Баязид Рзаев
«Псалтырь Мертвецов»
Из дневника, найденного дезертирами в одной из комнат обветшалой усадьбы недалеко от Калуги.
В целях доходчивости язык повествования был полностью транскрибирован на современный лад.
1.
(Выцветшие строки…)
… лишь тот, кто в здравом рассудке всплыл из запредельных глубин невиданного, способен понять, что наш мир - это всего лишь посредственность, или даже река меж двух враждующих берегов, на которых сосредоточились невообразимые по своему масштабу и сущности силы. Так случилось, что мне, Александру Гаевскому, - дворянину благородных кровей, всецело посвятившему последние годы жизни преодолению рубежов нашего измерения, - суждено было ввергнуть Святую Русь в один из самых бурлящих оттоков этой реки. Строки, кои вы уже прочли и прочтете далее – являют собой мою предсмертную рукопись. Прочная бечёвка и стул ждут своего часа, ибо подступ неведомых сил к рассудку, нарастает день за днём. И даже чувство раскаяния, беззаветно удерживавшее меня в рутине человеческой натуры, начинает сдавать позиции непостижимым сущностям, чей замысел - низринуть мою душу в пропасть гробового безумия.
Род людской, сам того не чая, являет суть не что иное, как объект постоянного влияния извне. Не желая это осмысливать, или даже смирится с собственным бессилием, мы стараемся завуалировать естество космического гнева пеленой недоверия. Те же, кто видит действительность в более правдивых тонах, - без заслоняющего взор лубка здравого смысла - давно почивают в холодных темницах для душевнобольных.
Моими проклятыми руками был переведен «Аль Азиф» - богомерзкое творение безумного араба Абдула Альхазреда, нарекшееся в русской транскрипции «Псалтырем мертвецов». Огромный фолиант – вместивший в себе древнейшие таинства незримых нашему разуму и понимаю существ, их черных миров и бесформенных владык, чей трон - магматический хаос, а горницы – бреши между мирами. Одна мысль об этих божествах и их слугах способна выкрасть и раздробить разум любого смертного. (Выцветшие строки…) … я узнал о Азатоте, - не имеющим ни начала, ни конца, - дремлющей несуразице величин, убаюкиваемой богомерзким звуком адских валторн, кои зловеще поблёскивают в неведомых демонских десницах. И для меня, в сутолоке последних событий, самой главной загадкой останутся не сии твари, не их слуги и наместники, и даже не какофоническая колыбельная! Гораздо чаще я задаваюсь вопросом: чем же руководствовался мой разум, с невиданной волей да сквозь пургу кошмаров, несший крупицу человечности до сего момента?
(Выцветшие страницы…)
Не знаю, вроде все окаянные исчадия порока давным-давно были преданы огню - все материалы и сводки моих безрезультатных экспериментов с неведомым и необуздаемым, а иже с ними все нелепые надежды и бессмысленые стремления. Все было развеяно по ветру, пришедшему с холмов. Все, к чему я ранее стремился с неистовым предвкушением нечто иного, темного, манящего, и чему я принес в жертву последние пять лет своей жизни, теперь заставляло содрогаться и бежать в ужасе сквозь черные дебри воспоминаний.
Нечто незримое преследовало меня. Оно кралось по извилистым переулкам безымянных пространств, день за днем все ближе и ближе. И даже иконы, с избытком развешенные в моих покоях, не могли остановить приближение неименуемого, как были бессильны и ежедневное освящения усадьбы. Людской сон стал для меня непостижимой роскошью - теплую постель сменили бредовые хождения кругами по комнате, с распятием в руках. Я чуял, как оно незримо для других стучалось ко мне в окно, ощущал Его в завываниях ночного ветра и замечал его в тусклых взорах своих слуг. Я делал все возможное, дабы хоть как-то огородиться от Него: нанимал новых крестьян; велел перенести покои на этаж выше и освещать их три раза на день, а на ночь приставить подле двери батюшку; отдал распоряжение намертво запечатать подвал усадьбы – логово порока. Однако все тщетно. Оно настигло меня. Настигло в самый неожиданный момент, - светлым осенним днем, когда я, вослед очередному освящению покоев, целовал длань священника. Оно - отголосок моих пороков, воплотившийся в неведомую сущность в незримом для людского ока пространстве.
Я припоминаю солнечный свет, все сильнее ярчающий по мере того, как невидимая связь между душой и разумом чахла; помню столпившихся надо мною слуг, их голоса, переходившие в гулкое эхо. Засим, когда речи их поглотила пустота, а взгляд мой поник в непроглядную белизну, на передовую вышел новый звук – ужасающее тремоло загробных барабанов. Оно шло в оглушительное крещендо, до тех пор, пока не достигло апогея хаоса и безумия, а затем разразилось на тысячи неритмичных партий и сникло. Сложно описать чувства, чередовавшиеся во мне тогда: поначалу я ощущал, как кромешная пустота, обволакивает моё тело, но вскоре, на смену ей пришёл прилив бодрости и стремление в непостижимые дали. Затишье барабанной какофонии ознаменовало вспышку, временно погрузившую рассудок в чернь. И лишь засим, окончательно убедившись, что цветастая дьявольщина, пробуждающая противоречивые чувства, прекратилась, я смог отрыть глаза. Но меня ждало удивление: я не узрел ни привычного интерьера своей комнаты, ни встревоженных лиц слуг и солнечного света, как ни бывало. На смену всему, вопреки земным законам, пришла черная пелена космоса, усеянная мириадами звёзд.
Я находился на длинном мосту, построенном из неведомого доселе материала, а подо мной расстилалась звездная бездна. И я не пытался ответить ни на один из вопросов ливнем захлестнувших мое сознание, например: как посреди бескрайних звездных пейзажей, в невесомости, и вопреки всем известным мне законам было выстроено это циклопическое сооружение? Тогда я не мог понять сон ли это, али явь, ибо даже звук моего всхлипывающего дыхания отдавался эхом в бесконечности. Я шел вперед размеренными шагами, частенько оглядываясь назад. Вниз смотреть не решался. По мере углубления в бесконечность, я замечал, как распростёршееся надо мной пространство в буквальном смысле сужалось; шаг за шагом, холодный свет звезд неумолимо слепил меня. Подобно глине в руках умельца, космос пластично сжимался со всех сторон, образовывая исполинскую полусферу. Тот, чьими десницами вершились столь масштабные видоизменения, желал сотворить нечто наподобие конуса, усеянного россыпью светил, чьи края ограждали бы проход. И вновь промелькнула ослепительная вспышка, потом ещё, ещё одна, и так с полдюжины раз. При каждом порыве света меня отбрасывало на пол, и каждый раз я нервно ощупывал твердую поверхность под собой, ибо страх перед ошеломляющим видом, простилавшийся там внизу, был куда сильнее, нежели остальные напасти. Последняя вспышка предзнаменовала собой очередную перемену в окружающей среде: звезды приняли прямоугольную форму; исчез млечный путь и светящиеся осколки метеоритов… Надо мною возвышался черный как сажа исполинский купол с множеством высеченных в пирамидальном порядке окон. Бледные потоки света овеивали округу, а у края моста растворялись во тьме, именно это обстоятельство вновь нагнало на меня невообразимый ужас, – там, внизу, все ещё царит бесконечность, - бесконечность безумия и бездонной космической тартары.
Далее, насколько припоминаю, внимание привлекли тени, заигравшие в световых потоках. Я поднял голову и увидел нечто, что могло бы сподвигнуть на прыжок вниз с моста, вопреки всем былым страхам. Из трепещущих окон, будто из томной глубины веков, на меня устремили взоры неведомые твари. Они имели конусообразную голову, покрытую редкими ворсинками, в некоторых участках виднелись прорезы в форме тыквенной семечки, в чреве которых пульсировали желчеподоные сухожилья. Из органов чувств, насколько мне дозволяла анализировать логика, наблюдались токмо глаза - несколько зияющих ониксом пуговиц, идущих вертикально от макушки вниз. Ближе к подбородку (буду называть так эту гротескную винтовую трубку) в стороны произрастали несколько подвижных отростков. Невдомек было мне кто эти твари, и из каких пустот глядят они на меня? Может тот злополучный тусклый свет, что растворялся за пределами моста, являл с собой солнце соседних миров? Их среды, где этические стандарты и законы геометрии крайне разнятся с земными?
Рассуждал я долго, и каждая крупица виденного, влекла за собой всё более и более изощрённые домыслы. Неожиданно твари, пристально надзиравшие за мной все это время, конвульсивно зашевелили конечностями, походящими на канделябры, при этом извергая невразумительные по значению звуки, сродни треску сучьев. Несколько мгновений я пытался выждать конечного результата сего спонтанного действа. Но когда трескучие голоса существ достигли пагубного для человеческого слуха и разума фортиссимо, я, охваченный запредельной тревогой, стремглав ринулся к краю моста и совершил один из самых необдуманных, самых опрометчивых поступков в своей жизни, - прыгнул и вниз, в ледяные объятья матушки тьмы. Невдомёк мне был смысл подобных жестов, тем паче со стороны чуждых для земных наук созданий.
