П Р И Т Ч А
(Быль)
В недалекие времена, в одном из горных селений жил молодой алим. Он был невысокого роста, интересным, несвойственным для обычного восприятия телосложением и с бледной болезненной внешностью. Редко, и всегда с опаской посещал годекан ради того, чтобы в отношении его могли сказать, что мужчина, который не бывает на годекане – не понятный тип. Каждый раз при появлении на этот мужской сход, только при необходимости, настороженно и сдержанно вступал в разговор.
«Не хочешь быть оскорбленным - следи за языком», - отвечал он, на вопрос, - « почему он такой замкнутый?».
В то же время, в том же селе, в соседстве с алимом жил вечный спорщик годекана и несравненный удалец, «сорви голова» и самодовольный пижон, которого, за его не сдержанный характер и ненужную резвость, бравого нрава и до самодурства бесстрашия, джамаат села своим решением, лишила права ношения кинжала на год.
Кинжал ему вернули, но мозги так и не прибавились.
В один из пасмурных дней закатного лета, в самом разгаре годеканского ихтилата (общения) после полудня удалец, уверенный в свою безнаказанность, обозвал алима слабохарактерным человеком, от которого нет никакого прока, кроме того как заумным видом читать книги и рассказывать детям небылицы.
Висел закат августовского дня. С севера дул еле заметный холодный ветерок. Безобразничали в небе свинцово-лиловые облака. Шумели шорох листья грецких орехов. Низко летели стрижи.
Алим (он даже не носил кинжал) презрительным взглядом прополоснул суровым взглядом снизу вверх своего обидчика. Проглотил незаметно для присутствующих обиду, словно горсть соли. Выругался над своей физической недоразвитостью, призвал всю мощь своего сознания и могучая его душа встрепыхнулась как обузданный конь. Его мстительный взгляд, будто сорванный стоп-краном, замер на склоне холма над селом. В его мелких глазах сверкнули искры самодовольства.
Алим задумал странное.
- Откажись от своих слов, силач, пока не поздно. Если ты меня не убьешь – тебе, в ближайшее время, придется на коленях, попросить у меня прощения, - сказал он, словно плюнул и, не удостоив взгляда обидчика, отошел в сторону.
Храбрец только надменно усмехнулся и сказал:
- Что ты можешь сделать!
Оскорбленный сосредоточенно посмотрел вокруг, выбирая удобную позицию. После встал лицом в сторону Кааба, согнул руки в локтях, сложил их на грудь в области солнечного сплетения и воскликнул:
- Ал-л-а-а-аху акба-ар! Ал-ла-аху ак-бар! – руки вскинул на уровень висков и уложил их в исходную позицию.
Голос его прозвучал как набат и пронзил отголоском невесомый воздух. Публика застыла внемля. От внезапности тела их покрылись ознобом. Вздрогнули небеса.
Играющий с котенком малыш испугался от неожиданности и отскочил в сторону.
- Алим с ума сходит! - возвестил он и ускоренным темпом, не попрощавшись с котенком, покинул площадку игры, как фриц Сталинград.
Необоснованно пристыженный алим, раскатистой канонадой заголосил бархатным тенором так натужно и искусно мелодично, собрав в голосе всю скорбь земного бытия. Мир застыл, люди остановились. Тишина и удивленные лица людей заполонили ближайший мир. Даже петух в недоумении остановил бег за курицей, а ишак на привязи прервал свой затяжной и-а, будто взмахнул палочкой неутомимый дирижер.
Никогда еще муэдзин так душераздирающе и убедительно не созывал правоверных с минарета на намаз.
Люди оглохли, годекан замер, и присутствующие невольно стали вторить за алимом «Аллаху Акбар, Аллаху Акбар».
Сосредоточенный взгляд стеклянно-агатовых зрачков взбудораженного алима молнией устремился на травянистый склон холма над селом. По тропинке, которая косым углом делила холм на два остроугольных треугольника, спускалась молодая горянка, окутанная в ашмаг (большой белый тонкий ситцевый платок) и несла на спине глиняный кувшин, обхватив снизу грубой лентой из поскони, перекинув ее через плечо.
