1.
«15 января 1942 года.
Привет из Москвы!
Здравствуй, Полина! Пишет тебе твоя сестрёнка Люба. Сроду не писала таких писем, а тут столько всего случилось за последние дни с тех пор, как мы с отцом уехали из Иванкова, что голова идёт кругом, и, видно, не успокоюсь, пока не поделюсь с тобой увиденным и пережитым. Если бы ты знала, Полин, как мне одиноко в этом огромном и чужом городе, где всего-то один родной человек – мой отец.
Да и то он сейчас на дежурстве, в карауле, а вернётся только завтра утром и будет отсыпаться, пока я весь день буду на работе. Вот так мы с ним редко видимся, хотя и живём вместе в своей конуре. А иначе о ней не скажешь: служебная комнатушка в бараке, где по одну стену стоит обшарпанный продавленный диван, служащий моей постелью по ночам, а по другую – самодельный стол в углу у окна, старый комод с бельём да пара скрипучих рассохшихся стульев, на которых спит отец.
Недавно пришла с работы, усталая, холодная и голодная. Умылась, поклевала кое чего, натянула мамкину кухайку и села за стол писать тебе письмо. Уже поздний зимний вечер. Из закрытого светомаскировкой окна сквозит холодом. Слышно, как налетающий порывами студёный ветер свистит в оконные щели и сыплет по заклеенным крест накрест стёклам мелкой дробью колючего снега. Может, это и хорошо. В такую непогоду – дай Бог! – не прилетят немецкие самолёты. А то на днях во время ночного налёта недалеко от нас была бомбёжка со взрывами и пожарами.
Уж на что прошлой осенью бомбили нас на окопах в Рязани – помнишь, Полин? – а всё равно стало страшно. От взрывов тряслась земля, ходили ходуном стены барака и сыпалась штукатурка. А мы-то у себя в Яльдях радовались, что наши в декабре накостыляли немцам по шее. Накостыляли, отогнав лишь от Москвы, а война всё продолжается. Всё так же часто воет воздушная тревога, а в городе осадное положение и комендантский час, всё те же строгие патрули с проверкой документов. Это тебе не в Иванкове, где можно по ночам гулять и никого не бояться, кроме одних голодных, забредших из лесу, волков.
Но так уж решил отец, и мамка ему не перечила, когда он неожиданно приехал за мною из Москвы домой – как раз накануне Нового Года. Мы уж и ёлку в нашем палисаднике под окном нарядили в самодельные игрушки и украшения из золочёной бумаги и разноцветных лоскутков, в доме прибрались и сами нарядились – хоть и в старенькое да в чистое, постиранное и глаженное. И мамка хотела нас побаловать с голодухи чем-то вкусным из оставшейся с лета половы.
И тут вдруг появляется папаня: в солдатской шинели, в шапке со звездой и с сидором за плечами – а в нём гостинцы, консервы и даже какие-то ириски для детей. Чем тебе не праздник?! В кои-то веки столько весёлого визгу и писку было в нашем доме, когда радостная малышня не слезала с отца. Вот так и встретили мы Новый Год, а на следующий день, как обухом по голове, папаня заявляет:
– Собирай-ка, мать, Любаньку!
– Куды это? – спрашивает мамка.
– Со мной в Москву.
– Да почто?! – так и села она от неожиданности.
– Хватит ей здесь голодать и надрываться по окопам да лесоповалам.
– А там чего хорошего наша девка найдёт?
– Делом займётся, а потому и сыта будет.
А каким делом – не сказал.
– Да кто ж её с тобой в закрытую Москву-то пустит?
– Никто.
– Ты же ещё, чай, не генерал: приказать не можешь.
– Не генерал.
– Сам-то на вокзале в Шилове в воинский эшелон сядешь и поедешь, а Любанька за тобой бегом, что ли, по шпалам побежит?
– Вместе сядем.
– Ага, сядете, когда срок дадут.
– Ты, мать, давай поменьше разглагольствуй, а лучше собирай мне девку, – нахмурился Василий Андреевич, – А уж как мы с ней до Москвы доберёмся, это моё дело.
Видно было, что чегой-то он крепко задумал, обмозговал и больше уже не заводил разговора на эту тему.