Я летел, пересекая мерцающие лабиринты звезд, сквозь Магеллановы облака и бурлящие планеты; охваченный бесовским коловращением, миновал одна за другой смертоносные галактические воронки. Ужас, отчаяние, безысходность – извечные попутчики заблудших душ, - обвили меня невидимыми дланями. Крик, - яростный и почти нечеловеческий вопль предвкушения смерти, растворялся в чёрном мареве космоса.
Спустя неведомое количество времени, я был подхвачен мощнейшим потоком воздуха и брошен вверх, затем столь же бесцеремонно перекинут далеко в неизвестную сторону. Тело неистовствовало в коловратной пляске. Безродный, неподдающийся описанию шум яро вгрызся в проушины. Клянусь, забвение ещё тогда бы поглотило останки моего рассудка, если бы не старые манеры. За годы, проведенные в греховных постижениях зловещих таинств, я выявил некую закономерность: даже в самом леденящем душу кошмаре, можно уловить сладкий привкус навязчивой интриги. Засим и ужас от головокружительного полета, был временно смещен с трона приступом интереса. Я был несколько заворожен очередной превратностью этого мира - виделось мне, мол, лечу я на крыльях самого ветра, ловко увертываясь от попутных астероидов. Фантазия фантазии рознь. Ибо некая деталь явственно обличала иной смысл придуманной мною идиллии с ветром. Слишком уж целенаправленными были порывы галактической вьюги. И вдруг меня озарила догадка... Боже мой! Ветер этот явно не стоял в близком родстве с тем, что игристо подгонял облака над Окой, опьяняюще шелестел листьями клена в моем приусадебном парке в Калуге, и волновал воды близлежащего к усадьбе пруда. Сей вихрь был живым существом, наделенным разумом и иже с ним, капризами и похотями, и, что ещё ужаснее, - разумный поток воздуха откровенно не питал ко мне симпатий. Безликая тварь швыряла меня из стороны в сторону на лету. Немыслимо, какие катаклизмы переживал в тот момент рассудок. Но существу, чьё бытие заточено в пределы муссонных колебаний, невдомёк людские муки. То волчком завертит, то швырнет в сторону, то поймает на лету и катапультирует в черные пустоты. Все эти отвратительные насмешки над моей натурой, и попытки отнять последнюю искру разума, сопровождались аккомпанементом трелевых завываний, кои превращались на нижних тонах, в будоражащий и сиплый хохот. Никакой речи о сопротивлении и быть не могло. Бесовское отродье, в полной мере распоряжаясь плодом соблаговолившего ей провидения, играло мной подобно жонглеру.
Я заметил, что звезды, кои ранее сплошной грядой окружали нас, начинали редеть по мере спуска. Следовательно, сие космическое безумие не бесконечно и где-то там, внизу, на безмерной глубине, среди едких сгустков оцепеняющего ужаса и лежбищ, угловатых сущностей, чья ненависть прожигает время и пространство, есть дно. И я достигну его, непременно - мыслил я на лету. Углубление в логические думы слегка укрепило дух. Мысли о жителях дна, пришедшие из тех же безымянных глубин, наполнили чашу разума иным раздумьем. Похоти ветреной твари отошли на задний план, когда перед взором вздыбились образы моих будущих «соседей». Огромные и бесформенные массы, напрочь отвергающие все законы земных наук, неописуемым образом передвигались на скрюченных конечностях с виду напоминавших сучья гнилого дуба. Их диковинные тела, сплошь состоящие из остроконечных фантасмагорических зубцов, взрастающих из трупной ткани, опоясывали странной формы пластины. Первое, что бросалось в глаза, из виденных мною образов, - это абсолютная согласованность каждого члена и конечности существ, - в сопряжённой работе им не было равных. За счет этого, твари могли выворачиваться и перестраиваться в любую сторону, под любым углом, а чтобы воссоздавать двигательный аппарат им требовалось всего лишь сгруппировать несколько конечностей. Многие из них не гнушались нацепить на один из телесных зубцов свой трофей - скелет человекоподобного существа.
Дабы не угодить в капкан безрассудства, я развеял геенские лики и стал решать загадку насущного, хотя в этом космическом колодце явь и думы не имели разделительных границ.
И так, пыл муссонной твари поутих, на что намекали повадки. Исчез былой азарт и интерес к акробатическим неистовостям. Теперь она ограничивалась легкими переворотами моего тела налету. Внизу расстилалось мертво красное скопище кипящих облаков, я не берусь даже описать это чудное и одновременно пугающее явление. Это был шанс. Ведь, существо, так неистово глумившееся над моей натурой, при всем своем превосходстве, должно же было иметь хоть какую-нибудь слабую точку. И потом, если в этом мире существует такое понятие как целостность, то вполне вероятно, что злорадствующий «жонглер» имеет определенную форму, пусть даже не плотную, пусть даже не земную, главное – целостность или подобие ей. Одурманенный такими думами, я начал суматошно выискивать на лету брешь между смертоносными сгустками неизвестного вещества. Задача усложнялась их неусидчивостью. Стой они неподвижно, я бы проскользнул в одно из отверстий и продолжил свой путь, но ситуация всецело располагала к появлению второго шанса - шанса быть испепеленным и развеется в галактическом забвении.
Все ближе и ближе я приближался к безжизненному полотну ядовитых облаков. Я протянул руки вперед, дабы взять полный контроль над падением. Что же касается твари, то она всячески пыталась ухватить меня за ноги, я ощущал её жгучие хладом прикосновения. Теперь в прыти первенствовал я. В тот момент, прилив ликования оттеснил прочие мысли. Однако нынче, я не могу отрицать версию с присутствием третьего, иного существа, кое все настойчиво засасывало меня вниз. И вот, приблизившись к облакам на смертельно малое расстояние, я внезапно метнулся вправо и протиснулся меж двух исполинских сгустков. Момент… и брешь сомкнулась. Я продолжил свой умопомрачительный полет в царство мрака. Провидение отвернулось от ветряной твари - она сгорела в облаке бурлящей смеси. Смерть её увенчалась пронзительным звуком, подобным холодной воде свеженалитой в раскалённый котел. Победа была за мной, и теперь меня ждало одиночество и ледяная тьма…. Мелькнула ослепительная вспышка, в разы ярче предшествующих, я ощутил глухой удар об мягкую поверхность, но ничего не мог предпринять. Тень беспамятства восторжествовала надо мной…
2.
Явь и сон - две грани лезвия черного клинка. Одна грань ранит и колит наши тела, искусно вырезая морщины и дробя наши кости в могилах, а другая - истязает наш разум и душу. И не сыщется в мире нашем счастливца, чья непреклонность и совладение собой, выстояли бы натиск сего меча – чёрного постулата безысходности. Я же был пронзен им насквозь и пригвожден к самому дну самого глубокого колодца отчаяния и кошмара. А где-то там, наверху, в распрекрасном мире беспечности, откуда тонкой нитью струится радужный свет, счастливые матери лобзают белокурых мужей под сенью дубов и кормят их чистейшей малиной. И греет их среднерусское солнце и упаивает журчание кристальных ручьев. Я должен выбраться отсюда, - твердил себе, - даже если легионы дремучих фантомов безысхоности и страха непроглядной грядой встанут на пути моём…
Меня сковывала сильнейшая немота, как если бы плоть под влиянием чар обернулась камнем. Понемногу яснеющее сознание забило тревогу, точно загнанный в клетку зверь. Мне не под силу воплотить на бумаге тяжбу первых минут: бесноватый паралич одолевал все мышцы. Глаза обмерли. Это непередаваемое ощущение: живой разум, заточен в темницу мертвенно-каменного тела! в такие моменты, пожалуй, и смерть бы сочлась за проявление высшего милосердия.
(Выцветшие строки…)
Однако заморить меня немотой и сумасбродством не входило в намерения чуждых божеств. Мало-помалу стали оправляться мышцы рук, так что спустя некоторое время я мог с меньшим трудом сжимать и разжимать кулаки. Токмо глаза по-прежнему не отвечали на веления разума. Вскоре, к немалой радости, торжество воскрешения коснулось и ног. Изначально, прилив воли, наполнял тело тонкими струями бодрости, когда же они слились в единый и шумный ручей, я решил, наперекор несоизмеримой слабости, принять хоть какие-то меры, дабы приподняться со жгучей поверхности, на коей лежал.
Первая попытка, что немудрено, успехом не увенчалась, ровным счетом, как и вторая, третья, четвертая, пятая... Обстоятельства отягощались неимением рычага или перекладины, ухватившись за который я мог бы встать, а зыбучая песчаная, как мне подсказывало осязание, поверхность не годилась для опоры, на случай попытки отжаться от земли.
