Так называемая в ту пору идейно-воспитательная работа на судне, как и других местах, заключалась не только в политинформациях и просмотре кинофильмов. На берегу устраивались часто встречи с весьма солидными представителями культуры и искусства, политиками, писателями.
Однажды в рейс с нами пошел мурманский поэт Виктор Тимофеев. Мы с его творчеством, естественно, не были знакомы, каждый «свежий» человек в длительном рейсе чрезвычайно интересен, поэтому на творческую встречу в судовом клубе пришли «все свободные от вахт и работ», как звучало объявление из радиорубки.
Слушали о работе областной писательской организации (Тимофеев был заместителем, кажется, председателя этой организации), слушали стихи. В основном, стихи были о море, о Мурманске, о рыбаках, о золотистой селедке (в прошлом поэт несколько лет «ходил» на судах «Мурмансельди»), о любви….
У нас на ледоколе были и свои «поэты». Приходилось что-то сочинять для стенгазеты, для торжественных или просто праздничных мероприятий.
Баловался этим и я. Во время пребывания на борту Тимофеева еще не сменили стенгазету, посвященную енскому дню. Там было и небольшое мое стихотворение, начинающееся не так уж и оригинально: «Как жаль, что в Арктике нет роз…». Этой же строчкой оно и завершалось. Рефрен придавал ему уместную, на мой взгляд, грусть, обдуманную незаконченность.
На одной из встреч с нашей доморощенной поэтической группой, что сейчас назвали бы «мастер-классом», Виктор Тимофеев мое стихотворение отметил в качестве примера достойной внимания поэзии.
А на другой встрече он представлял нам свою новую, еще не изданную поэму, которая называлась, по-моему, «Боцман и Русалка» или что-то в этом роде. Рассказывалось в ней, естественно, о любви боцмана к судовой буфетчице или поварихе, о том, что отношения, складывающиеся на судне, на берегу часто претерпевают изменения. Так же, как меняются и люди. И вот что-то с этой любовью по прибытию в родной порт произошло.
Сюжет, конечно, был хотя и банальный, но интересный. И в то же время, несмотря на стихотворную форму, поэзия в произведении отсутствовала напрочь. Или я ее не уловил. Но я же выступал в роли не критика, а читателя, поэтому счел уместным поделиться своими сомнениями с присутствующими коллегами, с поэтом.
Не знаю, обиделся ли поэт на мой отзыв. После завершения рейса он подарил мне экземпляр местной газеты, где был напечатан фрагмент другой его поэмы под названием «Доктор Море». Речь в ней о женщине - судовом докторе. Это достаточно типичный для гражданского морского флота образ. Придать ему поэтические очертания не просто. Пожелтевшая газета у меня сохранилась, но все не соберусь прочитать.
Известна на ледоколе была и поэтесса Лидия Гладкая, заведовавшая, как говорили, отделом поэзии в ленинградском журнале «Аврора». Она неоднократно бывала в арктических рейсах. Было это, правда, до моего прихода на ледокол. А я с ней встретился на берегу, во время подготовки к рейсу. Услышал, как друзья – судоводители сокрушались: - Опять Гладкая в рейс идет.
Порасспрашивал и узнал, что поэтесса достаточно экстравагантна, не прочь выпить, потусоваться (хотя тогда так не говорили) в мужской компании. Некоторые из экипажа - ленинградцы бывали у нее дома. У нее был и муж и четверо или пятеро детей, но образ жизни она вела богемный.
Позднее я узнал, что Гладкая, действительно, довольно известна. Действительно, она курировала отдел поэзии в «Авроре», но несколькими годами раньше нашего знакомства.
А еще раньше, в 1956 году, совсем молодой девчонкой она с болью писала о венгерских событиях:
Там красною кровью залит асфальт,
Там русское «Стой!» как немецкое «Хальт!»
«Каховку» поют на чужом языке,
И наш умирает на нашем штыке…
Не пойму, как после таких стихов ей разрешили работать в «толстом» журнале.
Нас собрал помполит, представил поэтессу и сказал, что будет готовиться альманах, посвященный Арктике, северным морякам, будут публиковаться стихи самодеятельных авторов и пр. Поэтесса тут же сформировала из нас творческую группу, а меня назначила «старшим поэтом» - так и было написано в какой-то тут же составленной бумаге.
