать царькам…"
Бред, ни бред? Пустые грёзы. Лошадь дышит у плеча и копытит под березой тень остывшего луча… А ему не ясно было – Чтобы значило – «отдай».
- Жить, так жить! Пусть лопнут жилы, Сеть-то старая, отдам.
Слабым стал пред наглым взором. Туго было, и не раз… Шел старик путем разора по стране, прищурив глаз. Жалко невод, сердце ноет. На носу висит слеза, а вокруг волчата воют. МММ как стрекоза. Каждый день реклама, враки, каждый хочет откусить… Политические драки… Не поймет, как дальше жить.
Стыд, позор, в глазах насмешка, издевательство, вражда… Каждый плут корит с усмешкой
как татарская орда. Всяко было, не впервой, жизнь прожил, а как слепой.
- Эх, рискну, лети кобыла!
Ухватился дед за гриву и взметнулся к небесам, а внизу синели реки… В голове сплошной туман. Тот же голос терпеливо:
"Ну, на кой тебе кафтан? Я б тебе…, да ты всё знаешь. Миру – мир! Тебе – всего. Бабе – гнев сменю на милость, чтоб любила целый год. Чтобы ты не знал устатку! Чтобы жили не за зря! Приучу тебя к порядку, А не то – сгорит заря.
К этому времени старик окончательно потерял свой разум. Сознание то пропадало, то вновь возвращалось. Он не боялся сгинуть. Знал, что легко приходить, легко и уходить из этого мира. «Кто поможет старухе, как не я, - думал старик. – В веках так водилось, сам за себя не подумаешь, никто не подумает, а старуха… кому она нужна. Я должен выбраться отсюда. Должен!».
А кобыла над душой поливает рябь ковшом и, казалось, хорошо вместе будут жить. Ей подвластно всё и все, даже рыбный Енисей, и вся жизнь во всей красе вдруг представилась. Только цепкий взгляд её поразил его огнём, может быть, тугим ремнём вдруг сдавили грудь? Он услышал голоса. Старший сын ему сказал: "Не заглядывай в глаза, будь самим собой".
И кобыла в три прыжка оказалась в облаках. Сын спугнул наверняка как врага в бою. И она как сладкий сон утекла за горизонт. Лишь остался некий звон от взрывной волны.
Петляя по тропам - он устал. Первый снег закрыл от него всё видимое и невидимое. Слабоватые глаза не различали дорогу, но яркая вспышка отчётливо метнулась сполохом зари и скрылась за кустами рябины.
«Лиса, - улыбнулся старик. - Ишь, горит-то как – осенняя раскраска, не спрячешься - зима ведь. Тоже мыкается, горемыка».
Его неодолимо влекло куда-то, старик не знал, сколько времени прошло и сколько ещё придется петлять. Он поднялся и пошел. И опять, царапая лицо и руки, он шел вперед, размахивая руками и ругая, на чём свет стоит, великих и малых прохвостов, а больше себя.
- Ай, глупец – кому поверил. Захотелось барыша!? Как домой приду - тетеря, Ведь в кармане – ни шиша. Облапошила кобыла. Да и я, как мерин сивый, верил в россказни и сказки, раскрывал свои салазки… Уши, на забор повесив, как Герасим слушал песни.
Много видел разных сцен. Ждал, конечно, перемен, но такого… не предвидел, чтоб кобылой стал наш лидер. Произвол везде творится. Торжествует вор и плут. Недомыслие глумится. Честный выглядит как шут.
Век работал за «спасибо». Пятака нет за душой. И живу надгробным грибом, хоть в России, а чужой. Жизнь не жизнь – сплошное горе…
Он вцепился в белый чуб. Слёзы льются - их здесь море. Не попал бы зуб на зуб…
"Шут, а может плесень века? Старикан, болван, мужлан… Эх, не жизнь – сплошное пекло, что ни шаг, то вновь капкан".
А вокруг всё плыло, плыло: Берега, мосты, кусты… Кто-то каркает слезливо, кто в ознобе немоты пальцем тычет и смеется. Горькой кажется полынь. Кровь застыла у колодца. Расплескали воду в стынь. Шаг ещё – и к водопою. Шаг ещё – и вновь подъем. А кобыла землю роет:
«Рыба будет, заживем…»
Нет практически покоя. Сахар сыплется с небес. (Заведется же такое) То ли ворон, то ли бес – разгонял туман по свету, забивал коней гвоздём, ждал чего-то, власти свергнув…
И опять: «Ну что, идём?»
