Так сложилось, что больше всего на ледоколе довелось общаться с судоводителями. О них и большая часть моих воспоминаний.
С Сивковым я встретился в мой первый же день работы на «Арктике». Ледокол только что вернулся из рейса. Саша исполнял обязанности второго старпома, курировал дневальных, пищеблок, то есть службы, которые входили и в сферу деятельности судового врача.
Его уважительно именовали Сан Санычем, по фамилии называли очень редко. И я по имени стал обращаться к нему не сразу, хотя по возрасту мы были почти ровня, по служебному положению, с учетом традиционного отношения к медикам, тоже. Он первым провел меня по судну, показал контролируемые с санитарной точки зрения объекты. Потом мы часто делали совместные обходы. В общем, сдружились.
Вскоре подошел мой день рождения, да не простой, а тридцатилетие. Жили мы тогда в общежитии, друзей-приятелей не было, и коллеги подсказали отпраздновать на судне. Обратился к капитану и получил разрешение. Капитана тоже пригласил, уточнив, что праздничный ужин будет в каюте №13 – каюте Сивкова. Он поблагодарил и пообещал быть.
Стол накрывал шеф-повар ледокола – Байдала Саша. Собралось человек десять. Настроение было великолепное, особенно, у меня. Даже не из-за дня рождения, а из-за всей этой необычной обстановки, из-за внимания ко мне людей, с которым еще месяц назад даже не был знаком. Было что выпить, было и чем закусить.
Жаль, не шел капитана. Несколько раз доносились шаги в его каюте, которая располагалась как раз над нами. Мне подсказывали, правда, не настойчиво, сходить к нему, пригласить еще раз. Но мне казалось, что накануне я достаточно внятно его пригласил, да и статус капитана, на мой тогдашний взгляд, не располагал к напоминанию.
В общем, вечер получился на славу. Много говорили, потом начали петь. Мы с фельдшером Диной Васильевной, тоже только что пришедшей на ледокол, пели украинские песни. Нам подпевали. И подпевали, как оказалось, очень громко. Вдруг резко зазвонил телефон. Саша взял трубку. По его лицу поняли, что это из капитанской каюты. Разговор был короткий. Чуть смущенный старпом вернулся за стол, на наши вопросы отшучивался, предлагал выпить. И мы выпивали. Вскоре перешли к чаю-кофе. На десерт Байдалой был приготовлен умопомрачительный торт.
Утром я первым делом пошел в тринадцатую каюту. Сивков был на месте.
- Дырку получил, - с какой-то нервной улыбкой произнес он. На мой вопрос пояснил, что у судоводителей, как и у водителей-шоферов, есть талон, в котором предусмотрены проколы за соответствующие нарушения.
- А ты-то что нарушил?
- Шумели ночью.
Тут-то я уже не думал о субординации, о судовых порядках, а сразу поднялся в капитанскую каюту.
- Алексей Анатольевич, Вы наказали Сивкова, а виноват-то я.
- А Вы что, там тоже были?
- ?!
В тот раз ледокол стоял у берега долго – до декабря. Инцидент с днем рождения забылся. Саша никогда о нем вообще не упоминал. На наших отношениях «дырка» в талоне никак не отразилась. Капитан тоже ни разу не вспомнил об этом. Несколько раз довелось быть на банкетах в его каюте.
Во время стоянки в порту атомный ледокол является объектом повышенного внимания, посещается различными комиссиями и делегациями, и посещения эти часто заканчиваются банкетами. А наш капитан был большим мастером в их организации. Приглашался часто и старший комсостав, к которому относился и главный доктор.
Как-то в разговоре о житье-бытье возник вопрос о моей квартире, вернее, о ее отсутствии. Надо сказать, что я принял решение о работе на ледоколе под письменную гарантию начальника пароходства и незабвенного Аветика Игнатьевича Бурназяна – заместителя министра здравоохранения СССР, курировавшего «атомную» медицину.
- Напишем Игнатюку (начальник Мурманского пароходства в то время) ходатайство об ускорении выделения квартиры, - молвил хозяин стола.
- Алексей Анатольевич, мне самому подготовить письмо? – подошел я через пару дней.
- Какое письмо?
- Ходатайство о квартире.
- ?
- Вы сказали, что нужно подготовить письмо начальнику пароходства.
- Это Зуйков должен писать.
Владимир Сергеевич Зуйков – мой непосредственный медицинский начальник. Поскольку именно он принимал меня на работу, он по своей линии все необходимые меры по моему вопросу принимал. Но содействие со стороны капитана было бы не лишним.