По каким-то причинам в рейс мы вышли без нее. Не увидел свет и этот тематический номер журнала.
Но имя поэтессы мне запомнилось. Узнал, что Лидия Гладкая окончила Горный институт в Ленинграде, геофизический факультет. Публиковаться начала рано и ярко. Ярко и броско она и жила.
Совсем недавно в «Литературной России» попалась критическая статья о Гладкой, посвященная ее семидесятилетию! Статья обратила на себя внимание тем, что написана зло, остро, но с большой любовью к поэтессе, с сожалением и сопереживанием за то, что, по мнению критика, она могла и должна была написать, но не написала.
Непостоянная во мнениях и привязанностях, Лидия Дмитриевна Гладкая рано и скоренько разбросала искры своего дарования, так что к зрелому возрасту поднялась до безличного уровня профессионального поэта. Возможно, что в творческой драме нет вины поэта... Возможно, Лидия Дмитриевна не ощущает творческой драмы – она постоянно занята заботами поисков любви, чему виною природный физиологический характер – характер женщины, которая четверть века занимается не столько поэзией, сколько родами и замужествами. И в семейной жизни её преследует постоянная физиологическая стезя: она влюбляется в очередного избранника, восторгается им, беременеет, наконец, рожает дитя и – перестаёт любить отца своего ребёнка: любовь исчерпана до дна, - читаю в критической статье.
Действительно, у нее можно найти и такие строчки:
Я люблю парней добротных -
От руля и от ветрил,
Высоченных, мощных, плотных,
С набалдашниками рыл…
Читаю эти залихватские строчки и раздумываю о том, как не понимали поэтессу на нашем ледоколе. Она всегда стремилась к мощному, к настоящему, к красивому…
Говорят, что я - бродяга, что в дороге родилась.
Это верно: с детства тяга помесить ногами грязь.
И впервые на бумаге рисовала я не дом:
Страны - красные, как флаги, островами - в голубом:
Мне с тех пор покоя нету: тянет-манит за порог,
Где растрепана по свету радость будущих дорог.
Или вот еще:
Я иду, как белая медведица,
сквозь толпу прохожих и зевак.
Я иду, чтобы с тобою встретиться,
мой охотник, мой любимый враг.
Гладкая – не поэт, она – поэтесса! Она женщина!
Мне очень жаль, что знакомство наше не продолжилось. И что стихи ее я прочитал только сейчас.
В годы моей молодости очень популярной была «Литературная газета». Редактором ее был Александр Чаковский, фронтовик, автор «Блокады», романа, которым зачитывались. Позднее Чаковского много критиковали за «партийность», соответствующую идеологическую направленность редактируемой им газеты, антисолженицынские и другие подобные публикации. Это было. Но это была официальная газета, и представляла она не только Союз писателей.
Подписаться на «Литературку» можно было только «по блату». Особое внимание обывателя в ней привлекали статьи под рубрикой «Мораль и право», так она, кажется, называлась. Занимала эта рубрика целую полосу. Здесь публиковались материалы журналистских расследований каких-то проблем из личной жизни известных людей, обсуждались всем интересные общественные проблемы, в том числе коррупция, судебная система и прочее.
Постоянными авторами этой рубрики были Аркадий Ваксберг, Татьяна Тэсс, Лидия Чайковская, очень известные журналисты. Так как их имена присутствовали практически в каждом номере газеты, они запомнились.
И вот мы узнаем, что на одном из судов, которые мы проводим, находится Лидия Чайковская. И у нее есть желание посетить наш ледокол. Капитаном у нас в этом рейсе был Василий Александрович Голохвастов, работавший в Арктике не одно десятилетие. Чайковская хотела взять у него интервью, так как «героем» ее будущей статьи тоже был арктический капитан, с которым Василий Александрович был знаком.
А у нас тоже сразу возникло такое желание. Помню, я первым предложил это помполиту.
И вот встреча назначена. Как раз была стоянка – мы ожидали еще какое-то судно. Встретить писательницу вызвался я.