Старик поднимался и шел дальше, не зная, куда и, не помня – зачем. Петляя по тропам, он чертыхался и сплевывал со злостью:
- Что за чертовщина? Кажется, я здесь уже был! Ну конечно был. Вот и след совсем свежий. Мой, непременно мой. Кого ещё здесь черти носят?
Он делал поправку, и опять, двигался дальше, пока не встречал такой же след.
- Как это меня угораздило заблудиться? Первый раз в жизни – возраст…
Чуть в стороне залаяли собаки, он обрадовался и быстро пошел на собачий лай. Мысли о старухе не покидали его.
- Надо помочь, - твердил он про себя. - Надо помочь. Я должен выбраться. Я должен выбраться отсюда. Кто ещё если не я, кто?
Немного пройдя, он прислонился к дереву и погрозил в сторону леса, будто лес был виноват в том, что блудил уже целый день, и никак не мог найти выход. Смерть ходила рядом. Он видел её широкий оскал, рыжевато-неровные зубы, и глаза сверкающие медью.
- Уродина, как есть уродина, - думал он. - Была бы красивая, не задумываясь, ушел бы с ней, а то ведь… господи!… а туда же…
Какое-то отвращение от этих костлявых рук добавляло ему силы и он, будто бы отгоняя, шептал:
- Кыш проклятая. Ишь чего захотела. На-кося выкуси! – свернув пальцы в кукиш, сунул он перед собой. – Я ещё повоюю с тобой, я ещё удивлю старуху.
Он плевал в её сторону и шел дальше.
Полем, яром, сквозь кусты, шёл старик, считал хвосты.
Не хватало пальцев на руке.
Целый день по полю шёл. В бороде пушистый шёлк замерзал на каждом волоске.
Зазвенит как леденец, стадо белое овец. Значит, скоро будет тёплый дом. Он крестил беззубый рот.
Снег. Вода. Круговорот. И звезда на небе голубом.
Шёл старик за кругом круг. Страх со льдом срывался с губ. От того глаза заволокло. Долго слушал тишину. Вспомнил байки про войну. И детей за праздничным столом.
Он улыбнулся.
День давно перевалил к вечеру. Небо серело быстро. На фоне чуть розоватых лучей, между редкими стволами деревьев он увидел нерешительные тени собак. Какая-то легкость появилась в его ногах, он привстал.
- Я здесь! – с яростью крикнул в пустоту. – Эй, кто там? – чуть сильней закричал он.
Ответа не последовало. Он присел, а потом - медленно поднялся. Перед ним четко светились окна домов и вырисовывались контуры прыгающих собак.
- Ну, слава Богу, отмаялся, - подумал старик. – Сколько ж можно петлять, а село вон, рядом. Старость…
Он обрадовался, но, тут же сомнения взяли верх:
- Не может быть. Неужели волки? Нет, они не посмеют, я ж табаком провонялся как подлюка, а они… нет, не посмеют, - успокаивал себя старик, и не в силах унять коленную дрожь, нащупывал палку для обороны. – Так-то оно вернее будет, - скрипнул он старческим голосом, - Теперь и я герой. Сунься, попробуй, враз пересчитаю зубы… ну! Кто первый?
После недолгой паузы, слух резанули сорочьи переливы. Кивая головой, он растягивал слова: "Вот и вы прилетели голубушки…, кого ещё на запах крови принесет, кого!?"
И накрыло пеленой, не сбежать.
Всё по-настоящему, реально.
Встретила его ядрёна мать
у черты последнего закланья.
И не хочется смотреть ей в глаза.
Только и осталось кинуть снегом.
- Я ещё вернусь, - старик сказал,
а в ответ, как снег, сороки с неба.
Разлетелись, только - воздух колобком
закрутился лихорадкой по усам.
Он глотал, как пирожки, за комом ком
и не верил в то, что видели глаза.
А в глазах сливалось всё в общий сплав.
Память его вывела в блокаду.
И за это, мир сухих зелёных трав,
обещал ему ещё три дня в награду.
Ему показалось, что кто-то подбирается к нему со спины, он резко повернулся, но там никого не было, только снег, не выдержав такой быстроты, падал с веток и прикрывал его и так подслеповатые глаза. Он отплёвывался и, прищурившись, пытался разглядеть серые шубы на сером фоне. Да где уж там. Сердце прыгало не хуже голодных собак, готовое выбить ему любое из рёбер. Он видел их серые шкуры и облезлые хвосты.