2.
Наутро, как рассвело, запряг он в сани лошадь, и вчетвером поехали мы в Шилово: я с папаней да мамка с Ванькой, чтоб им потом вдвоём вертаться назад в Иванково. Слава Богу, мороз был несильный, и папаня лошадь не гнал, а берёг её для обратного пути. Так и доехали до Шилова. Простились у перевоза через Оку: мамка с Ванькой домой поехали, а мы с папаней пошли пешими в город на вокзал.
А на вокзале шум и суета. Пыхтят-отдуваются паровозы. Народ снуёт между составами. Военные с чемоданами и вещмешками лезут в подошедший воинский эшелон. Гражданские и беженцы штурмуют свои поезда. Кондуктора кричат на безбилетников, патрули шныряют по перрону и хватают подозрительных. И всем куда-то надо, все на что-то опаздывают, бегут, толкаются, кричат. У меня аж в глазах зарябило. Схватила я отца за руку и так и повисла на нём. Думаю: не дай Бог потеряюсь, и уедет он без меня.
Прошли мы в здание вокзала, а там народу не меньше. Ругаясь и работая локтями, папаня продирался сквозь толпу к кассе и тащил меня за собою. С боем добыв по отцовым документам билет, побежали мы к стоявшему на путях воинскому эшелону. Нашли свой вагон. Папаня подаёт проводнику у двери билет с документами, а сам меня перед собой вперёд толкает, чтобы я скорее в тамбур поднималась.
– А это кто с вами? – кивая на меня, строго спрашивает немолодой уже проводник в шинели и шапке-ушанке, одним глазом читая отцовы документы, а другим сверля меня недоверчивым взглядом, – Без билета не повезём.
– Проводит меня до места и уйдёт, – глазом не моргнув, ответил Василий Андреевич и, забрав документы, полез за мною в тамбур.
Пробрались мы по тесному проходу к середине вагона и нашли там своё плацкартное место. Три остальных занимали молодые ребята, лет двадцати, в новеньких, хрустящих кожей, портупеях, с кубарями младших лейтенантов на петлицах, как мы потом от них узнали, ехавшие на фронт после краткосрочных курсов командиров стрелковых взводов. Ехали они откуда-то с Поволжья и были уже навеселе. На столике стояла початая бутылка водки и нехитрая дорожная закуска. Поздоровались мы с ними, и, пока папаня оглядывался, проверяя, не идёт ли за нами проводник, эти лейтенантики стали заигрывать со мною.
– Дэвущка, дэвущка, какой ты хорошай! – не сводя с меня глаз, пропел по-кавказски первый из них.
– Погоди, Амиран, – осадил его другой, рыжеволосый, с озорными глазами, – Девушка, вы провожаете или с нами поедете? – с улыбкой спросил он меня.
– Девушка, не слушайте этого ловеласа Михайлова, – встрел между нами третий, – У него и так дома семеро по лавкам. Лучше скажите: как вас зовут?
– Люба, – просто ответила я.
– Братцы мои, я таю! – закатив глаза, отозвался Михайлов, – Серёгин, к нам пришла Любовь – негаданно, нежданно!
– «Любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь!» – самозабвенно запел белобрысый и голубоглазый Серёгин.
Но тут Василий Андреевич обернулся, зыркнул строгими глазами на этих новоиспечённых командиров взводов, усадил меня на нижнюю полку и, загородив собою, негромко сказал:
– Тихо, ребята, есть дело, серьёзное и безотлагательное.
Несмотря на то, что был он рядовым, но по возрасту годился им в отцы, и потому они невольно притихли, с любопытством подступив к нему поближе: мол, чего такое? Уж не знаю, что им нашептал папаня, но лейтенанты выслушали его и только кивнули в ответ: всё будет нормально, отец! А он повернулся ко мне и, ещё раз глянув в проход, сказал:
– Вставай, Любань!
Я встала, ни о чём не догадываясь. А Василий Андреевич поднял крышку нижней полки и скомандовал мне:
– Давай лезь туда!
Я смотрела на него ничего не понимающими глазами: шутит что ли? А он, не повышая голоса, но уже сердито, добавил:
– Быстрее лезь, пока никто не видит!