Квартиру мне все же выделили. Эту долгожданную весть я получил уже в рейсе. А помогло ускорить решение этого животрепещущего вопроса вот что.
Секретарь начальника пароходства попросила какие-то медикаменты. А мы как раз получили большую аптеку для предстоящего рейса. Я принес. Разговорились. Посетовал на квартирный вопрос и спросил, нельзя ли как-нибудь попасть к Владимиру Адамовичу. Она предложила зайти к нему в кабинет прямо сейчас, возможно, потому что рабочий день уже закончился, и он был более – менее свободен.
Вхожу в кабинет. Там кроме хозяина кабинета находился Леонид Григорьевич Данилов – начальник нашей атомной группы, заместитель Игнатюка. С ним я был немножко знаком. Взволнованно изложил свой вопрос. Выслушан был внимательно, даже участливо. Еще пара каких-то малозначащих вопросов с их стороны, и я ушел. Думается, что присутствие Данилова сыграло немаловажную роль.
И все же я не могу сказать, что у капитана было какое-либо негативное отношение ко мне, или к той должности, которую я исполнял. Он был здоров физически, возраст позволял еще долго работать в Арктике. Это я уточняю потому, что у плавсостава с возрастом отношение к медикам становится настороженным из-за страха быть вдруг «списанным» по здоровью на берег.
Увы, с возрастом таких поводов для перехода на береговую работу или на отдых только прибавляется. Незадолго до моего прихода на флот вот так неожиданно был «списан» капитан-герой – Юрий Сергеевич Кучиев, первым из ледокольщиков достигший Северного полюса. Сейчас он работал представителем пароходства на Балтийском заводе.
Я с ним встретился все же в Арктике, в 1993 году, когда проводилась очень сложная ледовая операция в Карском море. Наш ледокол выступал в роли флагмана-спасителя. И эта роль ему удалась. Капитанствовал в том рейсе Алексей Анатольевич, а Кучиев прибыл на борт для помощи, в роли капитана-наставника Кучиев. Поскольку капитан и сам был достаточно опытным капитаном, помощь Юрия Сергеевича была номинальной. Он это понимал, да и прибыл он, больше воспользовавшись поводом побывать еще раз в Арктике, а не из-за необходимости.
За этот рейс нашему капитану было присвоено звание Героя Социалистического труда, многие из экипажа были награждены правительственными и ведомственными наградами. Мне вручили знак «Почетному полярнику». Надо сказать, этот знак солидный и на Северном флоте высоко ценится.
- Почетных полярников меньше, чем Героев Советского Союза, - повторял часто Александр Иванович Соколов, начальник службы радиационной безопасности, ветеран атомного флота, начинавший работать еще на «Ленине».
Так вот, капитан, естественно, санкционировал решение о моем награждении. Пригласил он нас по возвращении на берег и на банкет в связи с вручением Золотой звезды Героя.
В рейсах я с ним бывал не часто. Чаще в Арктике работал второй, вернее, первый капитан – Василий Александрович Голохвастов. Капитан Голохвастов был авторитетнейшим арктическим капитаном. Небольшого роста большой человек. Но странно, у меня сохранилось очень мало воспоминаний о нем, которые могли бы быть положены на бумагу. Все же я не моряк, не судоводитель, чтобы оценить его личность по достоинству.
А последняя встреча, вернее, телефонный разговор, с капитаном произошла совсем недавно. Я был на юбилее у Станислава Борисовича Шмидта – тоже капитана. После «Арктики» он капитанствовал на «России», на «Советском Союзе». Пару лет назад он решил уйти на пенсию, живет в Подмосковье, где на месте старого родительского домика построил новый, достаточно просторный, где можно принять друзей, которые нет-нет да наезжают. Вдруг – звонок из Питера. Звонил Алексей Анатольевич. В конце разговора Слава сказал ему, что здесь присутствует доктор Петровский, и передал телефон мне. Мы поприветствовали друг друга, обменялись какими-то фразами, пожелали друг другу здоровья.
Алексей Анатольевич, как сказал Слава, уже давно на пенсии, ведет общественную работу по ветеранским делам. Живет в Санкт-Петербурге. Он, по-моему, коренной ленинградец, закончил военно-морскую академию, по каким-то причинам перешел в ледокольный флот. Но военная жилка у него была: стать, командный голос, любил рассказы Виктора Конецкого. Иногда говорил, что по военно-флотской табели о рангах он – контр-адмирал. Хотя, думаю, преувеличивал, так как ни в одной книжке, ни в одном фильме я не встречал командира даже самого большого военного корабля в адмиральском чине. Как правило, это капитаны первого или даже второго ранга. Но Алексей Анатольевич хотел быть адмиралом.