- Да, сомнений нет, это они, - сделал заключение старик. - Берданку бы, да где она? Лет десять, как в руки не брал. Минимум – десять. Поди, со времён, как старшего отправил на войну. Он тогда уже не пускал меня в лес. Всё сам, да сам. Младших тоже приучил. Завсегда с мясом были. Соседи завидовали, - Вот, мол, подмога и выросла. Живи, не хочу… когда это было, может десять, а может и больше.
Пока старик размышлял, серые подошли к нему вплотную, сели рядышком, облизываются, глаза их посверкивают зеленью лета, зубы – свежим частоколом перегородили дорогу. Впервые старик встретил их так близко. Смерти не ждал, но знал, что она неизбежна. Рано или поздно, все мы, злодеи и праведники, убийцы и невинные – перестанем дышать. Кто раньше – кто позже. Но так…
Старик поднял глаза, и их взгляды встретились. Матёрый сидел и смотрел на него не мигая.
- Жаль, очень жаль, - шептал старик.
Душу рвал вороний крик.
Кто ж захочет так вот умирать?
Ток прошёлся по костям
и по все его частям.
В пелене он видел волчью мать.
Мать сидела за столом.
Дух сливался с потолком.
Связь времён искрилась рядом с ней.
Перестраивался мир.
Новый ехал к ним кумир
на коне при свете фонарей.
С козырями в рукаве,
с лисьей хитростью на свет
выходили первые чины.
Кто живые, а кто нет,
шли по-волчьи в интернет.
И высвечивал экран "обречены".
Ему не верилось, да и не хотелось верить в то, что видели глаза. А что они могли видеть кроме серых шуб да настойчиво сверлящих взглядов.
- Трибунал, да и только, - пошутил он. - Старухе не говорите, печалиться будет. Зачем ей лишний раз волноваться. Давление у неё.
Серые понимающе слушали его. Он сосредоточил свой взгляд на одном из них и, поскрипывая старческим голосом, стал разговаривать громче и громче:
« Серый, ты не шути.
Я такой же, но загнанный в угол.
Знал бы ты как я жил,
как ходил за кобылой в нужде.
Как под звёздную падь
мы ходили мальцами за плугом.
Довелось воевать.
Довелось видеть много вождей.
Счастье множил – слепец.
Думал, вот, поднатужимся с бабой,
уберем огород,
а его – этот пакостный жук…
На помин собирал,
колыхнуло, как курочкой рябой…
Вот и думай,
но зла я на них не держу.
Время видно пришло.
Запоздалое время разборок.
Всё отнятое – вновь
возвернется, крути, не крути.
Мне-то что,
мне хватило бы старых опорок,
мне бы грешному ноги домой донести…»
Старик то и дело смахивал слезу накатившуюся на нос, что-то бормотал, рассуждая, старательно крутил самокрутку из местной газеты, но пальцы не слушались, и махорка рассыпалась по снегу золотистым песком.
«Чем не Клондайк? – заметил старик. – Берите, всё берите, на кой оно мне, а вам пригодится, вы ещё молодые, вам жить да жить, а мне оно уже ни к чему, я золотой лихорадкой не болею, да и не болел никогда, больше грибок съедал. Ноги потели. Больше не будут. Берите…»
Его голос скрипел и действовал на волков завораживающей молитвой. Они сидели и слушали его, а он рассказывал и рассказывал.
По законам изогнутых линий
все ответы, как дважды два.
Рыба знает, что в небе синем
душу греет сковорода.
Так чего она в небе хотела?
И криви там душой не криви.
Даже рыба рискует телом
от бездушной слепой любви.
Долго ли так продолжалось? – не знаю, но в какой-то момент ему показалось, что это его сыновья.
От такого предчувствия по телу пробежало электричество. Обливаясь холодным потом, он ёжился и крутил головой. Мираж проходил и, вновь они. Трясущимися руками он крутил пустую бумажку и шептал:
«Пришли-таки родимые, пришли…»
Слеза горючая согрела ему душу.
Он видел бой, кругом стреляли пушки,
летели комья чёрные земли…
Но их там не было,
лишь чувствовал, что где-то
его дитя, согнувшись от наград,
бежало меж домов.