И только тут до меня дошло: вот как отец придумал провезти меня с собою до Москвы. Маленькая и худенькая, я вполне могла там поместиться даже среди чемоданов. Ребята деликатно отвернулись, пока я, задрав свою юбку выше колен, перебиралась туда. Залезла, уселась и смотрю на отца. А он протянул мне свой сидор и говорит:
– Давай ложись: ноги под себя, мешок под голову и спи, только громко не храпи, а то проводник услышит! Пить захочешь – в сидоре фляжка с водой и есть что пожевать. Ну, а уж всё остальное потерпи до Москвы! Вобщем, устраивайся, дочка, и чтобы ни звука!
Я устроилась, а он опустил крышку, оставив щёлочку со стороны окна, чтобы я не задохнулась. А потом чувствую, как заходила-заскрипела надо мною нижняя полка: видно, папаня и сам прилёг на своё законное место. Какое-то время поезд ещё стоял, и было тихо, а потом послышались чьи-то тяжёлые шаги и глухие голоса: бу-бу-бу! Снова заскрипела надо мною полка: знать, поднялся отец. Ну, думаю, всё: пришёл проводник, сейчас откроет крышку, увидет меня, высадит с поезда, и – прощай, папаня! А хуже, если нас обоих задержат и отведут в комендатуру, а там по закону военного времени… Вобщем, сижу я в темноте, сжавшись калачиком, а сердце так и колотится от страха.
Это уже потом папаня мне рассказал, как было дело. Перед тем, как тронулся поезд, прошёл по вагонному проходу проводник, объявляя на ходу, чтобы все провожающие покинули вагон. На обратном пути он остановился возле лежащего на нижней полке отца, затормошил его, поднял и спрашивает:
– Где ваша провожающая?
А тот, глядя на него сонными глазами, отвечает:
– Да ушла уже давно.
– Ты мне дурочку не валяй! – вскинулся на него проводник, – Куда спрятал её?
Отец молчит, понимая, что, видно, с этим ушлым проводником такие номера не проходят. И наши соседи-ребята тоже молча смотрят на них. А проводник не поленился – слазил и осмотрел верхние полки, спустился на пол и, о чём-то размышляя, уставился на сидящего отца. И тут неожиданно к нему на помощь пришёл белобрысый лейтенант Серёгин.
– Слышь, командир, ежели ты про его дочку, – кивнул он на Василия Андреевича, – так она с ним пришла, простилась и ушла. Мы всё видели и подтверждаем.
– Что-то ты, товарищ проводник, плохо работаешь в военное время, забывчивый стал, невнимательный, – прищурившись, поддержал его темноволосый лейтенант, певший по-кавказски, – Сам пропустил на выходе, а здесь виноватых ищешь. Нехорошо!
– Ладно, начальник, не переживай! – запанибратски приобняв его, сказал Михайлов, – Брось ты это дело и давай вмажем по стопочке!
– Вы что, ребят, обалдели?! – опешил проводник, – Я ж на работе.
– За наши офицерские звания! – провозгласил Серёгин.
– За твою железную дорогу! – присоединился к нему Амиран.
– За победу под Москвой, едрёныть! – провозгласил не терпящим возражения тоном рыжеволосый Михайлов.
Обступив проводника, они не отстали от него до тех пор, пока он, сдавшись под их натиском, второпях не выпил налитую ему стопку водки и сунул в рот кусок хлеба с колбасой.
– Чёрт с вами, ребята, может, и пропустил, – жуя, ответил он и, обескураженный, пошёл к себе.
Вскоре тронулся поезд, застучал колёсами на стыках рельс, всё ускоряя и ускоряя свой ход. Ещё раз прошёл по вагону проводник, проверяя билеты у пассажиров, задержался, подозрительно глядя на Василия Андреевича, стреляя глазами по полкам и что-то прикидывая про себя. И только, когда рыжий лейтенант опять подтолкнул его в бок, указывая на столик с недопитою бутылкой – мол, давай ещё по одной, командир! – тот проворчал:
– Да, ну, вас к Аллаху!
– Ты, начальник, Аллаха всуе не поминай! – тут же отозвался с полки Амиран.
– Ладно, ладно! – примиряще сказал проводник и, повернувшись, пошёл дальше по вагону.