Вот так я начал писать о Сивкове, а весь очерк - о его командире. Но и дальше последовательное изложение у меня не получается.
С Сашей у нас сохранились самые добрые отношения. Вообще, так получилось, что до сих пор я поддерживаю отношения с тремя ледокольщиками, и все они были успешными судоводителями. Невероятно, но двое из них уже на пенсии, а Саша Баринов, с которым встречаюсь чаще всего, так как он живет рядом с Нижним, еще работает – капитанствует на «дедушке» атомного ледокольного флота – «Ленине».
Все ребята закончили почти в одно и то же время «макаровку» - Ленинградское высшее инженерно-морское училище имени адмирала Макарова, которое называли почему-то между собой «системой», и сразу пришли на атомный ледокольный флот, который, как я понимал, для выпускников училища был не лучшим распределением. Но мои друзья без Арктики себя не представляли, хотя один был москвичом, другой – с Урала, третий – из Карелии.
Они вспоминали, что решили работать на ледоколах сразу после первой практики, хотя проходили практику и на «белых пароходах», бывали и в других морях-океанах, даже за границей. Саша Сивков рассказывал, как, будучи на курсантской практике, торговался в Италии, покупая сапоги для жены.
Любовь к Арктике, к ледоколам Баринов Саша однажды опосредованно высказал в стихах, которые он написал в связи с днем рождения молодого помполита, пришедшего к нам по какой-то причине на один рейс с судов, работающих в загранплавании. Не помню всего стихотворения, но вспоминаю ироничные строчки, подчеркивающие желание помполита побыстрее завершить этот рейс и окунуться в привычную для него среду: «Оп-па, оп-па, Диксон не Европа. Марки, гульдены, фунты - не нужны. Нужны унты!».
Самый старший из этой «троицы» Станислав Борисович Шмидт не раз отмечал незаурядность Сивкова как полярного капитана.
Однажды мне довелось тоже оценить его судоводительский талант. Мы обкалывали сразу несколько вмерзших в лед судов. Расстояние между ними и между нами было минимальным, буквально несколько десятков метров. Когда я поднялся на мостик, занимались совсем маленьким суденышком - сухогрузом. Что его понадобилось в Арктике, не знаю.
И вот Саша подает соответствующую команду рулевому. Помню, это был Ваня Кравцов, малюсенького роста морячок, но в рейсах уже бывавший не раз.
Ваня крутит руль, а Саша видит, что крутит он его в противоположную от нужной сторону. В один миг он успевает дернуть на себя ручку, оттолкнуть от штурвала Ваню… И ледокол медленно, на непосвященный взгляд – обдуманно, обогнул несчастное суденышко.
Ну, а арктическую стезю самого Станислава Борисовича определила, наверное, сама фамилия. Его коренастая фигура словно создана для мощного ледокола, а присущие ему бодрость, оптимизм и особенно чувство ответственности позволили Станиславу Борисовичу за десятилетия «намотать» за время вахт десятки, если не сотни километров, постоянно перемещаясь с одной стороны мостика на другую, выбирая лучший маневр во всегда сложной ледовой обстановке.
Вот и сейчас слышу его стремительные топающие шаги по мостику – он ходил как-то по-особому, вразвалочку, но очень быстро.
С «Арктики» он ушел на достройку атомохода «Россия», на котором работал и в Арктике в качестве старпома, потом, уже в качестве капитана, принял другой атомный ледокол, ходил на нем к Северному полюсу. На пенсию ушел сразу после шестидесяти.
Надо сказать, что Слава часто напоминает мне о том, что когда-то я назвал всех троих своих любимых штурманов не перспективными по здоровью. Что-то такое припоминаю, но, конечно же, сказано это было не всерьез. И жизнь это доказала. Но и я был не совсем не прав.
В рейсе у медиков не так уж много работы. Я, только что закончивший ординатуру в московской клинике, где работа была интересной, творческой, попавший в необычную во всех отношениях среду, естественно, горел желанием изучать, анализировать, искать и найти что-то новое. Большинство членов экипажа охотно откликались на мои приглашения подойти на осмотр, на снятие электрокардиограммы и т.д. В первых рядах, естественно, были судоводители, дружеские отношения с которыми крепли.