- Крепись, солдат! -
поднявшись, крикнул он
во всю грудную клетку.
- А может быть, вы маетесь в земле?
- А может быть, у вас свои секреты?
Чистилище…
А как сказать про это,
что нет могилы, свежей, на селе?
Зажав рычаг, танкист, втирая в глину
останки многих, плакал и просил,
чтобы его на крест или на мину,
и чтобы кости ворон разносил…
А вы пришли-таки.
Со мной проститься что ли?
Глаза в глаза – внезапно, как удар,
в неярком, светло-сером ореоле,
как будто выпали сердешные из карт…».
Они обнялись.
- Значит пора?
- Значит время пришло.
(По спине пробежал холодок)
- Слишком поздно, какой в этом прок,
чтобы вновь пережить век проживший.
- Радость-то, какая, - с трудом выдавил старик.
Слёзы текли,прожигая дорожки по его заснеженному лицу, спазмы сдавливали горло, не давая говорить.
- Вот старуха обрадуется, - еле слышно сказал он, - кому расскажи – не поверят. Волки. Хотя, всякие случаи бывали, сколько похоронок приходило, а потом и сами возвращались. Неразбериха. А вы пришли ко мне, чтобы проститься? Смешать с землёй искрящуюся кровь?
Его голос был настолько тихим, что расслышать было невозможно, только по губам можно было догадаться, о чем речь, но сыновья его понимали, и слушали не перебивая.
- В отпуск или насовсем?
Старший сын, Василий.
Насовсем, отец, насовсем.
Война закончилась, вот нас и отпустили.
Старик.
Закончилась? А кто сейчас воюет?
Со всех экранов днями говорят,
мол, где-то школу, где-то воют пули,
а нохчи вон пришли в Охотный ряд.
Закончилась…,
кого вы защищали?
Кого там хрястнуло, что волком бы завыть.
Указывать.
На кой они, медали, на кой она, развеянная прыть!?
Пётр (показывая на Василия).
Пусть он расскажет. Он всё это знает. Он долго был на подступах Кабула и знает принципы свинцового разгула и правила ведения войны.
Василий.
Да, это верно, нам не повезло, но лучше, чем домой прийти калекой и помнить, всю оставшуюся, зло, и зябнуть у Собеса – вплоть до пепла.
Старик.
Зачем ты так!? Мы ждали вас любыми. Увидеть бы, и то - для нас утеха. А там, конечно, лучше бы приехать… Да что у нас знакомых нет врачей? Вон, фельдшер, сван – выравнивает ноги, изгибы позвонков… Пришьёт, отрежет. Не справится – больничные чертоги, а лучше огород и воздух свежий. Пошли домой сыночки, мать заждалась. Сидит, поди, скучает у окна, а я, наверное, задерживаюсь малость. К тому же взор накрыла пелена.
Младший, Алёшка.
Не в возрасте ходить-то по морозу. Сидели бы играли в «дурака». Замерзла ведь сегодня вся река. Нужда какая, к черту вас погнала?
Старик (кивая головой и растягивая первые слова).
Нужда, нужда… Эх, знал бы я нужду! Четвертый месяц пенсию не дали. Пришлось идти, надежда умерла, но руки от досады не упали. Уху варить, нужна рыбёшка. Вот ведь, нужда какая гонит на погибель.
Пётр.
И много ли таких?
Старик.
Я много видел. Особенно деревни обнищали. Картошка да капуста, а на зиму, как раньше было, банок не хватало, сейчас пустые. Можно их продать, да кто возьмет, повсюду беднота. Поля амброзией засеяны, а денег на хлебушек нормально не хватает. Услуга за услугу – каждый пьёт. Деревня выживает винодельем. Природа требует, она же нам дает.
Не тешится простой народ – бездельем. А этого не хочется понять, что всякий нужен обществу здоровый. Подумаешь – вот так и мы с коровой, чуть что – на живодёрню надо гнать…
Алёшка.
Сказал ты правду. Мало ли таких, среди несчастных, в мире затесалось? С налога бы и жили – рэкетирство. Не хочешь сам, оттяпают с руками.
Пётр.
Сегодня, да.
Алёшка (со злостью).
И завтра, и вчера! У нас всего, чего не нужно, много. Не помнишь? Черномырдин говорил:
«Хотелось лучше…»
Василий.
Все живем под богом, а этого не помню.
Пётр.