Оставалось уповать на последний шанс. И подведи он меня, век бы воли не видал в каторжной чуме безрассудства. Я вспомнил, Оку, её размеренное и гармоничное течение; вспомнил вечерние посиделки с кокеткой Катей, когда каждый миг блистал экой феерией незыблемых чувств; вспомнил так же свою оранжерею. Мысли о возвращении в былое благоденствие, подпитывали мужество до самого конца. Я скрестил пальцы рук на затылке, прижал подбородок к груди и дал такую тягу, с которой может сравниться, ну разве что сила бурлаков тянущих расшиву. Первые три попытки окончились полным крахом, зато четвертая обернулась для меня двойным успехом: во-первых, я, наконец, принял положение, сидя, а во вторых, я прозрел!
Было бы сущей нелепостью рассматривать представшую взору панораму, как очередной виток тесьмы предшествующих заключений. Меня окружали громоздившиеся друг на друга песчаные гребни. Они высились повсюду и окаймляли горизонт. Красное солнце с изощрённым пристрастием испепеляло округу, а кипящий воздух прожигал ноздри яко раскалённое олово. Я находился в чуждом мне краю - в гибельно красной пустыне, необъятной, неприветливой и безмолвной точно сама смерть. Гонимый свирепым гладом и жаждой, я подняться на ноги и побрёл в ближайшие окрестности. Кончено, деяние это не граничило со смыслом, но, всяко, прельщало куда более, чем праздное гниение на месте. Вокруг властвовал унылый тропический пейзаж: ни единого деревца или ручейка, лишь возвышающиеся вокруг да около, песчаные исполины. Натуженная опасливость жалила мысли неверием в иссохшую безмятежность обстановки, она тщилась выискать иную, сокрытую явь происходящего. Верности ради стоит отметить, что дьявольское недоверие обладало и светлой стороной: оно понуждало меня колотить пустоту, в надежде выбраться к гипотетическим воротам, высящимся на рубеже былой жизни и песчаного забвения. Темная же сторона, как отметил ранее, внушала скрытую угрозу в лживом молчании барханов. Что если они, - казалось бы, безобидные олицетворения пустынного рельефа, - в действительности имеют совсем иную природу, - природу темного и древнего разума, что поджидал нас за гранью реальности? Мои страхи к одушевленной и хищной яви барханов, распалялись краткими песочными струями, учащенно скатывающимися с вершин. Уж не дрожь ли неведомого чудища порождала их?
Ноги шли наперекос друг другу. Зигзаговидной походкой, да крепко сцепив руками недужившую голову, я направился к вершине ближайшего бархана. Треклятая жара, приумножила натиск так, что с каждой минутой требовалось приложить все больше усилий, дабы сделать шаг. Должно быть, я походил на гордую шхуну, чьи белоснежные паруса, в пику всем напастям погоды, продолжали тянуться ввысь из бурлящей пучины.
А у подножья ближайшего бархана, когда изнеможение захлестнуло через край, стало ясно, что вверх, в моем положении, забраться людским методом не получится. Оставалось лишь ползти, сподобившись мерзкому насекомому. И благо, маячившая в раздумье надежда, могла сподвигнуть на любые унижения. Я наклонился, уперся руками в песок и пополз к вершине. И тут я, впервые за все время странствования по этим окаянным чертогам безумства, залился слезами. Дикий рев отчаяния и ужаса эхом пронёсся над вершинами барханов. Вот так вот, накануне я втихаря насмехался над паршивой крестьянкой, овдовевшей за бунтарские наклонности муженька, а нынче сам был пронизан чувством, подле которого горесть потери близких покажется упоительным сном.
Я продолжал ползти, яростно швыряя песок по сторонам. Одежда обернулась сплошными лохмотьями, страшно было представить, как я гляжусь со стороны: молодой человек, облачённый в бедняцкое тряпьё, ползет вверх по песчаному склону, одержимый неистовым рёвом, в след которому, с реющим чёрным знаменем в руках, шествовало безрассудство. Я почти было добрался до вершины бархана, как вдруг меня постигла неудача - не сумев совладать гневом, я, превзойдя себя в ярости, с коей безудержно и бессмысленно швырял песок в стороны, не удержался на склоне и кубарем покатился вниз. Ритмичный хруст суставов и костей рокотал меж барханов. В небо, что не доля, устремлялись яростные вопли. Я опасаюсь что времени, отведённого на изложение сего письма, непозволительно мало для полного описания дьявольской боли, усиливавшейся с каждым переворотом.
Приземлился я лицом в раскаленный песок и где-то с полминуты лежал бездыханный, засим моментально оклемался, вскочил на ноги и одарил солнечное небо добротной порцией брани. Но не тут-то было. На северо-востоке, на вершине одного их барханов, мой взгляд столкнулся с человеческой фигурой. Одно горемычное чудо краше другого, - подумал я. Разум буквально низвергнулся в стремнины упований, невзирая на сомнения, относительно людской принадлежности фигуры. Однако и на мираж она не походила. Когда же я приметил, что фигура неблагосклонно обращалась к кому-то на противоположном склоне бархана, то выбросил из головы все неясности и стремглав заковылял в её сторону. Будь то даже главарь пустынных разбойников, славящийся омерзительным обхождением с подданными, я все равно тщился поговорить с ним. Незнакомец был облачен в потрепанный арабский кафтан, подчеркивающий его сутулую фигуру. Потускневший орнамент на рукавах свидетельствовал о некогда былом величии одеяния. Головным убором незнакомца был ветхий платок, опоясанный кожаными жгутами на макушке.
Движимый безрассудным упорством, я одолел расстояние до вершины ближайшего к северо-востоку бархана, где стоял загадочный арабский сударь. Порою, изощрённой порцией бездумной любови к бытию и слепого упования на спасительный проблеск, можно перебороть и самый ярый недуг. Мне удалось приблизиться к арабу почти бесшумно. Во многом тому сопутствовал безудержный гнев, изливающийся в адрес бедняги на противоположном склоне – бесноватым ором незнакомец заглушал самого себя. Стоя на шаг позади озверевшего смутьяна, я кое-то время робел окликнуть его, ибо колкие узы предосудительности несколько укрощали слепорождённый запал стремлений. А вдруг ко мне обернется, не человек, а бесформенная масса с расползающимися в стороны воронёнными щупальцами, или, того хуже, - сгусток зловещего морока? Рисковать нечем, - подумал я, обратив трепет вспять, - краше быть в мгновение ока растерзанным неведомой тварью, нежели томительно гибнуть в агонии жажды и крепнущего умопомрачения. С оными думами, я робко дернул юродивого за плечо. В ответ получил сокрушительный удар локтем с разворота и пал оземь! Хотел было встать и проучить нечестивца, но все благородные позывы вытрясла дрожь, порождённая чувством жгучей стали клинка у выи. Тот смотрел на меня обезумевшими зеницами, точно в недалёком прошлом был очевидцем грандиозного катаклизма. От напряжения чело умалишённого поросло паутиной вен, а зубы зловеще скрежетали сквозь повязку, прикрывавшую нижнюю половину лица – бедняга давненько увяз в трясине безрассудства, и нечто извне все это время морило его разум безмерными ужасами. Оно брало его в путешествие по тёмным чертогам султана всех демонов, заставляло лицезреть, как под влиянием колоссальной мощи рушится некогда величавый город Сарнат и как океанские пучины нещадно поглощают таинственный Р’льех. В глубине души я проклинал умалишённого араба, самым что ни наесть острейшим злословием, не ведая о вышеупомянутых событиях.
Дерзновенный араб все ещё не спускал глаз, временами поглядывая то на лезвие, то на меня. Я поднял руки в знак своей безоружности и отсутствия дурных намерений. Незнакомец приподнял брови, и вены исчезли с его запёкшего чела. Он обернулся на юго-запад и овеял пустынную ширь с недюжинным подозрением. Уж ни сошёлся ли араб со мной во мнении насчёт диковинных песчаных струек? Немного помешкав, тот, наконец, он убрал шамшир обратно в ножны и побрел вниз с бархана на северо-восток, - в ту сторону, куда совсем недавно низвергал град проклятий и брани. Приложив немало мощи, я встал на ноги и последовал за ним с возрождённым чувством осмотрительности. В раздумьях созревали иглистые доводы, гласящие, что араб счел мою шкуру «чрезмерно недостойной» и спустился с бархана, дабы отдать приказ своим головорезам обчистить и растерзать меня. Уразуметь, что все это лишь плод дьявольского и безустанного в своём разгуле воображения, мне удалось, достигнув северо-восточного склона песчаного холма. Чашей излияния брани оказалась не гурьба разбойников, а лишь невинный верблюд, кой чрезмерно долго справлял малую надобность. Впервые, за время каторжных странствований, лицо моё прояснила улыбка.