Порой возникал и профессиональный, врачебный интерес. Так, мое врачебное внимание сразу привлек один из молодых штурманов.
На электрокардиограммах, снимавшихся в течение рейса ежемесячно, выявлялась интересная картина – нарастающее с каждым месяцем замедление предсердно-желудочковой проводимости. Конечно, после рейса я его терял на некоторое время из виду, но по возвращении на судно, на берегу, на ЭКГ все было более-менее нормально, а с выходом в рейс наблюдалась та же картина.
Еще обращала на себя внимание небольшая деформация передней поверхности большеберцовых костей, что напоминало так называемую болезнь Осгуд-Шлаттера – абсолютно доброкачественное состояние, не требующее никакого вмешательства. Суть этой «болезни» сводилась к развитию остеохондропатии бугристости большеберцовой кости, процессу симметричному, т.е. на обеих ногах, не вызывающему каких-либо жалоб. Правда, стояние на коленях могло сопровождаться болезненностью. Но часто ли мы стоим на коленях?
Я знал о такой заумной болезни только потому, что со студенческих лет любил пролистывать солидную переводную книгу «Клинические симптомы и синдромы», чтобы потом где-нибудь блеснуть мало кому известными сведениями.
И тут такое везение: редкую патологию встретил, да еще в сочетании с непонятными нарушениями внутрисердечной проводимости.
- Не новый ли это синдром? – закралась мысль. – Синдром Осгуд –Шлаттера - Петровского. А если чуть переставить фамилии: Петровского – Осгуд – Шлаттера? Звучит!
Конечно, я шучу. Своему нечаянному пациенту об этих своих мыслях никогда не говорил. Узнает, только если прочитает мои заметки. Он жив - здоров, продолжает трудиться в Арктике.
Сейчас многие из тех, рядом с кем я работал и жил на Севере, уже на пенсии. Северный стаж, льготы за Арктику, за флот.
Саша Сивков сейчас тоже пенсионер. Живет в Мурманске, с женой Ниной – стоматологом, которая тоже работала какое-то время на ледоколе. Виделись мы с ним давно, но по телефону голос у него бодрый, такой, как и прежде.
Баринов Саша продолжает работать. Уже не в Арктике. Он капитан атомноголедокола «Ленин», который навечно пришвартован к Мурманскому причалу и выполняет роль музея, общественно-информационного центра или что-то в этом роде. Обязанности у Саши самые что ни на есть капитанские. Судно действующее. Значит, есть и вахты, есть и «капитанский час». Стал реже бывать в отпуске, так как на берегу рабочий режим отличается от арктического: «четыре через два». Четыре месяца работает, два – отдыхает. В «рейс» с ним часто сейчас отправляется и Людмила Ивановна – его супруга, а наша самая близкая подруга.
Раньше, до корректировки собственной жизни, я часто завидовал Баринову, когда он говорил о Лешиной (он и сейчас называет Люсю по фамилии), чуть позже – о появившемся вдруг Шурике – сыне. Из отпуска привозил фотографии.
Рюмка «Плиски», которую тогда Саша себе позволял и любил угостить других, грустная песня о дождевых кольцах в исполнении прибалтийской певицы Ольги Пирагс, только усиливали тоску и заставляли ярче, но больнее ощущать счастье, испытываемое другим.
Всюду со мной. И нигде.
Свидимся. А насколько?
Кружатся по воде дождевые кольца…
Пластинка была старая, что называется, заезженная, так как включали мы старпомовскую радиолу чаще всего в рейсе, чтобы отвлечься от грохота, тряски.
Я слушал певицу, пытался представить эту неизведанную мне жизнь, любовь…
Сейчас все изменилось, вернее, не все, а моя личная жизнь. Прошлое напрочь забыто. Марина, моя жена, очень сблизилась с Люсей. Мы видимся часто, так как живут Бариновы в Дзержинске, рядом с Нижним Новгородом. Саша, правда, большую часть отпуска занимается ремонтом квартиры. Делает все сам, обстоятельно. Это тоже характерная для настоящих моряков черта – если уж отдаваться домашним делам, то полностью. А если уже все сделано, то можно начинать сначала.
Александра Николаевича вообще очень умелые руки. В рейсе он, например, в свободное время искусно делал экслибрисы – вырезал их на обычной резине. Тематика, естественно, была арктической: схематично –земной шар, ледокол, какая-нибудь памятная дата… Их было много, отпечатки некоторых на конвертах у меня сохранились.