Да, я не помню тоже. Из тех времён никто не помнит это. Все ждали «светлого», и вот вы дождались.
Старик.
Чего-чего… язык нам развязали. А выскажись - сорока донесет. Казалось бы, а видите…
Василий.
Едва ли.
Алёшка (смеясь).
Эпоха гласности. Валяйте обо всём.
Старик.
История идет за кругом круг и учит нас и делается нами. Кто пальцы веером, а тоже вот ведь, мрут. Вражда пройдет, исчезнут ложь и пламень, а я чего? Я выйду. Раньше мог.
Зима легла не вовремя, подлюка, оставила без шапки, без сапог… Хотя мороз пока не очень лютый. Ходил бы да ходил… куда бы проще.
(Старик прищелкнул, было, языком, И вспомнил, как блуждал сегодня в роще, и целый день искал напрасно дом).
Сыновья помогли ему подняться, отряхнули от снега и, придерживая с обеих сторон, повели домой.
Старуха заждалась, изнервничалась. То и дело заглядывала в окно, не идет ли где, не мелькнет ли знакомая фигура.
- Ах, бедолага, ботинки-то у него – каши просят, а где её взять? Самим не хватает. Однако носки связать бы не мешало, шерсти всякой навалом, - упрекнула себя старуха. – Вчера вон только свитер распустила, рукава протерлись, а всё остальное приличное, грех выбрасывать, мало ли где пригодится, да и мы не такие богатые, чтоб разбрасывать. Другие побогаче, а тоже…
Время летело быстро. В комнате стала появляться чернота, но свет старуха не включала - со светом вся комната на стеклах. Дальше, хоть глаз выколи – прищуривайся, не прищуривайся – всё равно ничего. К тому же занавески постирала, не высохли ещё.
- Хорошие занавески, жалко. После стирки не те уже, а что поделаешь, надо. Пыль проклятущая. Оно и лучше. Счетомер мотает быстро. Ох, и мотает. Ох, и мотает, паразит рыжий. Да где ж он есть? – заглядывая в окна, терзалась старуха. - Не иначе леший носит.
Вдруг она услышала шаги – хрум-хрум, хрум-хрум... Её как ветром сдуло. Побежала навстречу – никого, только снег поскрипывал на тропе, да калитка хлопала от ветра, а шаги шли мимо и хрустели уже за домом всё тише и тише, пока совсем не затихли. Так ей грустно стало, так неуютно. Никогда ещё так не скучала, никогда она так не ждала его, а тут – сердце защемило в тиски – хоть волком вой, а в мозгах всё хрум да хрум…
- Может пасьянс раскинуть? – подумала старуха, - всё время скоротаю.
Она подошла к божничке, зажгла свечу и, свет выхватил улыбку святого изображения.
- Чур, тебя, хоть ты бы не пугал, - перекрестилась она и села за стол.
Лёгкий смрад разнесся по комнате и напомнил ей церковные дни, когда они со стариком замаливали гре-хи.
- Молодое дело не хитрое, - улыбнулась она. – Кто ж не баловал по молодости? Кто не грешил? Было дело, было. Сейчас не то. Хотя, как сказать - бывает…, главное - под настроение попасть. Ну, и самой не сплоховать.
Церковь была недалеко, на взгорье. Её свежевыкрашенные купола виднелись со всех концов деревни. Колокольный звон по выходным дням ждали многие с нетерпением. Было время, закрывали, было - открывали. Горела, строили новую. То верили, то не верили…
- Смутное время было, ой смутное, - шептала старуха и раскладывала карты по столу.
Дрожащий свет и тишина накатили новую волну скуки и ужаса.
Карты падали и дергалась рука.
Видно бесы ей мешали ворожить.
Дама чёрная с крестами по бокам
заставляла собирать и ворошить.
Вновь раскладывала – вновь она встает
на пути как демон или дух.
Звон стекла поранил её слух.
Повернулась, чёрт копытом бьёт.
- Чур, тебя, - махнула вдруг рукой.
- Чур, тебя, - и с трепетом в глазах:
Вот уж я хвачу тебя клюкой,
вот уж я развею подлый прах…
Она никак не могла сосредоточиться. Сердце трепыхалось как осиновый листок. Она слышала его учащенно-глуховатый стук. Опять послышались шаги – хрум-хрум, хрум-хрум… шаги шелестели всё ближе и ближе и стали так сильно хрустеть, что она схватилась за голову.
