Поляна скорби

Людмила Дейнега
     В ту страшную пятницу 13 ноября 1942 года Анна Малакеева проснулась очень рано. С утра она собиралась с детьми сходить за дикими грушами в ближнюю балку, а к вечеру перекупать всех дома, чтобы не тащить шесть кровиночек вместе с больной матерью в баню, стоящую на краю поселка, которую топили каждый день, потому что жили здесь и работали в основном лесорубы и лесопереработчики вместе с семьями. Таких горных местечек на Кубани и сейчас немало. А тогда здесь и вовсе царила красота неописуемая: на стыке гор расступались в стороны вековые дубы да буки, и открывалась глазам просторная поляна –  долина – спокойная и величавая под защитой могучего леса, усыпанного вдоль и поперек цветами клевера, сурепки, львиного зева, ромашек, девясила. Ближе к горе – ежевика, в плетях которой запутывались порой ноги… Запах меда и пьянящее беззвучие ночами… Днем, разбуженные голосами русской гармошки по субботам, лесорубы могли услышать красивую, щемящую сердце и душу, старинную русскую песню. Назывался этот рабочий поселок просто: Михизеева Поляна. Натруженные руки Анны с утра собирали стирку. Среди вороха детских стареньких вещей взгляд остановился на выцветшей довоенной рубахе мужа, которую теперь носил ее старшенький Ваня. Она прижала ее к щеке. В тот миг ей показалось, что рубаха пахнет ее Ильей – жизнерадостным балагуром, которого она добровольцем проводила на фронт. Тогда их ушло более трехсот… А они остались… Жены, старики, дети. Всего 211 человек. 115 из них были дети.
   Анна выглянула в окно: было пасмурно. Низко нависшие тучи предвещали дождь. « Ни стирки, ни груш, – подумала Анна, – ливень может помешать и тому, и другому».
     Она подошла к постели матери. Маленькая, щупленькая старушка улыбнулась:
     — Ты, Аннушка, отдохни. Чуток посиди возле меня, пока орава твоя спит… А, когда Анна, поправив одеяло, присела, добавила:
      — Зверствуют ироды. Намедни Пелагея Зайцева заходила, сказывала: «Сенченко, Киреев, Зубов в полицаи подались. Райков, Ершов и Дворников – туда же…» А ведь, стервецы, на вашей свадьбе гуляли. Илюшенька там, на фронте, а они шкуры свои спасают, подлюки…
        — Тихо, мамка, услышит кто. Говорят, что немецкий комендант дал три дня, чтобы михизеевцы освободили поселок, а то – расстрел. Партизаны уходить всех отговаривают, обещают защиту. А еще слышала, маманя, что два солдата немецких убили, положили на телегу и отправили обратно, а лошади привезли трупы к комендатуре. Страшно мне, мамка, за детишек боюсь. Они-то в чем виноваты?
          — А ты молись, Анюта. Господь все видит, не допустит этого. Защитит! Да и куда идтить-то? Всем плохо… Тут хочь не стреляют…
      Анна поднялась:
          — Ладно, мамка, печь истоплю. Блины поставила. Малые скоро встанут. Жалко будить. Спят сладко.
        Анна Георгиевна подошла к зеркалу. Илья сам делал для него рамку. «Красивая» – каждый раз думала Аннушка, медленно расчесывая свои длинные белокурые волосы, из-за которых Илюша называл ее «лесной феей». Она любила Илюшеньку всей душою за его доброе отзывчивое сердце, за трудовые мозоли на сильной мужской руке, за страстные ночи на сеновале. Он был теплый и родной, с ним никогда не бывало страшно. Во снах она протягивала ему свои руки и тонула в его объятиях…
   Резкий стук в окно прервал ее покой. «Немцы!» – истошно закричала с порога соседка. Полицаи с бабами… Всех сгоняют. Даже детей. Ой, Анька, что-то будет…»
     …Колонна карателей свободно проследовала по лесной дороге. Они везли с собой самогон и своих боевых подруг. Приказ уже был получен. Они ехали убивать. А после казни – устроить оргию. Жителей начали выгонять из домов.  Затем разделили на несколько групп и повели на расстрел. К удивлению фашистов люди вели себя мужественно. Учительница Нина Плешивая стала говорить с офицером на немецком языке. Он поднял брови: «О! Я подарю вам свободу. Уходите одна. Своих детей и учеников оставьте». Нина на руках с грудным ребенком металась среди выстрелов в детей, но ироды малюток не жалели. Один ногой ударил ей в живот, она упала навзничь вместе с сыном. Полицай стал стаскивать с нее обручальное кольцо и пальто… Раненого советского летчика закололи штыками, он успел крикнуть: «Да здравствует Сталин и Родина!»
