Арктические рейсы на атомных ледоколах длятся по четыре – шесть месяцев. Но экипаж состоит в основном не из мурманчан, поэтому и на стоянках, которые тоже бывают продолжительными, моряки живут на судне. Так что вне родного дома они проводят большую часть времени.
Поскольку каюты рассчитаны в основном на одного человека, каждый обустраивает свое жилище по-своему. Фотографии, картинки, рисунки… Кто-то заводит аквариум, кое-кто – даже клетку с попугаем. Кошки и собаки, правда, запрещены категорически. И в каждой каюте – цветы. Посмотришь, кажется, человек напрочь лишен сентиментальности, нежности, а цветы выращивает – диву даешься. Не говорю о женщинах, но мужики!
Конечно, особого разнообразия в судовой флоре нет.
Традесканции, плющ, какие-то папоротникообразные растения, кактусы, даже герань. И конечно, фиалки. Фиалки самых разнообразных цветов и форм.
У меня в этом опыт небольшой. Как-то, когда плющ, тянущийся по ниткам у подволока, достигал уже противоположной стены каюты, я, уйдя утром в медблок, оставил открытым иллюминатор. Вернулся к обеду, в каюте адский холод, все цветы не то, что завяли, почернели.
Оказывается, за это время ледокол сменил курс, мой борт, располагавшийся утром с подветренной стороны и согревавшийся в некоторой степени летним полярным солнцем, переместился навстречу ветру. Морозный ветер моментально выстудил небольшую каюту.
Так вот, о цветах. Раздумывая не только о физиологических, но и психологических особенностях плавсостава в арктическом рейсе, вопрос о такой всеобщей любви к цветам у меня возникал постоянно. Постепенно узнал почти всех моряков, встречался с каждым не в одном рейсе, узнавал характеры, настроение, знал о семьях, о детях, о проблемах, которые были у некоторых на берегу. И неосознанно сопоставлял всю эту информацию с цветами.
Ну, естественно, что первым приходит в голову, цветы напоминают о доме, уход за ними сопровождается переключением внимания, занимает не всегда нужное свободное время. В общем, действуют успокаивающе, расслабляюще.
Но позднее у меня возникла и другая гипотеза, которую считаю своей, так как нигде в литературе подобных мыслей не встретил. В этом мне помогло давнее наблюдение.
В нашем институте кафедрой латинского языка заведовал Натан Максимович Лемпель. Даже мы, первокурсники, выделяли его среди других преподавателей. Он был небольшого роста, гиперстеничный, одна нога – в огромном ортопедическом ботинке. Этот ботинок всегда поскрипывал, когда Лемпель шагал по коридору.
Он был очень интеллигентен. Это чувствовали и мы – студенты, когда сдавали ему зачеты или просто слушали, когда он заходил в учебную комнату. Он любил спросить у нас какое-нибудь латинское изречение, во множестве развешанными по стенам кафедры и даже вне ее. И как при этом не скрывал свое удовлетворение, если слышал четкий и правильный ответ!
Конечно, особое чувство к нему мы испытывали еще и потому, что учились по его учебнику. Причем это был настоящий учебник, изданный не в местной типографии, как многие методички на других кафедрах, а в Московском издательстве «Медицина».
Мы видели, что к нему с особенным уважением относятся практически все преподаватели, не говоря уже о кафедральных, которые, кажется, все его обожали. И в то же время, нельзя было не заметить его одинокости. Он занимался, как тогда говорили, общественной работой – был главным редактором институтской газеты «Ad Astra» - «К звездам». И газета была очень интересная. Дверь его маленького кабинетика почти всегда была открыта. Иногда мы видели кого-нибудь на маленьком диванчике, напротив письменного стола. Они беседовали. Чаще почему-то к нему заходила заведующая кафедрой физкультуры.
Но все же чаще всего Натан Максимович был один, и если не читал или не писал, то мы видели его склоненным над подоконником или столиком, густо уставленными горшочками с кактусами. Каких только кактусов там не было!
Он переставлял их, рыхлил землю, поливал. И при этом, нам казалось, разговаривал с ними. Сейчас я уверен, что это так и было. Ему не хватало собеседников, он не удовлетворялся тем объемом общения с людьми, которое было возможно, и которое, скорее всего, он не старался расширять.
Ему было чуть больше пятидесяти. Позднее я узнал, что в Казахстане, а перед этим во Фрунзе – киргизской столице, Лемпель оказался не по своей воле. Родился он на западе Украины. Получил традиционное еврейское воспитание. В студенческие годы участвовал в каком-то кружке, где изучали еврейскую религию и культуру, был арестован, получил пять лет лагерей, а потом – выслан в Среднюю Азию.
На прощании с ним, гроб был выставлен в вестибюле, в котором обычно работала приемная комиссия, где сдавал в свое время документы и я, было много людей. И все время тихо звучала классическая музыка.
Через пару месяцев рейса я стал ловить себя на том, что стараюсь чаще остаться один. Конечно, на работе, а работали мы, естественно, без выходных, в одиночку не просидишь – пациенты, свои же коллеги, то на пищеблок нужно сходить, то санитарное состояние проверить со старпомом. Да и день так быстрее проходит.