«Хрум-хрум, - стучало в висках, - Хрум-хрум».
Стукнула входная щеколда. Старуха взяла веник и выскочила на веранду. Никого. Вернулась в дом. Опять где-то: Хрум-хрум. Выглянула в окно – ничего не видно. "Как у негра...", - хотела сказать она, но услышав, как скрипнула входная дверь, перекрестилась несколько раз: - Свят, свят, свят…
Что-то загремело, затем кто-то вслух чертыхнулся, снова загремело. Ведро каталось по сеням, издавая грохочущий шум, и каждый раз попадало старику под ноги, он пинком отправлял его дальше и, что-то бормоча себе под нос, шарил рукой по двери.
Старуха выскочила навстречу, видит – старик стоит скособочившись.
- Тьфу, на тебя, напугал, чёрт старый.
- Дак ить… дак ить…, - булькател старик, пытаясь, что-то сказать. - А…и… ы…
- Сдурел старик, - пронеслось у неё в возбужденном мозгу, а он стоял и, вроде бы, пропуская кого-то вперед, скособочился еще сильнее. Она заглянула через плечо – никого.
- Сдурел, - опять подумала она. - Не иначе где лишку хватил, горе моё луковое!? Вот уж горе так горе. Целый день нечистая носит. Рыба где? Шалопут несчастный, – стукнула она его веником по спине. - Господи, весь в снегу, валялся, где-то?!
- Ладно тебе, - отмахнулся старик.
- Не ладно! – опять стукнула его веником старуха. - Я уже всё передумала.
- Передумала, передумала, - подразнил её старик, - Я, можно сказать, на том свете был… ясно тебе? Сыновья-то наши вернулись. Все вернулись, все! Глупая баба. Они ж меня и привели… вот ведь оказия какая… вернулись… все вернулись. Все, как есть, - мотал он головой.
- Брешешь баламут старый, - сверкнула слезой старуха. - Опять что-нибудь придумал?
- Собирай-ка лучше на стол, сыновьёв потчевать будем. Чо стоишь, зенки вытаращив? Сказал приехали, стало быть, приехали! Собирай, собирай, а как же…, поди, голодные.
- Брешешь, - не унималась старуха.
- Собаки брешут, а я нет. Собирай-собирай. Говорю тебе – собирай, значит – собирай!
Старик пытался обнять окончательно опешившую старуху, но та оттолкнула его. Старик опять попытался обнять её.
- Сама подумай, какой резон мне лишний раз душу рвать. И так разорванная, дальше некуда. Одни лоскуты остались, одни ошмотья…
Старуха обмякла у него на руках.
- Да где ж они, соколики!? А? Как же это!?
Немного отойдя от услышанного, забегала по комнате, заторопилась. Картошку, давно остывшую, поставила на стол. Побежала в погреб.
- Может, чего из закаток осталось? Ну, надо же, вернулись, - с радостью шептала она, - не верится как-то. А, и, правда, сколько ж можно…
В подвале было сыровато, и резко пахло мышами. В тусклом свете она перебирала пустые банки и чертыхалась: «Ох и наваляли, бисовы души, ох и наваляли… кота на вас нет».
Бормоча, она шарила по старым валенкам и сапогам – помнила, что где-то здесь прятала поллитровку от старика и, найдя её, прихватив банку с огурцами, побежала, спотыкаясь в дом. Давно поняла, что старик её водит за нос, но не стала подавать виду. Не хотела думать об этом. Всё уже переболело.
- Пусть стопочку выпьет, - размышляла она, – Набегался, поди? Силы восстанавливать нужно, - а то, какой с него прок.
Пришла - дед уже дремал. Облокотившись на стол, он похрапывал беззаботно и тихо. Она поставила банку на стол и, дав хорошую затрещину, стала допытываться:
- Набрехал, да!? Набрехал?
- Что ты, баба! Вот ей-богу, вот ей-богу, - оправдывался старик и для пущей важности пе-рекрестился несколько раз: Видела!?
Старуха опять начала сомневаться.
- А где ж они?
- Я ж тебе говорю…
- Что ты мне говоришь, пень старый!? Говори, не тяни душу.
С особой осторожностью, он взял её шершавую руку и долго держал в своей ладони. Потом, заговорил.
