***
Строительство избушки шло своим чередом, сруб рубили «в лапу», но из-за огромного веса лиственничных брёвен, слабой плотницкой подготовки и воздействия неумолимого гнуса дело продвигалось очень медленно. Первые два ряда мы закончили в тот вечер, когда Женька нашёл карасёвое озеро. А вот на каждый последующий «венец» уходил почти целый день работы, потому что даже приподнять конец бревна, окантованного с одной стороны, и положить его на сруб мы могли только втроём. Подгонка, во время которой бревно приходилось катать-крутить-вертеть туда-сюда, отнимала много сил и времени.
Даже Лилит принимала посильное участие в работе. Недалеко от стройплощадки была низина с прекрасным мхом-сфагнумом. Его мы щедро укладывали в пазы между брёвнами. В перерывах среди кухонных дел по приготовлению обеда и ужина, Лилит собирала мох в мешки и приносила к нам. Наверное, смотреть на наши грязные и потные физиономии, с размазанной кровью от укусов мошки, было не очень-то приятно. И она долго возле нас не задерживалась.
Что уж говорить о тяжёлой работе, несовместимой с использованием едучей мази и накомарников, если без специально разведённого костра-дымокура, спасающего голый зад от кровососущих насекомых, было практически невозможно справить серьёзную нужду. Мы сразу договорились, что таким интимным делом можно заниматься только на каменистом берегу реки, где нет риска поджечь, ненароком, окружающую тайгу, да и лёгкий ветерок немного способствует продолжительным философским размышлениям. Около сруба тоже дымили непрерывно два костерка, чуть облегчающие участь доноров-плотников, не имеющих дополнительной пары рук, чтобы отгонять ими беспощадных кровопийц.
Наша одежда настолько пропиталась запахом дыма, что как раз он, наверное, напрочь отшиб все хозяйственные мыслишки об устройстве рыбокоптильни и превращения малосольной и жирной карасьей мякоти в настоящее лакомство. Рыбалкой мы решили не заниматься до тех пор, пока не съедим первый улов. Выходы на разведку в окрестную тайгу тоже пришлось отменить: график работ не позволял заниматься ничем, кроме строительства.
Когда закончились запасы лиственничного «чугуна», мы с Иваном облегчённо вздохнули, а потом, безо всяких собраний-обсуждений вопроса с защитниками красот природы, свалили часть соснового пейзажа и быстро превратили его в брёвна. Их разумная толщина уже не угрожала никому из нас пупочной грыжей и тяжкими увечьями. Дело пошло намного быстрее, и в начале второй недели каторжных работ сруб уже украшал высокий берег реки. Нам осталось сделать дверь, окно, пол, потолок и крышу. Возиться с выкалыванием плах из брёвен, как это делал Ермолян при строительстве балагана, нам было некогда – время поджимало. Пришлось ограничить Ванькин аппетит на красоту внутри избушки отёсанными толстыми жердями и для потолка, и для пола.
Землю для утепления потолочного перекрытия решили брать внутри сруба, чтобы не копать бесполезную яму где-то рядом. Мы хорошо запомнили прошедшую зиму и рассчитывали, что в избушке станет теплее, если установить печку в глубокий приямок. Тогда её раскалённая поверхность окажется ниже уровня пола, и жизненное пространство будет равномернее нагреваться – от пола до потолка. В обычных зимовьях земля под деревянным полом не успевает толком оттаять, даже если ты живёшь в избушке несколько дней подряд: всё «буржуйское тепло» от железной печки поднимается наверх. И получается, что под самым потолком – жарища, а от пола, особенно из-под нар, тянет могильным холодом.
В нашем новом зимовье Иван собирался ходить босиком по тёплому полу в самые лютые морозы.
И, вообще, наш зимний опыт строительства «Норы» на Верхней Пульваногне, показал, что полуизбушка-полуземлянка имеет большие преимущества перед любым тщательно отделанным и утеплённым зимовьём: земля в таком бревенчато-земляном жилище основательно прогревается и накапливает печное тепло, а потом долго его сохраняет. В нормальной избушке любая жидкость на основе воды – от чая и супа до бражки – уже через пару суток превращается в лёд, который норовит выдавить донышко единственного чайника или любимой кастрюли. Если посуда алюминиевая, то дело поправимо. В эмалированной, как минимум, трескается эмаль.