Несомненно, к когорте ледокольщиков – судоводителей нужно отнести и Лосева Валерия Михайловича, судового гидролога. Я не знаком досконально с функциями гидролога, но не раз убеждался, что многие решения о маршруте проводки, прогнозы о времени достижения той или иной точки озвучивались только после проработки с Валерием Михайловичем. Он совершал ледовую разведку на вертолете, подолгу «колдовал» над картами, делал какие-то расчеты. И в результате, ледокол шел по самому экономичному со всех точек зрения пути, судоводители избегали многих рисков.
Лосев был очень дружен со штурманами, мы часто собирались вечерами в той же тринадцатой каюте. Со временем эти собрания оформились в «Рыбий клуб». Это не совсем правильное название как-то прижилось, вспоминается и сейчас иногда. Обязательными на «заседаниях» клуба были уха и слабосоленый сиг, приготавливаемый Ваней Грызловым, который тоже состоял в этом клубе. Часто приглашался Василий Александрович - капитан.
Валерий Михайлович не был особо разговорчивым. Хотя беседовать с ним было очень интересно. Он был хорошо начитан, об Арктике знал все, часто, совершая разведку, заскакивал на полярные станции. Я с ним только пару раз летал, однажды – на маленькую станцию на Новой Земле, другой раз – на метеостанцию «Колба», недалеко от Диксона.
Как-то мы, переговорив обо всем, заспорили с ним по весьма необычному вопросу. Разговорились о происхождении и смысле часто употребляемого фразеологизма «хрен моржовый». Почему именно – моржовый, а не какой-нибудь другой?
Валерий Михайлович утверждал, что у моржа этот орган анатомически отличается от других животных, так как имеет костную основу. Я возражал, опираясь на Дарвина. Лосев пообещал доказать свою правоту.
Прошел год, может быть, и больше. Мы работали в восточном секторе Арктики. Однажды, вернувшись с разведки, Валерий Михайлович принес мне в медблок большой сверток и посоветовал лучше выйти на палубу, чтобы рассмотреть презент.
Погода была солнечная, летняя. На палубе из-под слоя целлофана вынул сверток из оберточной бумаги, довольно увесистый, килограмма на два, стал разворачивать дальше. Несмотря на свежий ветерок, почувствовал тяжелый запах. Положил не до конца распакованный предмет на палубу и пошел к Валерию Михайловичу расспросить поподробнее. Он уже был на мостике, что-то рисовал на карте, но на мой приход откликнулся сразу, вероятно, знал, что я приду.
- Ну, как подарок?
- Не успел пока посмотреть. А что там?
- То, что Вы просили, подарок с острова Врангеля, - Валерий Михайлович лукаво улыбался.
Оказывается, они с летчиком залетали на остров Врангеля, где нашли тушу погибшего моржа, вырубили у него топором соответствующий орган и привезли его мне. В качестве доказательства своей правоты.
Долго пришлось препарировать его. Оттаивание сопровождалось невыносимым зловонием, а еще нужно было снять все мягкие ткани. Действительно, внутри оказалась настоящая кость, длиной около тридцати пяти сантиметров, напоминающая малоберцовую кость. Вспомнив уроки анатомии в студенчестве, поместил эту грубо очищенную от мышц и фасций кость в раствор хлорной извести, чтобы очистить окончательно и отбелить. Это тоже длительный процесс. Все это проделывал в нашем изоляторе, помещении больше техническом, так как никогда по прямому назначению его использовать не доводилось.
Но это был мой последний рейс. Уходя на берег, забыл о своем «сувенире», не до того было.
Через несколько лет узнал, что Валерия Михайловича больше нет. 8 марта 1999 года во время ледовой разведки вертолет, на котором находился инженер-гидролог Лосев, потерпел катастрофу в проливе Югорский шар. Валерий Михайлович погиб. Это я узнал из интернета.
На карте Арктического побережья, на северо-западе Югорского полуострова можно найти обозначение – «Мыс гидролога Лосева».
Совсем недавно в отраслевой газете «Росатома» читал материалы пресс-конференции об очередном походе атомного ледокола «Россия» на Северный полюс. Сейчас атомный ледокольный флот в входит в состав «Росатома».
Начало практике полярных круизов было положено еще в 90-е годы, когда катастрофически не хватало денег, так как для ледоколов не было работы. Совершаются такие рейсы периодически и сейчас.