- Уж как они… а я…
Старик рассказывал о том, что с ним произошло, а слёзы стекали по морщинистым канавкам и собирались большими висячими каплями на носу. Он смахивал их рукавом и продолжал свой рассказ. Старуха, хоть и думала, что старик врет, а всё равно захлюпала носом.
- Успокойся! – скрипел старик, поглаживая грудь. - У меня тоже сердце не каменное. Чуть не выпрыгнуло. Ишь, как разгулялось, мать твою, аж мочи нет.
Потом налил по стопочке и, наколов на вилку пару колёсиков огурца - выпил.
- Выпей, полегчает, - уговаривал он старуху. – Любое лекарство на спирту. Помянем своих…
Слова застряли у него в горле. Он налил себе ещё раз обжигающей жидкости и, не дожидаясь старуху, резко вылил содержимое в рот, занюхал корочкой хлеба и стал хрустеть огурцом.
- Крепкая, язве её-то, - процедила старуха скривившись.
- И то правда, сосуды расширяет, - подтвердил старик, продолжая хрустеть.
- Где они? – заплакала старуха.
- Где, где…скоро и мы там будем, а ты всё, где да где... нешто дожила до седин, а всё не понимаешь!?
- Жалко ведь, не чужие. Насмарку ли растили?
- Насмарку – не насмарку, а что сделаешь!? Государство. Табачку с пенсии надо бы подкупить, - пытаясь отвлечь её, сказал старик, - а то ить кончается. Без него, сама понимаешь, - пережёвывая огурец, сворачивал цигарку.
Долго прикуривал, слюнявил, подправляя, снова прикуривал. Наконец-то сигарета разгорелась, и он стал попыхивать едким дымом. Незамысловатые колечки потянулись по комнате. Старуха раскашлялась и замахала руками:
- Брось ты её, погань проклятую, дышать нечем. Брось, говорю, брось! – она старалась выбить её из рук старика, а он, увернувшись, предался размышлениям:
«Забыты мы властями, все забыты,
а жизнь – она как эти клубы дыма.
Оно конечно, проще быть зарытым,
но жить сегодня нам необходимо.
Приятно все-таки, что мы не взаперти,
что кое-кто живет получше тлена,
что каждый правен быть на паперти…»
И сжав кулак, ударил по колену.
Умолк и сник.
Лицо его горело.
Высоцкий пел «Охоту на волков»,
а он молчал.
Да в этом ли всё дело.
Он слишком долго мысленно кричал.
Они сидели, пока сон не сморил старика окончательно, пока он не начал клевать носом по столу.
- Ну, ты и хитрый, - толкнула его старуха. - Опять обдурил. Опять, я тебе должна верить?
Старик не ожидал такого поворота, и упал на пол.
- Господи, выпил рюмку, а притворяешься на бутылку.
- Не-е-е, - мычал старик, - вот ей-богу…
- Ладно, меня-то старую легко провести вокруг пальца, а весной чем пахать будем? Магарыч-то, того, тю-тю, - развела руками старуха.
- Половина есть.
- Половина не полная, считай ничего…
- На половину и вспашем, - успокаивал её старик. - Не серчай на меня, старая. Что-нибудь придумаем. Может она нам вовсе и не пригодится…, может…
- Типун тебе на язык, - сверкнула она глазами и махнула в сторону стола, - да ты завтра и её уговоришь.
- Не-е-е, не буду.
Старуха помогла ему раздеться, уложила в постель, и сама залезла под одеяло.
- Как никак, а вдвоем теплее, - шептала она, примащиваясь рядом.
В её голове всё перемешалось, ей хотелось очутиться в мире, где живут сыновья, где всё просто и ясно, где нет - ни болезней, ни старости
Спали долго.
К вечеру следующего дня старик проснулся оттого, что в комнате стало невыносимо холодно, и в то же время, светило, не по-осеннему яркое, солнце. Он открыл глаза и увидел окаменевшее тело старухи - она обнимала его и не давала возможности встать. Он потянулся, как бы хватаясь за пустоту и, оттолкнувшись одной ногой, повис, болтая ногами. Сердце заколотилось как птица в клетке. Старик пытался вырваться из рук старухи, но ничего не получилось. Гортанный звук вырвался сам по себе.