Мы с Иваном Грызловым – помощником капитана по ПТЧ (пожарно-технической части) подошли к судну, на котором была Чайковская. По трапу к нам на лед неуклюже спустилась небольшая женщина, в климатическом костюме, в нахлобученной шапке-ушанке. Поздоровались и пошли на ледокол. Идти было недалеко, метров двести-триста, но по торосам. Приходилось их преодолевать, поддерживать даму. Разговора по пути не получилось.
Привели, провели к капитану. А часа через два уже была встреча с писательницей в клубе. На сцену вышла уже другая Чайковская, в платье, туфлях, которые она, оказывается, принесла с собой. На ледоколе очень сильное электростатическое поле, платье прилипало к шерстяным чулкам или колготкам, ей приходилось постоянно его одергивать, поправлять. Ее это нимало не смущало.
Чайковская рассказывала о работе в газете, о коллегах – журналистах и писателях. Очень похвально отозвалась об Аркадии Ваксберге, добавив кокетливо к фамилии писателя недвусмысленное «мой милый друг».
Очень много и нелицеприятно говорила о Валентине Пикуле, авторе не одного десятка исторических романов. Возможно, она знала о популярности этого писателя на флоте. Ее претензии к нему касались, в основном, исторических аспектов его произведений. Действительно, Пикуль очень свободен в трактовке исторических событий, смело их дорисовывает и комментирует. Чайковскую возмущала вольная трактовка Пикулем образа одной из российских императриц. По-моему, Елизаветы. Что-то там было о ее «розовой пятке», которую должен был согревать рукой очередной фаворит, чтобы императрица спокойно уснула.
Спи, голуба моя, - должен был приговаривать при этом фаворит, изображенный Пикулем.
И вот это особенно возмущало Чайковскую. Я Пикуля не читал, за исключением прочитанного давно романа «На окраине российской империи». Не появилось желания вернуться к его творчеству и после встречи с Лидией Чайковской.
Что касается журналистской миссии, которую писательница исполняла в тот раз, мы мало что узнали. В газету пришло письмо от бывших друзей капитана. В нем сообщалось, что на старости лет герой Арктики, брошенный родственниками, остался без средств, нуждался в помощи. В свое время он ушел из семьи, потом оказался ненужным второй жене, ее детям. Наследство было растащено, а довольных при этом не осталось.
Вот во всем этом и предстояло разобраться журналисту.
А мы воочию увидели, что такое журналистский труд. Женщина, уже не молодая, несколько недель в Арктике. И только для того, чтобы разобраться в чьей-то истории. Нет, чтобы дать читателю интересный, достоверный материал. Не думаю, что в данном случае журналистка воспользовалась возможностью побывать в Арктике. Она работала.
Трое суток шагать, трое суток не спать
Ради нескольких строчек в газете, -
вспомнились строчки из известной песни Мурадели «Гимн журналистов».
Результатов этого расследования я не знаю, в «Литературке» этого материала не встретил, да и не искал целенаправленно.
Через пару лет наступила «перестройка», свои позиции в обществе «Литературная газета» безвозвратно сдала. Зачитываемыми стали «Огонек», «Московские новости», совсем новые, возникающие как грибы после дождя, издания.
О Лидии Чайковской я больше не слышал. Аркадий Ваксберг умер совсем недавно. Об этом сообщалось и по телевидению, и в печатных изданиях. Каких-либо сведений о Чайковской не было и в этих материалах.
А вот эта встреча была с продолжением.
Мы вернулись из рейса. В пароходстве отмечался День пропагандиста. Я на протяжение рейса вел занятия в группе молодых механиков-электриков, пробовал разнообразить не интересные, в общем-то, занятия какими-то новыми приемами и формами, проводил блиц-анкетирования, обсуждение проблем мотивации к работам в экстремальных условиях, вопросов адаптации и т.д. Все это пытался как-то увязать с утверждениями классиков. В общем, в числе лучших пропагандистов на праздничное мероприятие в Дом моряка был приглашен и я.
Проводился вечер по-новому, накрытые столы, небольшая эстрада. На входе нам вручили подарки, в том числе толстенный Советский энциклопедический словарь (СЭС), книгу в то время дефицитную.
Мы привезли с собой огромный пирог, приготовленный судовым пекарем, румяный, аппетитно пахнущий.