Если ценнейшее содержимое посуды, например, почти готовую к употреблению брагу, до слёз жалко выливать, то народное средство от порчи сосуда – чистая палка, опущенная в жидкость. По неведомым законам природы лёд по ней частично «выползает» наверх, и днища вёдер, фляг или кастрюль остаются целёхонькими. В землянках такая напасть охотнику не грозит: приходишь в неё через четыре-пять дней, а вода в чайнике не замёрзла.
Но вся беда в том, что советское государство вовсе не предусматривало платить деньги за строительство партизанских землянок или полуземлянок, испытанных суровыми условиями страшной войны. Ну, и что из того, что жить в них теплее, а значит – лучше? Платить за них не положено, вот и весь разговор. Государство не платило и за балаганы, которые спасают охотника от тяжких ночей у костра. Расценки имелись только на избушки с размерами в метрах: «три на три», «четыре на четыре» и «пять на пять». Любая партизанская самодеятельность в облегчении жизни охотника не запрещалась и допускалась, но только за его счёт.
Яму копал, а, точнее, долбил и рубил Женька, поскольку работа по изучению глубины залегания вечной мерзлоты не требовала особой квалификации. Мерзлота обнаружилась довольно быстро: в полуметре от поверхности земли появились прожилки льда. Но Женька приспособился рубить мёрзлую землю топором, и прямоугольная яма постепенно углублялась и расширялась. Иван выпилил «Дружбой» дверной проём и отправился готовить материал для пола и потолка, а я занимался изготовлением простого сборного косяка и двери из прямослойной сухой ели, расколотой на плахи.
Невольно вспоминался ехидный вопрос родного деда: «А ты окосячивать умеешь?».
Мне, пацану, он этот вопрос не задавал. Но я хорошо помнил, что, по мнению деда, если русский мужик не умеет сделать из бревна дверной косяк и «окосячить» проём, то он и не мужик вовсе, а человек заведомо никчёмный и говорить с ним – пустая трата времени.
Как жаль, что ни моего отца, ни меня, дед так и не научил плотницким премудростям.
***
В качестве самооправдания я думаю, что в этой особой тюрьме, где нет ни работы, ни курева, ни книг, ни собеседника, мой дед просто бы сошёл с ума. В лагерной жизни его спасала от глухой тоски тяжкая пахота на лесозаготовках за «двойную пайку». Он был молод и силён, а потому выжил. В одиночной камере не нужны ни молодость, ни физическая сила. Тут, скорее, выживет терпеливая мудрость старости, способность к самопогружению в глубины памяти и железное убеждение, что «всё проходит». Я знаю, что рано или поздно наступит момент, когда дверь камеры откроется, и я выйду на волю.
Они считают, что наказали меня одиночеством, но можно ли считать наказанием прекрасную возможность всё вспомнить?
Например, вновь услышать дикий крик женщины, моей Лилит, от которого всё внутри мгновенно сжалось.
Крик повторился со стороны нашего «уголка уединения» за ближайшим поворотом реки.
А потом – страшная тишина, не обещающая ничего хорошего.
Первое, о чём я тогда подумал, это внезапное нападение медведя. Всё оружие в лагере. В руках – топор, на поясе – нож. Этого достаточно.
Во мне проснулся зверь, который бежал спасать свою самку и думал только о том, чтобы она осталась жива и не очень пострадала от когтей и зубов смертельного врага, чью кровь я сейчас пролью, а его сердце вырву из груди. Сзади слышался топот и тяжёлое дыхание Женьки, с крутого обрыва впереди меня съезжал на заднице Иван с топором и мотопилой.
Но когда мы прибежали на место трагедии, всё уже было кончено. Или почти кончено.
Лилит ничуть не пострадала. Она казалась не на шутку перепуганной, но продолжала прижимать к береговой гальке шею здоровенного глухаря. Он раскинул облезлые мокрые крылья и уже слабо подёргивался под её ногой. Иван легонько чиркнул по длинной шее птицы лезвием топора, и из неё брызнула кровь.
Прямо на месте мы поручили Женьке ощипывать таёжного «красавца» для приобретения опыта, а Лилит, уже забыв о надобности, которая привела её на Берег Голого Зада, рассказала во всех подробностях о своём приключении.