Хромой поступью, да всхлипывая на каждом шагу, я направился к месту, где безумный наездник поправлял узду скакуну. Ценности во мне араб не заприметил, токмо искоса одарял равнодушным взглядом, вслед за чем возвращался к работе. Я подошёл к нему, схватил за локоть и принялся неистово упрашивать, дабы тот взял меня в путь. Меня даже не интересовала конечная точка маршрута, ибо всяка бесовщина виделась краше гибели в песках. К своему удивлению и немалому ужасу, я вдруг заговорил на абсолютно чуждом наречии, хотя и мыслил на родном русском языке. Немало дивясь наваждению иного слога, я обещал арабу знатную плату и часть своих земель, коль тот вызволит меня из пустыни. Не всякого рода самодур в силах отвергнуть столь баснословную плату. Однако на нечестивца, чей рассудок обветшал для мирских утех, пуще кафтана, что сидел на нём, уловки не действовали. В порыве отчаяния я стал трясти истукана за локоть моля о помощи и снисхождении. Наконец, араб соблаговолил обернуться в мою сторону. Он нахмурил брови и указал корявым пальцем на юго-запад, я отвёл взор и обомлел от узренного кошмара. На нас, сотрясая геенским ревом пустыню, надвигалась чудовищная и неумолимая в своей безудержности песчаная буря, - незыблемая и смертельная, точно чумной дым, исторгаемый из чрева катабасиса. В сопровождении язвенного нимба молний, песчаные столпы рвались ввысь чуть ли не до самого неба. Настоящий ад, порожденный силами природы, надвигался на нас, расстеливши во все дали свою тлетворную ауру. И даже ныне, во время письма, длань моя и иже с ней сознание дрогнут, когда в памяти всплывает колоссальный в своей кошмарности облик стихии.
-Заккумы, - сипло прошипел он.
Расстояние между нами и бурей, располагало к тому, чтобы оседлать верблюда и стремглав помчаться прочь от песчаного безумия. Ошеломленный доселе невиданной жутью, я сжал десницу араба, что было мощи, и принялся умолять его. И вновь столкнулся с неучтивым, сияющим пустотой взглядом. Когда же араб вскочил на верблюда, то я, наплевав на дворянскую честь, пал ниц перед ним и животным, в стремлениях возжечь в нем искру жалости. Я молил безумца с искренностью, с коей не тягался бы и Флягин, умоляющий христианских миссионеров вызволить его из плена татарского. Безумец хлестнул верблюда и умчался вдаль. А я, оскорблённый и раненный, все ещё стоял на коленях и ревел как дите.
Буря неуклонно наступала. Я забрался обратно на вершину бархана. Огромные песчаные волны вздымались ввысь, и рассыпались на крупицы, порождая новые. Но что-то, опричь мощи и вздымающих к небу фигур песка, обличало противоестественную сущность пустынного катаклизма. Невзирая на скудные знания о музыке, я выказал ряд факторов. Богомерзкому реву урагана аккомпанировали несколько партий: первая принадлежала плещущему до небес песку, вторая, солирующая, – вою ветра, третья, - барабанная дробь, – раскатам грома. А чьи же порочные десницы сеяли скрежет, цоканье, перетекающие в какофонию четвертой партии? Ответы на сей вопрос был найден по сокращению расстояния меж мной и бурей. Стоило обострить взор, как чувство безбрежного потрясения сызнова овладело мной. В чреве песчаного хаоса, под прикрытием беспроглядного тумана я узрел легионы тех самых тварей, что обитали на дне космического колодца. И я обязан воздать хвалу своему разуму, за преданность и стойкость при виде орд ярящихся демонов, веками обгладывавших кости заблужших меж мирами путников. Я улавливал взглядом все более и более диковинных представителей невиданной расы. Оголтелая несуразица горней гнильцы, толкаясь и давя мерзейшим подобием конечностей своих сокровников, иные из коих являли варварское насмехательство над понятием жизни, с сатанинским гвалтом приближалась ко мне.
Пропади всё пропадом, - подумал я, - я не собираюсь умирать. Моментально вскочив на ноги, я ринулся здравой прытью на северо-восток. Но, как бы я не тщился, как бы страх не приурочивал меня, пешим ходом от бури не ускользнуть! Она и они все ближе и ближе, слух закупорил пронзительный скрежет иже с богомерзким гоготанием древовидных тварей, коих безумный араб окрестил Заккумами. Вихревый шквал опрокинул меня оземь, и стал я ползти точно раненное животное. Провидение смилостивилось, - оно окормило очи мои песком, огородив от пагубно близкого взгляда на чудовищ.
Слышимость окончательно поникла в жутких раскатах грома, и я почувствовал прикосновение колких десниц на щиколотке.
3
Как безотрадно было сызнова впадать в омут бесчувствия, ибо в такие моменты совладать ранимой душой было непомерно тяжко, в то время, как мертвящий лик беспредельного страха усиливал натиск. Мне виделась оказия на бархане в совсем иных тонах: вновь я возвращался в красную пустыню; претерпевал вереницу недугов; видел людскую фигуру на вершине бархана; окликал её, но вместо супротивного безумца, ко мне оборачивалась жуткая тварь и сокрушительным ударом склизкого щупальца, что произрастало из лоснящейся чернью пасти, повергала меня оземь. Удар приносил с собой слепую боль. Упав ничком, я, порядком опешив, принялся лихорадочно ёрзать на месте в стараниях перелечь на спину. Когда же мне это удалось, я завидел, как тварь, невыразимым способом, начинала разрастаться в размере. Мрак скоропостижно охватывал пустыню: небо поникло в ядовито багровый цвет, а тяжёлый воздух заполонили монотонные гулы демонического бытия. Загрохотала канонада громовых раскатов. В небе, точно язва на недужном стане, расширилась овальная брешь, и зловещие тучи завели свой порочный хоровод вокруг нее, точно предвещая бурю. Песок обернулся в твердую сажу, соседние барханы - в черные скалы. Меж тем ранившая меня тварь продолжала расти все выше и выше, пока не обратилась в линейный поток мертвенного света, вперившийся во чрево небесной воронки. И забурлили меж скал стремнины мутной жижи, от коей кипящим потомком вздымались ввысь клубни непроглядной вони. Корчась от боли, я подтянулся к краю скалы, и чуть было не озверел от необъятного, неисчерпаемого смрада. Зрелище, представшее моему взору, было столь богомерзко и отвратительно, что всякому художнику из рода людского, сколь далеко бы не зашедшему в своих изощрениях, пришлось бы основательно поразмыслить, прежде чем воплотить ЭТО на полотне. Я невольно стал свидетелем рождения непостижимого по своей омерзительности чада. Из зловонной пучины один за другим показались: сморщенная голова, она же и тельце, с дрыгающимися отростками по бокам, отвратительные ручки, хвост…
-Из гноя зарождается новая жизнь, о, как это восхитительно! – послышался сзади голос араба.
Я повернулся. Промелькнул блеск клинка шамшира…
В холодном поту да с исступленным криком я пробудился на мягкой койке. Гонимый пережитками видений, кои побуждали к слепорождённой борьбе за жизнь, хотел было вскочить с места, но к ужасу своему не смог взметнуть длань подалее локтя. Некто чрезмерно расчетливый подсуетился сковать меня прочной бечевой, во время беспамятства. Последующие моменты я, пребывая в завесе незрячести, тщетно тужился вырваться из спасительного плена. Я сеял тёплую ауру помещения, обильной бранью, водружённой необузданной яростью, с коей хотелось бы вспарывать воздух десницами, и коя отягощалась крепостью пут.
Неистовства мои были приостановлены нагрянувшей болью в области затылка. Я вертелся с боку на бок в стремлении унять колкое биение. Чувство было сродни страшному сну, виданному в юности, где мой набожный отец пытался засечь матушку, чья голова неведомым образом поросла опарышами. Они спадали с её истекших очей, роем копошились в гниющих устах, и мерзостно сокращаясь, выглядывали из проушин на челе, висках и затылке. Взмолясь к небесам о милостыни, коль по роковой ошибке принял недуг благоверной за поселение беса, отец беспрерывно наносил удары топором, отсекая материнские конечности. Кровь буйно струилась и окрашивала интерьер залы в греховный багрянец. Всё это время, я недвижимо восседал на коленях в дальнем углу, будучи не в меру ошеломлен зрелищем рдяной вакханалии. Когда же отчая длань нанесла финальный удар, раскроивший материнский череп, он неожиданно перевёл взор в мою сторону и зычно погрозил «ах ты детище бесовское, доколе здрав я, опочиешь и ты». Перемаранный кровью да клочьями плоти убиенной супруги, тот зашагал ко мне с бердышом наперевес. Я перепугался насмерть, вскочил с места и ринулся к двери, но та не поддавалась. Отец схватил меня за плечо и отбросил на пол. Высясь надо мной, тот с немыслимой удалью воздел топор и нанёс удар! Затем я проснулся средь ночи и метнулся к окну, дабы глотнуть свежего эфира.
Перед глазами калейдоскопом вращались диковинные картины: под натиском геенской мощи причудливые башни и расписные колонны обращались в бранную груду камней, а иже с ними утрачивали стать и могущественные стены, древние храмы, библиотеки и университеты. Гибельная волна сплошь окутывала долы, когда же смертельные пары улетучивались, то на месте цветущих краев, зияя черным тленом, мертвела выжженная пустыня. А чрез века, руины сказочного града становились пристанищем рогатых бесов, чьи клыки тысячелетиями стачивались о людскую кость.