Официальная часть, во время которой и говорили, и ели, и пили, была короткой. Потом перешли к художественной. На эстраду вышла высокая блондинка, средних лет, с лицом холодным, отстраненным. Возможно, это было обусловлено явно избыточным гримом. Она явно не была проникнута приподнятой атмосферой пропагандистского форума. Скорее всего, она и не знала, что за аудитория перед ней сегодня.
- Абаза. Утро туманное, - неожиданно прозвучал резкий голос концертмейстерши, приподнявшейся за роялем. Такой голос почему-то часто встречается у ведущих классических концертов.
Зазвучала знакомая музыка, знакомые слова. Только не уходил вопрос: что это за «абаза».
А романс звучал очень красиво. Как-то понемножку оттаяла и певица, благодарно реагировала на наши вежливые аплодисменты.
Потом были другие романсы, арии. Концерт был в два отделения. После перерыва певица вышла в другом наряде. Вернее, юбка была прежняя, а верх, что-то наподобие блузки, фиолетово-желтоватое, переливающееся, уже был другим, но таким же бесформенно-свободным, как и черная блузка в первом отделении.
Концерт закончился. Капитан преподнес певице букет, вынутый из вазы, стоявшей на одном из столов. С цветов еще капала вода, но певица, принимая букет, не подала вида, раскланялась и ушла.
Осталось чувство неловкости за нас, за певицу, за все это мероприятие. Это был восемьдесят третий или восемьдесят четвертый год. До ставших привычными сейчас корпоративов с речами и чавканьем с оплаченным участием при этом самых разных «звезд» оставалось еще почти десятилетие.
Прошло несколько лет. Я уже жил в Сарове, который становился все открытее и открытее. Оживился Дом ученых. Новый директор Алевтина Ронжина стала привозить московских артистов, музыкантов, причем, как правило, имена мне до того чаще неизвестные. Лина Мкртчян, Сергей Манукян, Елена Камбурова, которая, впрочем, была довольно известной…
Каждый концерт становился событием.
Самый первый такой концерт мне запомнился особенно. И вот почему.
На работу позвонила Алевтина Афанасьевна и пригласила на вечер к себе в Дом ученых. Ожидался концерт оперной певицы Нинель Ткаченко. Обещала прекрасный вечер романса и предупредила, что после концерта будет небольшой фуршет.
Мы пришли с женой. Небольшой зал Дома ученых был как всегда полон. Несмотря на то, что в Сарове я прожил на то время всего несколько месяцев, почти все в зале были знакомы. Обстановка уютная.
Алевтина Афанасьевна со сцены объявила, что сегодня у нас в гостях народная артистка СССР, солистка Московской филармонии Нинель Ткаченко.
- Нинель Александровну называют вердиевской певицей. Она была признана лучшей Аидой и одной из лучших исполнительниц роли Тоски. Пела на оперных сценах многих стран мира, - совершенствовала наше музыкальное образование Алевтина Афанасьевна.
И вот на сцену величаво выходит певица.
- Композитор Абаза. Утро туманное. Слова Ивана Сергеевича Тургенева…, - слышу слова концертмейстера.
Абаза! И я перенесся в Мурманск. В Дом моряка. Это еще и потому, что вижу на сцене знакомое лицо, те же прищуренные глаза, профессионально приготовившиеся губы, так же густо накрашенные алой помадой. И все те же концертные наряды, которые менялись в прежней последовательности.
Подумалось, что для нее этот концерт - такая же командировка, как и у нас. Действительно, уезжая в командировку, в отпуск укладываешь в чемодан то, что удобнее, легче, что меньше мнется. Очевидно, всему этому соответствовал и наряд певицы. А смотрелась она хорошо, как и должна выглядеть певица на сцене. Благо, это была не импровизированная сцена в парткабинете Доме моряка. И зал был значительно больше.
Наверное, Аида и Тоска раньше звучали ярче. Да и концертное исполнение отличается от спектакля, с партнерами, с оркестром. Но слушать певицу было приятно. Вот уже завершающая ария. Аплодисменты. С небольшим волнением поднимаюсь на сцену с цветами, которые получил перед концертом от Алевтины Афанасьевны, вручаю их. С цветами подходят другие зрители. Все празднично, искренне. Настоящий концерт. Не «корпоратив».