Вместе с ним около сорока пар глаз устремились на желтеющий склон тысячелетнего холма и увидели ЕЁ.
Она шла словно газель, не чувствуя землю под ногами и радуясь молодости своей. Напущенной скромностью в полголоса пела частушку о взаимной любви, и, жизнерадостная улыбка сияла на ее луна ликом лице.
- Бисми Алла-аа-хи рахмони р-р-рахим, - произнес алим, постепенно повышая частоту голоса, устремив сосредоточенный взгляд на склон холма. Он, постепенно планомерно, возвышая голос, придавая ему смелость и уверенность вокала, все мелодичнее и звонче читал суру из Корана.
Было прохладно, игольчатый ветер обещал морось. Влажные дубово-тяжелые тучи-облока были полны слез и ждали причину их излить…
Горянка, которая так весело спускалась по склону, остановилась, прервала свое грустное пение, взмахнула ашмагом, взмахивая им, будто ей стало жарко. Сняла кувшин. Присела. Расслабила узелок у подбородка и посмотрела в небо, словно подставляла лицо жгучему солнцу.
Люди ахнули. Они все по непонятной им самой команде посмотрели на нее.
Ей становилось все жарче и жарче. Еще раз взмахнула белым покрывалом-платком, защищаясь от зноя, бессовестно отодвинула чохту ото лба и открыла прядь волос…
А он читал, сверля пространство цинковым взглядом серых глаз. В них горела злоба, но не злость. Он желал только самоутверждения. Процесс его не интересовал. Он входил в транс.
- Во имя Аллаха всевышнего и все карающего, да услышит он меня и пусть заставить ее раздеться, будто ей очень жарко, - промолвили его тонкие уста на языке Корана, и взмахнул руками. Ни один мускул не дрогнул на его лице и не зашевелился без нужды. На метр в диаметре от него исходило теплом.
- Пусть она разденется, - выдохнул он и сомкнул руки на груди, шепча молитву.
Горянке стало жарко, скинула ашмаг, чохту, черные как смола волосы каскадом волнистыми локонами девственной красой скатились на плечи.
- Как жарко, - вздохнула она, будто находилась в неге сонного пробуждения и руки потянули подол платья, постепенно приоткрывая белоснежные икры, за ними и колени.
Платье медленно, но уверенно скользила вверх, и дошло до молочной белизны плотных бедер, которые никогда не видели солнечного света. Некоторые мужчины старшего возраста прикрыли руками взгляд или отвернули головы.
Храбрец онемел от неожиданности, но не мог двинуться.
- Вах, вах, ай, Аллах, неужели снимет, - воскликнули несколько мужских голосов.
- Накажи заблудших и высокомерных, - произнося вердикт, промолвили уста алима.
Платье поднялось почти до пояса (тогда женщины не носили нижнего белья)
Смельчак очнулся, схватил рукоять кинжала и ринулся к читающему.
- Остановись, или я тебя убью, - приставил он конец обоюдоострый сталь к груди.
Алим даже не вздрогнул, но молитву остановил. Небрежным взглядом победителя окинул он смельчака. Ленивым движением руки оттолкнул кинжал и посмотрел ему в глаза.
- У тебя смелости не хватит убить меня. Лишить жизни физически слабого себя – это удел трусов. Победить – вот настоящее геройство. Моя сила в знании, а не в кинжале. Кинжала можно лишиться, а знания ты никогда не потеряешь. – Выпрямился он во весь короткий рост. - Я тебя прощаю, герой, - и ушел.
Горянка спохватилась, быстро опустила, не дошедшая до границ неприличия платье, в скорости накинула свой белый наряд и поспешила домой.
Она была сестрой смельчака.
Алим в тот же день покинул село, но до него дошли слухи, что сестра храбреца упрекают в позоре. Он вернулся в село и женился на ней. Они жили долго и счастливо. Бравый смельчак, снял с пояса кинжал, повесил его на гвоздь над очагом и дал обет послушания.
Говорят, что он стал знаменитым алимом.
г. Махачкала, март, 2008г