Внезапно я услышал, как некто с удалью распахнул двери, чей душераздирающий скрип моментально развеял злосчастные образы. Видимость воротилась ко мне. Вокруг меня столпилась дюжина мужей в пёстрых туниках, отделанных блестящим орнаментом, да с тюрбанами на голове. Их смуглые лица и темные очи, в ввиду моей непривычки к темнокожим, вселяли недоверие. Дело в том, что бытие мое в больше степени протекало в Калуге, в окружении ясноглазых вятичей. Такими были мои родители, слуги мои, барышня коей я намеревался предложить руку и сердце, да и сам я, наконец, был таков. В виду горького опыта, полученного накануне, я пришёл к заключению, что это были арабы и, важно отметить, проявляли благосклонность, в отличие от их безумного единородца. Они взирали на меня приязненным, полным благого потрясения взглядом, поскольку русые инородцы нечасто забредали в здешнюю юдоль.
Комната наполовину пустовала, на полу аккуратно были разложены подушки поверх ковров, со стен свисали бархатные гобелены, расписанные арабским узором, а на маленьких столиках красовалась кухонная утварь. Воздух был пропитан благовонием лаванды, а из-за занавесок в комнату струились тонкие ленточки света. При виде сей благодати, недоразумение, сопряжённое с несусветной отрадой, баламутили разум: после жарчайшей пустыни, немоты, глада и жажды, оказаться в уютной комнатушке, в окружении благоразумных людей... Но как же буря и чудовища пришедшие с ней? Это мне ещё предстояло выяснить.
В комнату вбежал юноша, держа в руках расписной графин. Седовласый мавр велел ему напоить и развязать меня. Я с тревогой обсматривал свои десницы, ибо после всех падших на долю мою напастей, ручаться за их целостность я не мог. Но, то были всего лишь раны, неглубокие порезы да ссадины в некоторых местах; пальцы и перепонки – то что, порождало недюжинную тревогу, - находились в сохранности. И я с облегчением вздохнул.
Простояв кое-то время, арабские судари покинули помещение, оставив меня наедине с юношей. Последующие дни я провел исключительно в его обществе. И стоило бы напомнить, что по невообразимому закону я прекрасно смыслил в чуждом мне ранее диалекте, и мог свободно выражать мысли на нем. Юнца величали Хакимом, пятнадцать лет отроду, привыкший, как говорится, к спартанской обстановке. Общение наше протекало в форме рондо, где рефреном являлось лишь время снеди. Тот неусыпно рассказывал мне о причудах и странностях своего мира и требовал от меня того же.
Юноша поведал о том, как попал я к ним. Сам он приходился приемным сыном, а по совместительству и правой рукой одного из преуспевающих купцов на всем полуострове. Совсем недавно их караван воротился с югов. Путь их пролегал чрез красную пустыню, называемую Руб-Эль-Хали, где по поверьям гнездились чёрные бесы краха. На дворе стояло сумрачное время мракобесий и посему отец Хакима, отправляясь в странствия, всегда заручался большим отрядом воинов и брал с собой, по меньшей мере, одного муллу. Два дня и две ночи караван шел своим ходом, не встречая каких-либо преград на пути; по ночам муллы освящали каждого воителя. С заходом солнца, на горизонте нарождались блещущие огоньки, преисполняя страхом души караванщиков. Ни один из вояк тогда не осмеливался отпустить рукоять своего шамшира.
На третий день пришлось устроить привал, дабы уступить дорогу буре, что направлялась с юго-запада на северо-восток. Это был тот самый зловещий буран, в чреве которого бесновалось племя ужасающих тварей. Выходит, неспроста Руб-Эль-Хали слыла недоброй молвой среди путешественников, торговцев и обыденного люда. Но Хаким отметил, что никаких явственных доказательств доселе никто не приводил, - просто поверье. С уходом бури далеко на северо-восток, караван вновь двинулся в путь. Оставшуюся дорогу проделали в полнейшем безмолвии. Хаким признавался: природный настрой пустыни невольно нагнетал богохульные мысли и вселял в сознание навязчивые образы потусторонних кошмаров. Тем не менее, великодушием провидения, всем членам караванной команды удалось покинуть средоточие безумства целыми и невредимыми. На северо-западе Руб-Эль-Хали, один из передовых верблюдов, кой добился подобного чина за повиновение и усидчивость, неожиданно заупрямился, сбросил наездника и престранно зафыркал на темноватый бугор в песке. Отец Хакима велел осмотреть объект вызвавший негодование у мудрого животного. «Это человек! Он дышит! Скорее, лекаря сюда, - затрубил один из воинов». Караванный лекарь незамедлительно ринулся к месту находки. Это был я!.. сильно исхудавший, мучаемый обезвоживанием, истерзанный и подавленный, но все же живой! По словам Хакима, со времени находки в пустыне и до поры исцеления, меня нещадно лихорадило, и слугам пришлось применить бечёвки, дабы лекарь мог поить меня водой и неким живительным варевом. На пятый день Хаким получил задание присматривать за мной. На мой вопрос «откуда такие почести к инородцу», юнец ответил, мол, накануне отцу привиделся сон, где он бродил по зеленному берегу, поросшему «черно-белыми деревьями» и высокой травой, чуть севернее, на холме возвышался чудесного вида дом. Ноги несли его к дощатому причалу, где он находил загадочное письмо, содержащее странную просьбу: спасти в пустыне чужеземца, коему отведена пророческая судьба. Засим было сказано «не тщись искать его, он сам тебя найдет, просто следуй тропой своей». Во время рассказа, я моментально сделал вывод, что и тут, стало быть, имеют место потусторонние подоплеки. «Берег, поросший черно- белыми деревьями и высокой травой» - то брег пруда моего пруда, где красуется дощатый причал, и растут чудные березы. А белый дом чудесного вида на северном холме... ну конечно, - это же моя усадьба! Провидению до некой поры было угодно сдерживать меня в рутине разумного бытия, ввиду отведенного мне, как подчеркнул Хаким, пророческого удела.
Я же поведал Хакиму о своих злоключениях в пустыне, и про араба-безумца и даже о принижениях в попытках задобрить его. Юнец пытливо выслушивал рассказ, предвкушая интересные сюжетные обороты. Но при упоминании о заккумах, угловатых тварях, чьи конечности напоминали сучья гнилого дуба, лицо юноши помрачнело, и он неистово задрожал. Пришлось искать подходящий аргумент, лишь бы успокоить сие чадо мракобесного времени. Заккумы не питали дружелюбия к человеческому роду, а значит попадись я им в руки, растерзали бы в мгновение ока. Возможно, зловещие образы плодила агония на пару с взбесившимся разумом. Я размышлял вслух, пытаясь выискать ответ на вопрос «как же мне удалось пережить нападения заккумов», и наряду с этим утихомирить юнца. Но в думах мельтешила менее утешительная версия: возможно, меня засыпало песком и твари в порыве безумной вакханалии, обошли мимо. Однако я не посчитал должным говорить о ней Хакиму.
Конечной точкой караванного маршрута был город Дамаск, собственно в нем я и прибывал. Вечером следующего дня я, иже с юным собеседником, толковали о делах житейских на балконе. Невообразимой красоты град, будто сошедший со страниц восточной сказки, предстал моему взору. Богатый, живописный, пронизанный шелком и бархатом. Нас окружали невысокие домики с узорной кирпичиной кладкой. Улицы были наполнены шумом восточного базара, а чарующая музыка ребаба благовеянно витала над городом. Вдали возвышались минареты, поблескивающие алым отблеском на закате. Я был погружен в таинство востока, о коем прежде, далее материнских уст на ночь не слыхивал. Где б ни скользил мой взгляд, всюду зияла изысканность и убранство. Я не мог свести взгляд с этих красот, - город пленил бы мой взор на века, коль в благом дурмане не воссияла бы мысль о возвращении в родную Калугу.
Наш квартал по существу был населен самыми влиятельными людьми Дамаска, и по традиции располагался на возвышенном участке города, дабы символично подчеркнуть превосходство. Нижние кварталы представляли собой эдакий лабиринт из узких улочек, наполненный разномастной челядью; вечные споры, потасовки, торги да клубящийся дым – вот охарактеризовать сию безродную мешанину. И так изо, дня в день, я все чаще выявлял сокрытые причуды города.
4.
Жил я праздно да без стенаний. Силы своевременно восстанавливались, на отсутствие людского общества, сетовать не приходилось. О великолепии яств, четырежды на день приносимых Хакимом, я и мечтать не мог. И вся эта благодать длилась бы века, упорно оттесняя мысли о бреге родом, коль из удельных хлябей, не воспаряли бы новые детища рока.