Потом проходим в гостиную Дома ученых. Там уже накрыт стол, потрескивают дрова в камине. Расселись, Нинель Александровна появилась через несколько минут, успев переодеться. На ней отличный джинсовый костюм – юбка, курточка. Вся она подтянутая, энергичная.
Много рассказывала, отвечала на наши вопросы. В разговоре остроумна, даже остра. Так как расспрашивали и о ее коллегах по сцене, была и иронична, где-то сквозил сарказм. На вопрос о Галине Вишневской бросила короткое – «халда»…
Естественно, не обошли и тему здоровья. Певица посетовала, что муж у нее язвенник, нигде не могут достать «Де-нол», новомодное лекарство. А у меня как раз упаковка дефицитного лекарства лежала в столе на работе, так как тоже хотел пройти курс профилактического лечения.
На следующий день приехал в аэропорт, так как артисты улетали с Москву самолетом. Вручил певице пакет с «Де-нолом», пожелал счастливого полета и т.д. Она дала визитную карточку и пригласила обязательно зайти в гости, когда буду в Москве. На визитке изображен силуэт Большого театра. В нем она тоже пела, хотя в штате никогда не состояла.
Приближался ее шестидесятилетний юбилей. Юбилейный вечер певицы ожидался в Концертном зале имени П.И. Чайковского. Нинель Александровна поделилась, как, оказывается, тяжелы и дороги эти обязательные для творческих людей мероприятия.
Жила она у метро «Улица 1905 года». С мужем. Взрослая дочь жила в Англии, куда певица часто ездила, как и любая другая бабушка. Там были внуки. Певица упомянула, что у дочери она часто встречается с Севой Новгородцевым.
В гостях я так и не побывал. А она приезжала в Саров еще несколько раз, пела сама, привозила других артистов. Нинель Александровна была в те годы художественным руководителем Московской филармонии.
Умерла она совсем недавно, почти в восьмидесятилетнем возрасте. Была короткая информация в центральных «Новостях».
Много гостей посещало ледокол во время стоянок в порту. Стоянки, как правило, были продолжительными. То проводился корпусной ремонт, то перегружали реакторное топливо.
Однажды привели группу известных советских писателей – Сергея Залыгина, Валентина Распутина вместе с молодым писателем из когорты так называемых «почвенников» Владимиром Крупиным. Знать их по именам, я знал. Но с творчеством знаком практически не был. Хотя, например, Валентин Распутин уже тогда был на слуху. Какие-то произведения Залыгина встречал в библиотеке к журналу «Дружба народов». Подписку на эту «Библиотеку» можно было получить, подписавшись на «Правду», «Комсомолку», «Коммунист», «Молодой коммунист» и прочие подобные издания.
Но на этой творческой встрече я, к моему внутреннему стыду, ничего из произведений Залыгина, равно как и из творчества других пришедших к нам писателей, не мог вспомнить. Да и другие члены экипажа – тоже. Только наш капитан Ламехов в разделе «вопросы» спросил у Распутина, не сам ли тот явился прообразом героя «Уроков французского». На что получил утвердительный ответ.
Сегодня имя Распутина связывается, в основном, с «Прощанием с Матерой», с телевизионной его версией. Мне не доводилось переживать таких чувств, когда утрачиваешь что-то значительно большее, чем отчий дом, утрачиваешь мир, окружавший тебя многие годы, вырастивший и сформировавший тебя, но с трудом сдерживаемое возмущение писателя, возмущение происходящим, возмущение «авторами» разрушительных действий, уничтожения тайги и всего ее населяющего, понятно. Подобное, конечно же, менее обостренное чувство возникает, например, когда попадаешь у нас на Горьковское море. Какое это море?! Это затопленные поля и луга, затопленные без особой нужды и без особого даже экономического смысла деревни и села…
Встретились мне и газетные статьи Залыгина, посвященные тоже природоохранной тематике, проблеме поворота северных рек.
Как публицист, он воспринимался весьма хорошо.
Владимир Крупин стал обращать на себя внимание позже. Художественных его произведений я так и не увидел. А вот на телеэкране, в периодике он стал часто появляться в роли довольно ортодоксального славянофила и даже русофила. Мне такие мрачные, вещающие личности никогда не нравились, и желания познакомиться с его творчеством не возникало.