А я всего этого не видела и не слышала. Намёрзшись за дорогу в санях от Иванкова до Шилова, переволновавшись на вокзале и в вагоне с этим бдительным проводником, я устроилась поудобнее с отцовским мешком под головой и, убаюканная монотонным перестуком колёс, быстро уснула в тепле и темноте своего вагонного склепа. И всю дорогу снилась мне какая-то чертовщина. Под нескончаемый стук и лязг металла мелькали тени солдат, идущих в бой, а на них из-за бугра выползали немецкие танки. Грохотали взрывы, и всё это куда-то проваливалось. А потом вдруг возник огромный страшный фашист в серо-зелёной шинеле, в круглой каске. Наведя на меня свой автомат, он строгим голосом спросил:
– А где твой билет?
И тут появился молоденький рыжеволосый лейтенант.
– Вот вам её билет! – ответил он и треснул об его голову бутылкой водки.
Фашист замертво упал, а кто-то невидимый поинтересовался:
– Это что же за оружие такое?!
– Хорошее оружие, надёжное, – ответил ему рыжий, – Разит наповал!
3.
Проснулась я от яркого света, бившего мне в лицо, и громких дружных голосов. Открыв глаза, я увидела стоявшего надо мной отца, державшего поднятую крышку нижней полки, и рядом с ним уже знакомых мне ребят-лейтенантов.
– Вставай, дочка, приехали! – приветливо сказал папаня.
– Это уже Москва? – хлопая полусонными глазами, спросила я.
– Она самая! – ответил стоявший рядом Амиран, – Родимая столица!
Я поднялась, с трудом разгибая затёкшие ноги и не в силах повернуть шеей. Отец взял свой мятый сидор. Серёгин и Михайлов сильными руками подхватили меня под мышки и поставили на пол – я только успела поджать ноги, чтобы не задеть ими о стенку своей опочивальни. А довольные лейтенантики опять стали заигрывать со мною:
– Любочка, какая вы сонная!
– Ах, Любаша, прелесть наша!
Я представляю, как выглядела эта «прелесть» с помятым ото сна лицом, лишённая возможности взглянуть на себя в зеркало и привести себя в порядок. Но тогда было не до внешнего вида. Озабоченный папаня торопил меня и просил ребят помочь нам выйти «невредимыми» из вагона на перрон.
– Не волнуйся, отец! – успокаивал его Серёгин.
– Всё сделаем в лучшем виде, – добавил Амиран.
– Мы пойдём первыми, а вы за нами! – уточнил Михайлов.
Подхватив свои офицерские чемоданчики, они двинулись по тесному вагонному проходу, по которому пробирались на выход приехавшие в Москву пассажиры: офицеры и солдаты с чемоданами, вещмешками и прочим багажом. Не мешкая, мы с папаней пошли за своими попутчиками, не теряя их из виду. Теперь надежда была только на них. Как говорится: конец – делу венец. И мне опять стало страшно. А, ну как заметит меня проводник да вызовет патруль, и отведут нас с папаней в привокзальную комендатуру.
В тамбуре и на площадке вагона толпились выходящие пассажиры, задевали чемоданами и вещмешками друг за друга. Офицеры недовольно ворчали на солдат. Жёны офицеров ворчали на своих мужей. И всё это создавало сутолоку у выхода из вагона. Когда папаня уже спускался по ступенькам вниз, а я пряталась за его широкой спиной, то услышала знакомые молодые голоса трёх наших попутчиков. А потом увидела и их самих, обступивших проводника, стоявшего чуть в стороне от выхода из своего вагона.
– Спасибо, командир, что довёз!
– Извини, начальник, если что не так!
– Будь здоров, батя!
– Мы ещё с тобой за нашу общую Победу выпьем!
Не знаю, что ответил им проводник, так как, лишь ступила я со ступенек на перрон, папаня тут же подхватил меня под руку, и мы с ним быстро пошли к зданию вокзала. Шли, не оборачиваясь, в любую минуту ожидая гневного окрика бдительного проводника. И, когда до конца перрона оставались считанные метры, нас всё-таки окликнули – несколько голосов. Обернувшись, мы увидели бегущих к нам троих лейтенантиков, возбуждённых, с разрумянившимися на морозе лицами.