За столом перед журналистами находился и капитан ледокола Александр Спирин – солидный седоватый мужчина, с неизменными усиками. А перед моими глазами – шустрый, всегда улыбающийся и везде успевающий Саша Спирин – третий, второй, а потом и старший помощник капитана, принявший командование дневальными, поварами и пр. от Сан Саныча Сивкова.
Спирин был перспективным судоводителем, весьма признаваемым и ценимым коллегами. И состоялся.
Сегодня уже нет Василия Александровича Голохвастова, отношение к которому сформировалось в основном под влиянием его помощников – моих друзей, которые боготворили своего капитана.
Встречаю знакомые фамилии в статье об экспедиции научного судна «Академик Федоров», сопровождаемого атомным ледоколом «Россия» под командованием капитана Спирина, опубликованной в одном из свежих номеров «Мурманского вестника: «Александр Михайлович Спирин прошел в начале своего судоводительского пути блестящую школу выдающегося и, по-моему, недооцененного капитана Василия Александровича Голохвастова. Тот не боялся доверять атомоход в нерядовой ледовой обстановке молодым штурманам, и они быстро набирались опыта».
Внешне Василий Александрович был неброским, никогда, в отличие от других, известных мне капитанов, не надевал парадный мундир. На мостике – в рубашке, в спортзал пробегал, а он ежедневно подолгу играл в волейбол, в ковбойке или в майке. Иногда заходил к нам в медблок, проверял артериальное давление, которое всегда было в норме.
Встречались мы с ним и на «Рыбных днях», он всегда с удовольствием спускался в тринадцатую каюту, выпивал одну – другую рюмку, ел уху, после чего, как правило, не задерживался.
Видел, что он подолгу работал у себя в кабинете, дверь в который всегда была открыта, что-то писал. От ребят узнал, что Василий Александрович пишет практическое руководство для судоводителей в Арктике. Они потом очень хорошо отзывались об этой работе. Не знаю, было ли это руководство опубликовано. В интернете ничего не нашел, как не нашел и ни одной ссылки на Голохвастова В.А. Осталась только светлая память, особенно, у его учеников. Я это знаю.
Григорий Алексеевич Улитин, в мою бытность – дублер капитана, опытный ледокольщик, на пенсию вышел совсем недавно. С ним мы были ближе, так как он очень компанейский, веселый человек, часто заходил в каюту к Сивкову, к другим штурманам.
Кстати, у нас с ним тоже была ситуация, подобная той, которая случилась в день моего тридцатилетия.
На борту закончила работу медицинская комиссия, приехавшая из Ленинграда, из НИИ гигиены морского транспорта. Вечером в каюте Григория Алексеевича провожали председателя комиссии. Пришли капитан, первый помощник. Сидели долго.
Наконец капитан ушел. А Григорий Алексеевич, который был уже здорово навеселе, достал свой баян. И пошли песни.
В общем, утром не обошлось без выговора капитана, о чем сам же Григорий Алексеевич тут же и доложил нам.
В завершение этого раздела, посвященного судоводителям, несколько строк об уже упоминавшемся Иване Грызлове, помощнике капитана по пожарно-технической части. Иван Иванович был очень дружен со штурманами и отношения эти распространялись и на меня. Служба у «пожарника» чем-то сродни нашей, медицинской – профилактическая. Мы даже обходы судовых помещений часто делали совместно. Тем более, обходы кают, в том числе и в отсутствие их обитателей, несших вахту. Может быть, какие-то этические нормы мы с Ваней и нарушали, но нужно было использование в каютах электроприборов, которые были запрещены. А там, где чайник, кофеварка, там и печенье, конфеты и прочая интересующая тараканов пища. С тараканами мы безуспешно боролись и на берегу и в рейсах.
Кроме того, и это главное, электроприборы в каютах недопустимы с точки зрения пожарной безопасности.
За время моей работы на ледоколе пожаров не было. А вот позже Саше Баринову пришлось пережить серьезный пожар на «Арктике», сгорело несколько кают. Человеческих жертв, слава богу, не было. Ваня тогда был с ним. Даже по завершению рейса Саша не мог говорить о пожаре спокойно.
А вот совсем недавно из интернета и телевидения узнал о пожаре на атомоходе «Вайгаче», и тоже в рейсе, где-то в районе Диксона. Два человека погибло. Снова горели каюты. Интервью давал только какой-то чин из МинЧС. Ни капитана, ни главного инженера-механика ни разу не показали. Им было не до интервью.
Когда-то капитаном «Вайгача» был Саша Сивков.