Однажды вечером, стоя на балконе, я загляделся на бранное действо, развернувшееся вокруг рыбной лавки. Один сутулый оборванец тряс отвратительными ручонками перед толпой зевак взвивая корявые пальцы то в небо, то на прилавок, где, насколько я мог верить взору, алела кровавая лужа. Нечто знакомое, зловеще смутное крылось в повадках беспутствующего стервеца. Мне потребовалось добрых полчаса. дабы оправдать самые ужасающие подозрения. Сквозь благоговейные думы о празднестве и красотах Дамаска, выудилась чернь былых воспоминаний. В ужасе, я приложил кисть к лицу. Это был тот самый безумец.
В душе воспаряло лютое желание поквитаться со смутьяном, ведь проклятый безумец понудил меня, - дворянина благородных кровей, - падать ниц пред животным. Я старался не давать виду безудержному гневу, что испепелял мне нутро, но собеседник мой был не из ряда зевак. Тогда я поинтересовался: что это за странный челочек? – указывая пальцем на свирепствующего безумца. Хаким с усмешкой и долей сочувствия молвил: «Его зовут Абдул Альхазред, он душевнобольной. Некогда он слыл влиятельным вельможей и набожным поэтом в Йемене. Он пользовался уважением средь тамошней знати и бедняков. Но нечто невиданное пленило его разум, и он стал разлагаться, как человек, день за днём. Он стал хулить самого бога и всех его посланников, а ведь за такие прегрешения, в нашей вере предусмотрена неминуемая казнь. Но лишь благочестивое прошлое спасло Альхазреда от ужасной участи. На городском совете было решено изгнать его из Саны. Так начались долгие годы его скитаний по Аравийскому полуострову. Мне неизвестно каким испытаниям и трудностям подвергли его странствия, но одно ясно: он узрел то, чего не видел ни один из смертных. Альхазред пришел в наш город несколько лет назад, приобрел себе тут каморку в квартале бедняков, и каждый год покидал Дамаск примерно на месяц. Этот город не проникся к нему ни состраданием, ни добротой. Его постоянными товарищами были зеваки на площади, коим тот поведывал отрывки из своих удивительный странствий. Он заявлял, что видел легендарный Ирем или Город Колонн, и что в некоем безымянном граде в пустыне нашёл полные ужасающих тайн летописи расы, что древнее самого человечества».
Ветреность людской природы не знает границ, подумать только: буквально моментом ранее я пылал необратимой жаждой мести и незыблемой яростью, а теперь на смену им пришло чувство мутной веры в светлое развитие событий. Никаких сомнений! безумец был напрямую связан со всеми потусторонними происками, а значит, он был и единственным ключом от врат в мой мир. Все козыри находились у меня! Более того, в случае, если бы араб вновь сделался безмолвным истуканом, как тогда, в пустыне, то я смог бы выбить из него правду силой, вдобавок ко всему, я мог рассчитывать на помощь крепкого юнца, что все эти дни не отходил от меня ни на шаг.
План Хакиму пришёлся по душе, и он, не мешкая, дал согласие. Столь резвое решение, юноша обосновал желанием внести хоть какую-то авантюру в своё бесцветное бытие, мечущееся меж расписных стен отчего дома. Следующим днём Хаким выбрался в город за добычей важных сведений о том, где конкретно располагается лачуга Альхазреда, и где чаще всего околачивается он, на случай, коль не застанем его дома. Я ждал его стоя на балконе.
Однако нас ожидало разочарование! Юноша выяснил, что в городе объявлен караульный порядок, и все улицы Дамаска кишмя кишат стражей; сия мера была принята в виду кражи ценностей из имений некоего вельможи. Хаким с досадой лепетал о том, что на переходах меж кварталами возведены караульные посты. Женщин, детей, стариков за ворот выдворяли из горниц и со стоической нещадностью волокли на допрос. Город погряз в жутчайшем беспорядке.
Сидя у окна, Хаким жалобливо взирал на то, как я нервно расхаживал по комнате. Первый круг, второй, третий, четвёртый.… Наконец тот, изрядно утомлённый праздным созерцанием на своего товарища, чья бездейственность орошала светлый денёк томным отчаянием, подошёл ко мне и робко подал идею: «наша последняя надежда – Зухр! - и далее пояснил значение суть своего изречения. - В полдень местный муэдзин пропоет азан, и народ пойдет молиться, в такой час стражники будут снисходительны по отношению к верующим, ведь они тоже из сего числа. Сначала мы должны же выследить Альхазреда… но ведь если мы отступим от курса толпы, то на нас падет подозрение! Крыши… мы пойдем по крышам». Возражать я не стал, я был готов ползти даже по сточной канаве, лишь бы настичь безумного араба. Благо, былые годы службы не прошли даром.
Юнец раздобыл пару костюмов из мешковины, выкроенные сапожки и оружие. Ближе к полдню двинулись в путь. Вначале я подсадил Хакима с балкона на крышу, вслед за тем, тот протянул мне руку, и мы ринулись на север - к стене, ограждающей богатый квартал от других районов города. Юноша был проворен, двигался с грацией кота и при этом умудрялся краем глаза следить за окружающей обстановкой. Крыша первого от входа в квартал дома была сопряжена с оградительной стеной дощатой галерей, служившей, как я понял, сторожевой будкой. По ней мы выбрались к стене. Стоит отметить, что двигаться по крыше галерее, было весьма нелёгкой задачей, - подогретые топотом наших сапог, доски пронзительно скрипели, грозясь вот-вот переломаться. Немудрено, что пара приставов, до поры прохлаждавшихся в тени колонны, не на шутку встревожились, но, что ешё хуже, один из них двинулся в сторону галереи. И токмо безвестное чудо уберегло меня от столкновения с его взглядом. Сердце лихорадочно билось о рёбра, но Хаким продолжал без устали торопить меня.
Следующая точка – крыша ближайшего к противоположной стороне стены здания, - требовала добротного прыжка. Ширь оградительной стены располагала лишь к передвижению трусцой, что, в свою очередь, не дозволяло взять хороший разбег, и кроме диагонального, относительно крыше здания, прыжка иных путей не ожидалось. Собственно мой проворный напарник в мгновение ока реализовал сей замысел. Я же двигался с ювелирной опаской, и точно рой пчёл отгонял невидимыми дланями новорождённые думы о неудаче и последствиях, и о том, какие кары настигнут нас, коль зазеваемся впопыхах. Но, всё же, прорвав завесу сомнения, мне удалось сделать хороший отскок и оказался на требуемой крыше.
Следующие три домика располагались впритык друг к другу, преодолеть их не составило проблем. На пятый домик пришлось взбираться по балкам, поскольку он превосходил по высоте предыдущие. Я с трудом карабкался по его стене, походя на беспомощную улитку. А на крыше решили сделать полуминутный перерыв и смочить горло. Затем, мы миновали ещё десяток крыш, поколе не добрались до узкого переулка.
Недовольный моей усталью, Хаким предложил спуститься, и пройти пару переулков по земле, что мы и сделали. План оказался более успешным, чем я мог ожидать, вдобавок ко всему мы выиграли ещё пять минут. Тем времен народ на улице стал сгущаться, волнения немного затихли и люди выстраивались в ровную вереницу вдоль улиц. Последний переулок сплошь кишел караульными. Хаким обернулся ко мне и с иронично обреченной ухмылкой взметнул голову вверх, намекая на продолжение пути по крышам. Я подпрыгнул и схватился за подоконник на втором этаже. Удержаться за выступ, в столь наколенной обстановке, было особенно трудно, во многом тому сопутствовали ослабшие и вспотевшие пальцы и я до сих пор не могу представить каким чудом я не пал оземь… Глубоко вдохнул, собрал воедино оставшиеся во мне силы и дал тягу. Так и хотелось выдавить из себя оглушительный рев, токмо случай был не тот. И вот, я уже держался одной рукой за балку, а другую протянул Хакиму уже стоявшему на крыше. И вновь перерыв. Я лежал на раскаленной крыше, изнемогая от бессилия, и был готов отдать все свое имение лишь бы продлить этот блаженный момент. Но упорству моего союзника не было предела, тот облил меня водой и насильно поднял. По его словам, наиболее сложную часть пути мы уже преодолели, впереди нас ждала главная улица, где почти все здания соединены меж собой смотровыми галереями.
Пользуясь полуденным расположением солнца, мы без передышки продвигались прямо на запад. Быть может, чей-то взгляд и соприкоснулся с нами, но в суматохе, тот счел это за мираж или, что тоже вероятно, за рекрутов из добродетельного клана воров якобы помогающих неимущим. Мы сделали перерыв на крыше одного из павильонов подле торговой площади. По словам Хакима, безумный араб околачивался здесь в полдень, после чего уходил в неизвестном направлении. Решили разделиться: Хаким брал под свой контроль юго-восточную часть площади, а я – северо-западную. Четверть часа мы бесплодно бродили по крышам, вглядываясь в толпу, и обменивались меж собой жестами с противоположных концов площади.