Следует сказать, что на атомном флоте были и свои члены Союза писателей. На «Ленине» много лет работал начальником радиостанции Виталий Маслов. Я читал его повести, изданные, в том числе, в московских издательствах – «Крутая дресва», «Круговая порука», еще что-то. Некоторые книжки у меня сохранились.
Описывал он жизнь в поморских архангельских деревнях, откуда был родом. Об Арктике, о море, флоте его произведений не встречал. Странно, но при моей страсти собирать книжки с дарственными надписями авторов, ни одной книги Маслова с его автографом у меня нет.
Однажды в районе Певека к нам на борт вертолетом доставили двух журналистов. Они путешествовали, что называется «своим ходом» от Уэлена – самой восточной точки нашей страны, родины известного чукотского писателя Юрия Рытхэу, до Мурманска.
Это были фотокорреспонденты журнала «Советский Союз», главным редактором которого был в то время опальный зять Хрущева Алексей Аджубей. Задачей Володи Чистякова и Мая Начинкина, так звали наших гостей, было подготовить фотоматериал к большой книге о Крайнем Севере.
До Певека они добирались на попутных вездеходах, на оленьих и даже собачьих упряжках. Поэтому ледокольные условия, даже каюта на нижней палубе, в которой из-за постоянного скрежета льда о борт порой невозможно было даже разговаривать, показались им весьма комфортными. Тепло, вкусная еда, гостеприимный экипаж…
Мы с ними подолгу беседовали, расспрашивали о виденном. Узнали, что такое на вкус и на запах копальхен – моржовое или тюленье мясо, сквашиваемое в ямах, которым питаются чукчи и эскимосы.
Рассказывали они о многом интересном, о чем не задумываешься. Например, об отправлении на 40-градусном морозе естественных надобностей. Оказывается, кухлянки – верхняя одежда северных народов, позволяют это делать без угрозы получения отморожения чувствительных мест тела. Способствуют этому и штаны из оленьей кожи, без поясов, а на легко развязывающихся прямо под кухлянкой лямках.
Конечно, их рассказы по художественности были далеки от рассказов и повестей Рокуэлла Кента, но слушались с интересом.
На ледоколе ребята не забывали о своей основной задаче, много фотографировали. Незаметно пролетело время, на вертолете же их отправили в Амдерму, оттуда – в Мурманск. Маршрут многим ледокольщикам хорошо известный.
Через пару лет, уже в Полярных Зорях, увидел в газетном киоске красочную книгу – фотоальбом «Человек и Север». Издана она была в честь 70-летия Октябрьской революции Уральским отделением Академии наук. Купил, принес домой, пролистал. Понравилось. Решил купить еще несколько экземпляров, чтобы подарить в качестве сувениров родственникам, знакомым, благо собирался в отпуск в Казахстан.
Вечером стал просматривать книгу внимательно. Вдруг увидел что-то знакомое. Наша кают-компания! На большой фотографии она выглядела особенно внушительно, даже роскошно. Недаром под фото было указано, что это – один из ресторанов в каком-то заполярном городе. Но на фото, в окружении знакомой обстановки, знакомых лиц увидел наш «медицинский» стол, весь состав медицинской службы ледокола: я, Виталий Павлович, Дина Васильевна и Татьяна, наши фельдшера. За соседним столом – Виктор Николаевич Грищенко, наш стоматолог. Поскольку за нашм столом было только четыре места, работавший не постоянно стоматолог обедал за другим столом, с другой службой.
На других страницах рассмотрел еще несколько знакомых лиц из экипажа. На одной из обложек – запорошенное снегом лицо нашего гидролога Валерия Михайловича Лосева, в меховой шапке, тоже густо припудренной снегом. Он потом рассказывал, что Володя фотографировал его на палубе. Было солнечно, тепло, совсем не по арктически. Для придания композиции нужной убедительности фотограф собрал на палубе горсть снега и бросил его в лицо гидрологу. Получилось, действительно, убедительно.
Потом прочитал, что в альбоме помещены фотографии нескольких фотографов, в том числе и В. Чистякова.
Книгу эту я храню и просматриваю иногда до сих пор.