– Ах, Любаша, какая вы неблагодарная! – сходу начал первым Михайлов.
– Так вы, Любочка, и уйдёте от нас, не попрощавшись? – подхватил белобрысый Серёгин, когда они втроём обступили нас.
– Спасибо вам, ребята! – ответил им за меня папаня, – Чтобы мы без вас делали?!
– Пустяки, отец! – подхватил Амиран, – Ради твоей дочки мы на всё готовы!
– Любочка, – ещё раз обратился Михайлов, – Позвольте вам с фронта написать.
– Кто из нас в живых после первого боя останется, тот и будет вам писать за троих, – добавил Серёгин.
– Ой, ребята! – разволновалась я, – Вы все будете живы и все напишите мне.
– А как же мы вас поделим? – улыбнулся Серёгин, – Вон у нас джигит Амиран: зарэжет, а не уступит.
– Он шутит, – кивнув на друга, улыбнулся «неуступчивый джигит», – Так куда вам писать? – спросил он.
– Пишите на адрес моей полевой почты, Василию Конкину для Любы, – ответил отец, диктуя номер Амирану, записавшему его себе в блокнот.
– Ну, давай, отец, прощай и не поминай лихом! – ребята по очереди крепко пожали папане руку, а я, набравшись смелости, чмокнула каждого из них в холодную щёку.
– Ребята, уходим, а то я сейчас останусь здесь насовсем! – сказал Серёгин.
– Да, мужики, пошли скорее! – заторопился и Амиран.
– Нам ведь ещё на Ленинградский вокзал надо, – прибавил Михайлов.
– На Северо-Западный фронт едем, – бросил на прощание Серёгин.
И, повернувшись, они быстрым шагом пошли вперёд и скрылись в людской толпе.
– Хорошие ребята, весёлые, бесшабашные! – глядя им вслед, сказал отец и вздохнул, – Хоть бы уцелели в этой военной мясорубке. Где ж потом девкам женихов брать?
И я смотрела им вслед, и мне было до слёз жаль их, молодых, сильных и красивых, может быть, уже завтра, прямо с колёс поезда, пойдущих в бой.
На вокзал мы не пошли, а, обойдя его сбоку, вышли в город. Пересекли Каланчёвскую площадь, прошли под мостом железной дороги, а там сели на подошедший трамвай и покатили вперёд по Переяславской и Мещанской в сторону ВДНХ. Несмотря на осадное положение и частые бомбёжки, на улицах Москвы было оживлённо. У немногочисленных магазинов толпился народ. По проезжей части проходили отряды вооружённых бойцов. Катила военная техника. Сигналили гражданские автомобили. И, глядя на всё это, становилось спокойней на душе: хватит у нас сил не только оборонить Москву, но и разбить этого ненавистного фюрера.
А потом всё чаще стали попадаться на глаза развалины жилых домов и заводских корпусов, выходящих на улицу, по которой ехал трамвай. Попадались воронки от взрывов и сгоревшие остовы машин. Видно, немцы много и часто за прошедшие полгода бомбили город. Не зря же окна в домах заклеены полосками бумаги и завешены светомаскировкой, витрины магазинов заделаны мешками с песком, а во дворах и скверах стоят зенитки.
– Вон, Любань, твоя будущая работа! – уловив мой взгляд, кивнул в окно трамвая на очередные развалины от бомбёжки отец, – Сейчас, как никогда, нужны строители по восстановлению разрушенных заводов и фабрик. На фронте позарез нужна их военная продукция, а они стоят. Завтра сходим в одну контору, там тебя оформят в строительную бригаду, получишь продуктовые карточки и начнёшь работать: сначала разнорабочей, потом выучишься на маляра-штукатура, станешь мастером своего дела.
– Не сдрейфишь, дочка? – улыбнулся он и подмигнул мне.
– Нет, – ответила я, ещё не сознавая до конца, как в одночасье меняется моя жизнь.
Ну, вот и всё, Полин. Если сможешь, отпиши мне, как вы там в Иванкове живёте. Привет тёте Мане. Мамке своей я напиcала. А вам дай Бог здоровья! Ваша Люба Конкина».