         Свершалась казнь – ноябрьский кошмар, когда жестоко над людьми глумились. Время остановилось… В разрытой яме – стон и крик… Всех детей Анна не могла обнять, защитить, уберечь. Она прижала к себе больную старушку-мать: «Мамка! Где Господи, мамка?!» Обвела затуманенным взором своих малых чад: «Родненькие мои…» Когда град пуль ударил по толпе, Анна упала в яму без сознания. Выстрелы и автоматная очередь не прекращались до вечера. Казалось, что чинары и дубы вздрагивали еще долго. Запах тлеющей одежды, крови, пота и грязи растекался по лесу… Пошел мутный серый дождь. Пьяные крики нелюдей доносились из сторожки… Там начали пить самогон.
     Столетний вековой дуб не видел ничего подобного на свете. Здесь полицай о дерево малютку, за ножки взяв, ударил головой, а преждевременно родившегося поддел штыком и отбросил в лесные заросли. Крики, стоны и плач эхом разносились по горам. Полуживых добивали прикладами и выстрелами из пистолетов. Ноябрьский дождь омывал погибших. Сохранить останки не успели. Только через неделю людской стон затих. На ужасающее зрелище смотрели дикие звери леса и гор. Да и те вместе с чинарами склоняли свои головы низко к земле. Пьяные фашистские молодчики неделю «поляну смерти» охраняли от людей. Многие тела стали неузнаваемыми под непрерывным проливным дождем. Близкие родственники всех потом не опознали. Прекрасная Михизеева Поляна была сожжена немецкими варварами дотла. А вещи расстрелянных еще долго носили в семьях полицаев.
      Тогда, в тот страшный день сорок второго, Анна очнулась в полуночной мгле. Сознание помутилось. «Как же дети одни дома?» – думала она, выбираясь из груды изуродованных тел и слыша вдали из сторожки пьяный хохот убийц. Безумная, по сожженному селу она блуждала из последних сил. Искала мать и шестерых детей. Звала их… Именно тогда она перестала верить в Бога. Теперь Анна верила только в чудо. То там, то тут слышала голоса всех своих деток и мамы. Уверенна была, что дети с того света к ней вернутся. Только это помогало ей жить…
       Однажды в чужом селе Анна увидела свою корову. Тяжело опустилась рядом. Кормилица детей прижалась к ней головой и замычала. Анна Георгиевна очнулась от долгого страшного забвения: «Ироды! Звери! Палачи! – душераздирающе кричала она, – слезы мои отольются! Проклинаю!!! Животные и те бы не смогли зло сотворить такое!»
       Три похоронки получила она на Илью. Три… Скомкав очередную, Анна подходила к березке, посаженной ее любимым мужем перед войною: «Ты же тоже веришь, что Илюшенька мой жив?! И я верю! Вернется, родимый…»
       Михизеева Поляна пылала несколько дней. 20 мужчин-стариков, 72 женщины-матери, 13 младенцев до года, 19 детей до трех лет, 24 – до пяти, 27 – до десяти, 33 подростка расстреляны. Чудом уцелели две Анны: Малакеева и Кузнецова, подросток Копанев Николай. Незамеченной Анна ушла в горный поселок Псебай к дальним родственникам. Девочка-подросток Аня Кузнецова, скрываясь в лесу, месяц ходила с пулей в ноге. Оставшийся в живых один из огромной семьи Копаневых – Коля дошел после в передовых частях Советской Армии с боями до Берлина. Он защищал Кавказ и видел Волгу.
      Ушедшие на передовую михизеевцы, пройдя кромешный ад, возвращались живыми. Все, кто остался дожидаться их в родном мирном поселке, погибли…
     Илья после долгожданной Победы вернулся домой. Никто не знал, что его Аннушка жива. От душевной боли он грыз землю. На Пасху Илья поехал  к родственникам в Псебай помянуть своих близких. Подходя на улице к колодцу, он трижды перекрестился: с коромыслом в руке стояла… жена. Опять на него смотрели полные слез глаза любимой Аннушки…
    Окаменевшую свою Анну Георгиевну Илья согрел нежным теплом и заботой. Аня подарила ему после войны двух сыновей, которые стали офицерами. Сжимая орден «Материнской славы» в своей руке, она стала символом всех матерей великой Победы, которая досталась такой дорогой ценой.
       Семь крестов сейчас на месте, где жила со своими детьми Анна Малакеева. Семь черных православных крестов… Это страшное зрелище. На фоне ликующей роскоши природы – траур по убиенным. Кажется, что здесь до сих пор не аромат медовых трав, а запах горькой крови и пороховой гари вместе с полынью. И только горный ветер, теребя в ноябре последние желто-красные листья могучих дубов, роднится с душами людскими и носится над кубанской стороной с печальным криком улетающих журавлей…
     Поляной скорби стала Михизеева Поляна. Поляной памяти. Поляной стонущей тишины и покоя. Поляной святых могил…