Придя в каюту, физически, в общем-то, не устав, хочется прилечь. И чтобы только не раздался резкий звонок телефона и не услышать: «Доктор, кофе готов?».
У меня рабочий день обычный, с восьми до семнадцати. А друзья-судоводители стоят вахты: четыре через восемь. И они считали должным снять напряжение после вахты чашкой кофе, просто поболтать. И я им за это благодарен. Они ведь при этом думали и обо мне. Но вот было такое состояние – удалиться, спрятаться даже от друзей. Это патология. И она наблюдалась не только у меня.
Но наш организм славно устроен. Если он здоров, то есть если здорово не только тело, но и психика, тебя что-то заставляет не входить в себя, не закрываться, а искать какую-то иную среду, заставляющую тебя жить. У кого-то это – рыбки, у кого-то – вышивание или вязание, в том числе и у мужчин. А у кого-то это – цветы. Как у многих моих коллег – моряков, как у Натана Максимовича Лемпеля. Цветы безмолвны, но всегда готовы внимательно тебя выслушать…
Однажды меня попросили перелететь на работавший вместе с нами в восточном секторе дальневосточный ледокол. По-моему, это был «Ермак». Тогда они пришли сюда из Владивостока в паре с таким же дизельным ледоколом «Адмирал Макаров».
Вообще-то, восточный сектор – не наша зона, здесь обеспечивают проводки дальневосточные ледоколы. Но в ту зиму ледовая обстановка была крайне тяжелой. Караваны сухогрузов вмерзали и стояли неподвижно многие дни, дизельные ледоколы ничего не могли сделать. Срывался северный завоз. Уже затерло льдами, просто раздавило небольшой сухогруз «Нина Сагайдак».
Поэтому направили на помощь на восток наш атомоход.
Помню, на подходе к месту этого ледового плена был на капитанском мостике, когда в урочный час по судовому радио экипажу объявляли о погоде, об обстановке, о ближайших планах.
- Мы подходим к каравану судов дальневосточного пароходства для вызволения их из ледового плена. По данным ледовой разведки, все суда запаяны во льдах, только один наш ледокол «как серая шейка» сохраняет подвижность в небольшой полынье, - бодро вещал вахтенный помощник.
За точность и терминологическую правильность этих слов не ручаюсь. Запомнилось только это – «как серая шейка».
Так вот, капитан одного из этих ледоколов пожаловался в радио-переговорах нашему капитану на плохое самочувствие. И я был направлен туда.
Юрий Петрович, так, по-моему, звали капитана Ф., был в своей каюте. Эти дизельные ледоколы строили в Финляндии, внутри они были отделаны роскошно. Каюта нашего капитана уступала и по размерам и по интерьеру.
Но моего пациента ничто не радовало. Он был замкнут, желания говорить на темы, не касающиеся напрямую его самочувствия, не было. Не поддержал он и разговор о сложившейся арктической ситуации, хотя эта тема, как мне казалось, должна была помочь его разговорить.
Но и каких-либо конкретных жалоб на свое состояние он тоже не называл. Плохой сон, отсутствие аппетита. Таблетки не помогают. Свой судовой врач не может разобраться и помочь.
Измерил давление, пощупал пульс, выслушал всего, простукал. Конечно, ничего соматического не обнаружил. Попытался убедить его, что ничто ему не угрожает, сердце работает нормально, остальные органы и системы – тоже. Но капитан остался таким же скорбным.
Поговорили с доктором. Сошлись во мнении, что имеет место психическая депрессия. Капитану нужен отдых. В то время уже ожидалось, что через неделю-другую они пойдут во Владивосток.
Конечно, психо-эмоциональной разрядке способствуют здорово всяческие хобби, если они есть. В здоровых случаях они обязательно обнаруживаются.
У нас был инженер службы РБ, который собирал проштемпелеванные конверты, открытки. Надо сказать, что на каждом судне, в том числе и у нас были как официальные, так и неофициальные штемпели. Конверты с ними могут представлять большую ценность для коллекционеров. Например, в связи с первым в мире ледокольным достижением Северного полюса на «Арктике» был изготовлен специальный штемпель, которым пользовались только один этот день, после чего его опустили на дно океана.
Потом узнал, что этот инженер свое увлечение поставил на широкую ногу, реализуя такие конверты и открытки, приобретенные на других судах, в Питере за серьезные деньги.
Кто-то занимался почти серийным пошивом сумок из корабельного брезента. При этом сумки выходили самых разных форм и размеров, очень прочные, удобные. После рейса наших членов экипажа можно было различать в городе по таким сумкам.
Фотография, резьба по дереву, кости, спорт, в конце концов, возможности заниматься которым на ледоколе есть.
Эдик Гардер – молодой электромеханик, мой земляк по Казахстану освоил профессию стеклодува. В муфельной печи расплавлял осколки стекла разных цветов, в результате чего получалось чуть ли не чешское или даже венецианское стекло, из которого он пытался соорудить замысловатый светильник. Результата я не видел.
Удивил меня и один солидный начальник службы, кандидат наук. Я должен был прямо с рейса ехать в Ленинград защищать врачебную категорию. Он попросил завезти его родным домой сверток и показал содержимое. Там была довольно симпатичная шубка, не помню, из какого меха. Анатолий Александрович сказал, что смастерил ее в рейсе сам, для дочери – подростка.