И вдруг с восточной стороны города зазвучал азан. Похоже, пение муэдзина действовало на народ гипнотическим образом. Хаотичная толпа сплотилась в единую цепь и ринулась в сторону мечети. Я увидел, как мой напарник нервно плюнул в сторону и опустил руки в знак отчаяния и завершения мероприятия. Но мои планы шли врозь, ибо среди людей сплошным потоком двигавшихся на восток, лишь один человек, - один непоколебимый валун на пути сильного течения, - шёл на запад. Некогда благочестивый поэт, а нынче безграничный богохульник, он представлял собой ярчайший пример пагубного влияния космических кошмаров на людскую природу. На нем все тот же потрепанный кафтан и платок опоясанный жгутами. Гротескими движениями Абдул Альхазред расталкивал загипнотизированный народ шедший наперекор ему. И тогда я, наплевав на всякого рода безопасность, прокричал:
-Стой, безумец!
Араб, судя по всем, был подготовлен к незапланированной встрече со мной ибо, ни секунды не мешкая, он вперил взор на крышу, где стоял я. Каторжник зловеще ухмыльнулся и побежал на запад, пробивая себе путь локтями. Я последовал за ним по крышам. Хакиму повезло меньше, ведь его здание кончалось достаточно далеко от западного прохода, ему пришлось возвращаться, дугой огибая площадь, и двинуться вровень со мной. Я взял инициативу на себя, предварительно показав напарнику соответствующий знак. Желание вернуться домой усиливало натиск. Я бежал наравне с ветром, без особых усилий преодолевал расстояние между зданиями. Без преувеличения, могу сказать, что в тот момент про непринужденности, грации и скорости передвижения я превосходил моего напарника. Должно быть, безумец не ожидал таких фокусов от меня и решил схитрить, неожиданно повернув на юго-запад, но не тут-то было!.. Из тени близлежащего переулка, будто из глубины кошмарного сна, показалась невыносимо жуткая тварь. Своей отвратительной слизистой головой, а по совмещению и туловищем, она заняла все пространство между домами. Пронзительный рев гиблым валом прокатился по местности, люди замерли в безмолвии. Их лица выражали неописуемый страх, - неведомый, непостижимый и неисчерпаемый ужас, что струится меж брешей на стане нашей измученной юдоли. Даже стражники не осмеливались взяться за оружие, исключение не коснулось и меня. Бесформенное тело твари покрывали многочисленные полипы и чирьи, а отвратительные глазенки (их было свыше дюжины) располагались по контуру верхнего полукруга ротового отверстия. Богомерзкое рыло чудовища опоясывали сокращающиеся морщины, длинные щупальца целенаправленно были устремлены в сторону одного человека. Казалось, базарная площадь застыла в полном оцепенении, и даже легкий ветерок перестал баловать нас своими прохладными ласками, звучал лишь азан. Тварь схватила щупальцами того, ради коего мы с Хакимом, прошли весь этот тернистый путь от квартала вельмож, до торговой площади, рискуя стать главными подозреваемыми в ограблении. Провидение вновь отвернулось от меня. Щупальце обвило ноги Альхазреда, и в следующую секунду он взмыл над землёй верх тормашками. Второе щупальце обвило голову безумца, третье - пояс!.. Безумец визжал как угорелый. Хрустнули кости, вслед коим послышался ещё более отвратительный звук – разрывание плоти. Порочная кровь безумца мутным ручьём растекалась по земле, а из разорвавшегося под невероятной натяжкой брюха вываливались куски внутренностей. Двое близстоящих граждан, не выдержав такого зрелища, упали замертво с поседевшими волосами. Кошмар, превосходивший все виданные доселе мною, развернулся прямо на глазах у многочисленных очевидцев, среди которых были и дети. Ужас и безумие витали вокруг, внедряясь в разум каждого, чьи глаза невольно созерцали смерть безумного араба. Невиданная тварь расчленила Абдула Альхадреда, а после подняла его останки над собой, открыла пасть – гигантскую язву, напичканную острыми зубцами по внутреннему контуру, - и проглотила размозженные голову и тело, даже не пережевав. Отвратительное создание овеяло глазенками округу, и попятилась назад, исчезая в тени переулка. С тех пор её никто не видел. Я стоял в оцепенении, скованный безграничным ужасом и разочарованием. Сознание не выдержало столь мощного натиска, и я упал в обморок.
Последующие события, развернувшиеся на протяжении половины дня, я полностью пишу со слов Хакима. Юноша пользовался определенным авторитетом у судьбы. Кошмарная сцена произошла за пределами его взора, и пока он окружным путем подбирался ко мне, все уже было законченно. Он рассказывал, как улицы заполонила ужасная неразбериха, сопровождаемая невыносимой какофонией и давкой. Люди толкались, давили и вытесняли друг друга. Воздух пропитался ревом и ужасными воплями. Одни падали ниц перед небом и молили простить их преддверии Страшного Суда, другие хулили местных властей и религиозных деятелей за нежелание предпринимать соответствующих мер на случай вторжений извне, а третьи просто лили слёзы без причины. Хаким перетащил меня ближе к центру крыши и полдня, под невыносимым солнцепеком, тщился привести меня в чувства. Мое возвращение в сознание было ознаменовано безумными всплесками отчаяния. По словам Хакима: я «бил кулаками об поверхность, на которой лежал, рвал на себе одежу и проклинал небо». Он испробовал много всего, от воды до пощечин - все безрезультатно. И лишь сильный апперкот, нанесенный уверенной юной рукой, смог поставить меня на стезю призрачной вменяемости, пусть даже то была тонкая трещащая дощечка над пропастью кромешного безрассудства. Находясь в адекватном состоянии, я все ещё продолжал бредить и охаивать провидение. Сказки о храбрых принцах, расчленяющих своим мечем циклопическое чудовище, нынче оправдывали свой жанр. Настоящее чудовище, в первую очередь, разит разум, и лишь потом дробит кости ослабших воинов. Бесформенное чудище точно перекочевало с проклятых улиц в моё сознание, ежеминутно повторяя все ту же дьявольскую сцену пожирания Альхазреда.
Близился закат. Мы все ещё сидели на крыше неизвестного здания, голодные и изнуренные, и не решались сдвинуться с места. Крики на базарной площади продолжали травить слух. Наиболее горячим предметом дебатов толпы было не чудище, а жертва. И именно благодаря этой теме дискуссии, меня озарила чудесная идея. Я спросил у собеседника: нет ли у его отца знакомых алхимиков или магов на примете? Таковой имелся. Если безумный араб был непосредственным звеном во всей цепи ирреальных событий, то, разумеется, он имел причастность к делам, коим полагалось пребывать в недосягаемости для рук и глаз обыденного люда. Должно быть, в его доме хранились хоть какие-то зацепки, иначе век воли не ведать мне на чужбине. Я моментально встал на ноги, попросил Хакима проследовать со мной к лачуге Альхазреда. Караульный режим, отменили, ибо военные силы были сосредоточенны вокруг базарной площади и её окрестностей. Все выискали тварь, даже безумные добровольцы ради наживы принялись помогать караульным, трепеща от страха в темных подворотнях. Полагаю, дух кошмара ещё много лет будет витать на базарной площади, он надолго обоснуется на пергаменте летописцев, на устах сказочников и поэтов, им будут пугать им детей на ночь и заклинать неверных. Быть может в дальнейшем, базар перенесут в другую часть города, а эта будет пустовать до тех пор, пока последний горожанин не забудет о страшных событиях.
Мы не торопясь спустились со здания и узкими улочками направились в квартал бедняков. Чувство неминуемой опасности, готовой обрушиться сзади, разъедало мысли. Темные переулки таили в себе невидимый страх, каждая тень порождала новые кошмарные видения, неволей складывались ощущения, что вот-вот из затемненной области выскачет слизистое щупальце и размозжит наши тела об стену. Мы углублялись в низину города, - средоточие грязи, хаоса и бесконечной в своей бессмысленности борьбы. Несмотря на опасения, на пути нашем не встала ни единая челядь, и даже взлом двери лачуги Альхазреда не привлек ничье внимание.
Как и следовало ожидать, интерьер комнаты не блистал изяществом, и даже не блистал нищенством, он - не блистал ничем! Комнатка была почти пустой: лишь куча хвороста в углу, по-видимому, служившая кроватью, да прогнивший стол, четверть которого занимал загадочный фолиант. Первым вошел я, осматривая каждый уголок в поисках определенных зацепок. Гигантская книга, - вот, пожалуй, единственное, что было достойно внимания. Огромный фолиант, чья обложка выкроена из плоти неземного создания, манил к себе неведомым таинством. Я робко сделал шаг к столу, взял книгу в руки, но не успел перевернуть первую страницу, как на стол пал сверток пергамента. Я, не задумываясь, раскрыл его:
«Это предел, да поверь мне! Ты нашел то, ради чего проделал этот путь. Ты думаешь это сон? Это реальнее любой яви. Не знаю чем ты, слепой глупец с севера, смог угодить Йог-Соттоту, но, похоже, его волей было назначено тебе дойти до сей черты. Ликуй, глупец! Поначалу ты показался богам трусом и те, поняв свой промах, пожелали попросту окунуть тебя, неудачную попытку, в пучину безумного кошмара, но твоя шкура оказалась более стройкой, чем они предполагали. Я не зря оставил тебя помирать тогда в пустыне, ведь после нападения заккумов, ты должен был проснуться в своем мире, охваченный неистовой лихорадкой, но твоя упорная душонка распорядилась по-другому. Ты неискушенный! И благодаря этому ты стоишь тут, у последней ступени мира, которого ты не достоин. Возрадуйся! Путь в твой мир лежит там, под стогом хвороста, тебе стоит только открыть люк.