Она неспешно разводила костёр для устройства дымокура и вдруг услышала сзади шум крыльев и громкий всплеск. Оглянулась и увидела длинношеее чудовище, похожее на древнего ящера, которое приближалось к берегу. Ящер оказался крылатым. Он с шипением выходил из реки прямо на Лилит. Она закричала, но этот крик и запах нежного человечьего мяса только возбудил аппетит древней зверюги, щёлкающей клювом в предвкушении сытного обеда. И женщине пришлось спасать свою жизнь. Под рукой у неё оказалась крепкая палка, которой она, не помня себя от страха и дико крича, изо всех сил ударила по шее тетейского птеродактиля. Он грозно шипел и пытался встать, но женская ножка в резиновом сапоге наступила на горло его песне. И тут подоспели мы. С двумя топорами, мотопилой и даже штыковой лопатой – лучшим оружием в борьбе с голодными медведями, оттаявшими и ожившими мамонтами и динозаврами.
Мы пытались понять: как эта огромная птица, с размахом крыльев около полутора метров, могла перелететь речной коридор без полноценных перьев? Мы с Иваном ещё никогда не видели взрослую птицу в этот таинственный период её обновления. В это время лета глухари забиваются в самые непроходимые чащи, где, спасаясь от стыда и срама перед своими временными жёнами, спокойно линяют и отращивают новое оперение. Глухарей можно понять: таёжные красавцы, с неотросшими перьями, действительно представляют собой довольно жалкое зрелище. Особенно после купания в реке.
Мясо убитого глухаря серьёзно пополнило наши продовольственные запасы. Мы уже неделю не прикасались к консервам, питаясь рыбой. Мы ели её солёной, жареной, варёной, тушёной и запечённой в тесте. Только в компоте и чае пока ещё не попадались карасьи косточки и следы рыбьего жира. Десятка картофелин, которые нам выделила Мальвина, хватило на три пятилитровых котелка ухи. На этом наша половина всех коммунарских запасов драгоценного «заморского фрукта», доставленного ребятами из Подволошино, благополучно закончилась. Вторая половина осталась в деревне, для летнего откорма детей.
Можно сварить уху из одного рыбьего глаза, но уха без картошки – всего лишь рыбный бульон. Приходилось привыкать к тому, что обычные овощи выглядят на севере, как сушёная стружка, окрашенная в разный цвет. Из этого набора овощного «сушняка» более всего нам полюбился сушёный чеснок.
Гречневая каша с кусками глухарятины и сухими дольками чеснока – настоящее объедение. За ужином мы одолели только четверть тушки этой матёрой птицы. Всё остальное я завернул в кусок полиэтиленовой плёнки и положил на дно ямы, которую выдолбил в мёрзлой земле наш могучий землеруб, и прикрыл сверху мешком с мохом. Утром оказалось, что глухариное мясо вполне окаменело. Иван срезал острым ножом тонкий пластик мясистой птичьей грудки и выразительно посмотрел на меня. Нам стало понятно, что вечная мерзлота имеет замечательно полезное свойство: она способна сохранять любую добычу несколько дней без использования единственно доступного нам консерванта – соли.
Потолок, пол и дверь избушки были готовы. Печной приямок выкопан. Нам осталось сделать стропила, обрешётку на них и решить вопрос: чем будем крыть – пластами лиственничного корья или дранкой из той же лиственницы. Остановились на дранке, потому что, во-первых, не хотелось портить внешний вид зимовья, а во-вторых, такая крыша способна пережить и самого охотника, и сруб, построенный «на века». Колотые тонкие пластины из сибирской лиственницы не гниют, и крыша получается вечной.
Дранку кололи из коротких кусков толстой прямослойной листвяги, прямо на том месте, где Иван её свалил и, обходя сучки, раскряжевал на чурки по сорок сантиметров длиной. Каждую чурку мы аккуратно раскалывали пополам, используя для этого два топора и тяжёлую деревянную колотушку. А потом от каждой плашки с помощью всё тех же топоров и колотушки откалывали дощечки примерно по два-три сантиметра толщиной, тоньше у нас никак не получалось. На всю крышу из деревянной «черепицы» пришлось потратить целых два рабочих дня, но она того стоила – любо-дорого было смотреть на результат нудного труда. Отделочные работы уже не отнимали так много сил, и мы подолгу сидели у костра, прежде чем забраться в палатки. Тем для разговоров хватало, а близкое окончание работы наполняло наши души уверенностью: мы всё сделаем в срок, и не так уж страшен этот гнус и ночное комарьё.
Нам осталось построить лабаз для хранения провианта, чтобы оставить здесь часть продуктов и со спокойной совестью покинуть это место. Каждый день мы начинали или заканчивали тем, что валили в наволоке подходящее дерево и выносили на берег одно или два бревна. Сухостойные еловые заготовки для плота постепенно накапливались.
Продолжение http://www.proza.ru/2012/02/14/684