- Ну, зачем ты так…
Он увидел Солнце и скачущую лошадь. Какое-то облегчение почувствовал на мгновение, какую-то лёгкость в теле, но яркие лучи не давали покоя. Свет буквально слепил. Он пытался отвернуться - не получилось. Пытался прикрыть слезящиеся глаза, но казалось, обгорают веки. Он сделал глубокий вдох и, покачиваясь из стороны в сторону, круг за кругом, начал исследование космоса.
Соседи обнаружили их через месяц.
Два окоченелых тела обнимали друг друга в вечном сне. На столе стояла недопитая бутылка, отварная картошка и нарезанные кусочки огурцов. В общем, всё, что было у них. Поминайте, дескать. Больше предложить ничего не могли. Больше ничего и не было.
Хоронили всем селом. Разъединять не стали.
- Пусть покоятся вместе, раз уж так, - говорили соседи.
- Так Богу угодно, так пусть и остаются, - говорил местный служитель церкви.
К обеду подъехали солдаты, офицеры, и ещё несколько человек в штатском. По-видимому, из мэрии, как сейчас называют правительство города. Несколько венков, духовой оркестр…
Погожий день стоял как на заказ. Небо чистое, прозрачно-голубое. Небольшой мороз и яркое солнце придавали приезжим настроение и бодрость. Первый снег давно уже растаял. Кое-где виднелись белесые пятна, особенно в перелесках. По нему пролегало бесчисленное множество следов, прерывистых тропинок. Снегири радовались, что настало и их время. Они пели свои незамысловатые песни о наступлении, ещё не близкой, но уже неизбежной зимы.
Каждый из присутствующих, перед выходом выпил положенные сто грамм. Председатель распорядился забить бычка. Двое старослужащих остались разделывать, остальные пошли в дом к старикам. Солдаты с трудом несли гроб.
- Камней наложили что ли? – удивлялись они.
- Божья чета. Двое, то есть, - объяснил им местный служитель. – Поди-ка разъедини…
Придя на кладбище, по обычаю, стали говорить. Много говорили и долго, упоминая, что хороших детей вырастили, геройских, которые не щадили живота своего, которые защищали интересы других людей, на чужой земле…
Закончив речь, стали опускать гроб, и тут все увидели, как на опушку леса вышли три волка и завыли.
У-у-у, - носилось по округе.
У-у-у, - вопили сыновья.
Люди столбенели как в испуге,
и мокрели полы у белья.
Долго-долго шел таежный гул.
Волки выли, споря меж собой.
Голоса заполнили тайгу.
Голоса несли в деревню боль.
- Знак какой-то, - говорили, шушукаясь бабы.
- Звери, а всё понимают, - хлюпали носом старики.
- Дай-то Бог, чтобы к хорошему, а не то…
- Да-а-а, - махали головами солдаты.
Они знали многих стариков, которые пережили своих детей. Мало ли осталось на Афганской земле, а здесь… вроде бы и дома, а видишь - многих привезли, а этих нет.
- Этим проще, не видели изуродованные тела.
- У них что, трое?
- Было трое - ни один не вернулся.
- Хоть бы последнего оставили старикам, не имели ведь права - последнего…
- Они всех имеют, не только последнего…
- Прекратить демагогию! – полушепотом сказал офицер.
- Есть, прекратить.
Никто не знал, что волки пришли проститься, а может быть встретить своих родителей на краю у вечности. Люди стояли как завороженные и слушали их суровые песни. Волки выли и выли, глядя в небо.
Сорок дней и ночей наводили они ужас на жителей села. Сорок дней их слушали по вечерам. Потом исчезли. Кто говорил, что их убили, кто говорил, что просто ушли, но какой-то осадок в памяти остался.
Целый год ходили разные слухи. Много небылиц было придумано. В конце концов, люди стали забывать про этот случай, как однажды вновь, на опушке леса появились три волка, и печальная песня разнеслась по округе.
- У-у-у!..
- У-у-у!..
И мороз бежал у всех по коже.
- Сколько их, несчастных, на Руси…
чтобы так, оправдываясь, лошадь
ржала тихо, губы прикусив.
Жить бы им да жить, а вот, поди ж ты,
никого. Оборванная нить…
Только шум листвы идет по книжкам,
Где пытаются их судьбы объяснить.
Да порой завоют волки где-то,
И опять, всю память освежив,
пронесется трепет без ответа.
- Всех под корень, всех, а дух-то жив!?
1996 – 2000 г.
Это произведение можно послушать в укороченном варианте на www.realmusic.ru/songs/1325250, или на сайте "Одноклассники".