А книга, которую ты так же недостоин, держать в руках, это замаскированный гений, она поведает тебе много тайн, о которых не осмеливаются говорить даже самые безумные художники. Она сшита из плоти бесов, а письмена в ней тиснены мороком, что расползается у пределов мира сего. Она имеет несколько копий, в твоих руках одна из них. С этого момента разум помалу начинает вытекать из тебя. Возьми её с собой в свой мир, такова Его воля! Переведи её на свой язык, такова Его воля. Не беспокойся, той крупицы сознания, оставшейся в тебе, вполне хватит на осуществление этой задачи. Если ты ослушаешься, то Он придет за тобой. Ты же не хочешь познать мою участь. Пусть даже Он и слеп, но Он все видит. Поторопись, разум продолжает утекать».
Я ринулся в угол комнаты и разбросал хворост по сторонам. Безумец не солгал. Действительно под стогом прятался железный люк. Одному мне он оказался не по силам и на помощь пришел Хаким. Крышка люка с неимоверно отвратительным скрежетом открылась, и в лицо хлынул порыв затхлого ветра. Мы стояли у порога неизведанной тайны, переступить который полагалось мне одному. Я так привык к совместной работе, что более не представлял мероприятий в одиночку. Но время моё было на исходе. И так, я распрощался со своим верным другом, надзирателем и напарником, пожал ему руку и низко поклонился в знак безмерной благодарности за помощь в моем пути. Зловещее завывание ветра доносилось из тьмы. Я, с книгой в руках, нырнул в люк…
5
Многогранник всех моих воспоминаний, преимущественно окрашенный в чернейшие тона кошмаров и забвения, крутился долго и хаотично. Перед взором пролетали пески, звезды, женщины в чадрах и мерзкий мир заккумов; сцена рождения чудовищного младенца и сцена смерти безумного араба. Я мог управлять своими воспоминаниями, и прокручивал в уме по несколько раз последние две сцены. Мною виденные существа, несомненно, состояли в близком родстве. Одинаково бесформенная голова, свыше дюжины зловеще сияющих глаз, пасть похожая на огромную язву, сокращающиеся морщины... отличие было лишь в гигантских слизистых щупальцах и острых резцах кои не наблюдались у богомерзкого младенца. Стало ясно одно: это было одно существо, но на разных стадиях жизни. Мерзейшее опорожнение космического мрака! И даже создатель не удосужился прописать ему все животные нюхи и процессы. Существом двигало исключительно убийство и нагнетание страха. Возможно, ему была отведена судьба всего лишь для одного действа, и творец уничтожил свое чадо ещё тогда, в переулке. А возможно, бездумная тварь ещё жива и застряла на прозрачной грани между мирами, подобно мухе на стекле.
Я стоял на дощатом причале пруда, располагавшегося южней моей усадьбы. Шелестели березоньки, журчал ручей, свистели соловьи, природа благоухала весной. Это все мое, родное. Но нынче я не питал к сим красотам никакого восхищения. Утечка разума давала о себе знать с первой секунды моего возращения. Я направился по тропинке через рощу к усадьбе, в бывалые дни я частенько проводил здесь время в обществе дамы своего сердца. Её глаза, её улыбка… этого больше нет, и не будет. Весенний ветер гнался за мной, пронизывая до самых костей. В дом я вбежал как ошпаренный. Подошла горничная. Не выслушав даже вопроса, я оттолкнул её в сторону, поднялся по лестнице на второй этаж и велел вызвать ко мне стенографиста Федора.
Проклятая горничная, не удосужилась даже проветрить мою комнату, быть может, на благо себе же. Дверь комнаты я оставил приоткрытой, подошел к столу и неряшливо швырнул на него зловещий фолиант. На момент я обернулся, и тут же пожалел о содеянном, ведь там стояло большое зеркало. Оно вечно льстило мне, даже когда мой вид, оставлял желать лучшего, в былые дни я восхищался своим отражением в нем. Но сейчас, лесть сменилось циничностью. Предо мной привстал не Александр Гаевский, гордой осанки красавец, дворянин благородных кровей, воин и жених, а отвратительного вида урод. Сутулый, под глазами в два ряда были выщерблены отеки, будто я не спал много дней, скулы грубо проступали на кошмарно исхудавшем лице, глаза застыли в выражении неистового ужаса, словно на меня двигалась орда бесов, а волосы на половину поседели. Нетронутой осталась лишь моя одежда, которую я уже не осмеливался снимать, опасаясь новых потрясений. Урод из зеркала пожирал меня взглядом, копируя каждый жест, он будто насмехался надо мной. Я не выдержал и мощным ударом руки разбил семейную реликвию. Катись все к черту!
В комнату вбежал Федор. Я велел ему незамедлительно сесть за стол, а сам привстал над ним. На обложке фолианта было аккуратно выцарапано «Аль Азиф». Книга без сомнений источала тлетворную энергию, и, держа её в руке, создавалось впечатление, будто сотни черных десниц сковывали тело в неподвижности, и против воли заставляли листать её, страница за страницей, лишая читателя рассудка. Я задвинул занавески, подошел к столу, открыл первую страницу фолианта и начал диктовать. Так зародился самый чудовищный грех на Руси.
Четыре дня и четыре ночи мы работали над транскрипцией «Аль Азифа». День за днем, час за часом физическое состояние стенографиста ухудшалось. В конце первого рабочего дня, Федор жаловался на невыносимую головную боль, следующим утром его лицо выглядело крайне утомленным. На второй день, руки Федора покрылись россыпью язв, а лицо сильно исхудало; утром он, изрядно поседевши, безмолвно вошел в мою комнату, сел за стол и попросил продолжить. Третий день обернулся для Федора полным лишением рассудка, осталась лишь способность воспринимать диктуемый текст и воплощать его на бумаге. Он бездумно смеялся почти над каждым предложением, разбрызгивая слюной по сторонам; а на следующее утро он полысел и лишился левого глаза. В последний день работы не наблюдалось никаких изменений со стороны стенографиста, лишь под конец, когда богомерзкая книга окончательно получила русскую интерпретацию, Федор встал из-за стола, выпрыгнул в окно и зашагал в сторону леса.
Русскую версию «Аль Азифа» я нарек «Псалтырем мертвецов». Возможно, в будущем кто-то удосужится сделать ей соответствующее оформление, дабы пытливые обыватели ненароком не забрели в дебри кошмарных тайн. Я и сам бы не прочь заняться этим, токмо утечка рассудка с каждым днем все сильнее сказывается на мне. А пока пусть он, Псалтырь Мертвецов, остается скромной кипой печатанный листов. Я поместил его в тайник, что в погребе, за шкафом с винами и очень надеюсь, что рано или поздно кто-то её отыщет.
Меж тем, с уходом Федора, волна лихорадочного страха прокатилась по всей усадьбе. Однажды утром кто-то из дворников обнаружил растерзанный труп конюха Станислава, бедняге буквально выпороли все внутренности и размозжили голову. Спустя два дня та же судьба постигла и почтальона из Козельска, его обезображенное тело нашли подле забора. Слуги боялись выходить на улицу по ночам, при крайней необходимости объединялись в группы и шли к поставленной цели. С приходом темноты по всему дому раздаются загадочные шорохи и скрежет. Особо хорошо они слышны в комнате под мансардой. Я не спал несколько дней. Часами сижу перед окном, устремив пустынный взор в сторону болот, где мерцают странные огоньки. Несомненно, в доме, помимо меня и слуг, был ещё кто-то. Наверное, он, пронзая хищным взглядом темноту, жадно выжидал подходящего момента для нападения. И скорее всего его обиталищем была мансарда.
Среди слуг, будто чума, расползался слух, о неведомой твари затаившийся в оранжерее. Дворник рассказывал, как под вечер, возвращаясь с пруда, он видел странные движения в одном из окон оранжереи. Я приказал им всем вооружиться и совершить рейд на зимний сад. Из них никто не вернулся! Теперь я один, сижу в комнате с заколоченными дверями, и пишу сие послание. Отныне проклятие будет гнездиться в этих стенах, поедая былые, славные страницы моего рода. И да простят меня предки…
Все три сущности (тварь с болот, тварь с мансарды, и тварь из оранжереи) уже стоят перед порогом моей комнаты и скребутся в двери.
Проклятие! Дверь вот-вот рухнет под их натиском. Нет! Я не хочу их видеть.
(неразборчивые каракули)
Мои последние слова!
Я не знаю, что меня ждет после того, как удавка перекроет мне дыхание, но ясно одно: это будут не благовонные сады Эдема...
А.А. Гаевский
18…..год