МОИ ЖЕНЩИНЫ. Июнь. 1962. Маша – радость наша.
Мальчикам и девочкам, юношам и девушкам, отцам и матерям о половом воспитании настоящих мужчин.
(Иллюстрации: сайт "Все девушки "Плейбой" с 1953 по 2010 годы").
Наш отец после приезда в деревню отдыхал только три дня.
Три дня и три ночи он занимался только тем, что кушал разносолы тёти Маруси, пил парное молоко крынками, а потом беспробудно спал на печной лежанке, завернувшись в большой овчинный тулуп деда Егора, в котором тот зимой сторожил колхозный амбар.
Эти три дня и три ночи он был крайне неразговорчив, необщителен и сонливо раздражён.
Тётя Маруся строго-настрого велела дяде Максиму и нам не трогать отца и «дать ему сердешному отоспаться за все грехи наши тяжкие».
Нас это устраивало, потому что я, тем более мой брат, хотели свободы и воли.
Я наблюдал за деревенской жизнью и рисовал, а брат с головой и ногами окунулся в настоящую деревенскую пацанскую жизнь.
В это лето в деревне верховодила группа местных пацанов. Мой брат вскоре стал одним из вожаков этой «банды разбойников», как их называла тётя Маруся.
Каждый раз, возвращаясь поздно вечером домой, мой брат приходил чуть-чуть новым, необычным, изменившимся. В его поведении и общении, в речи и говоре появились блатные слова, выражения и манеры.
Мой брат стал небрежным, независимым, насмешливым и настороженным. Теперь с ним просто так не поговоришь, только если он разрешит, а иначе сразу грозное предупреждение «пасть закрой!».
При этом он не вынимал руки из карманов штанов, а если вынимал, то делал быстрый толкающий жест рукой ладонью прямо к моему носу.
Я естественно пугался, откидывал назад голову, зажмуривался и никак к этому не мог привыкнуть, а моему брату мой испуг доставлял сильное удовольствие.
Такое поведение брат называл «пацанским», а меня – «фраером». Я не знал, что это означает, но ни то, ни другое название мне не нравились…
На четвёртый день отец проснулся рано утром, слез по скрипучей лестнице с лежанки на печке и в трусах и майке стал бегать по высокой мокрой от росы густой траве в саду и в огороде…
Он прыгал в траве, смешно взбрыкивая ногами, с размаха кидался-нырял в густую мокрую траву и вскоре сам был весь мокрый. При этом он смеялся, ухал, крякал, визжал и вскрикивал, как маленький.
Давно я не видел моего отца таким бесшабашно весёлым и счастливым.
Отец звал меня и моего брата присоединиться к нему, но я только поёживался от утреннего холодка, а мой брат насмешливо и «по-пацански» криво улыбался.
Наконец отец подошёл к нам, брызнул на нас холодной росой с пучка сорванных стеблей и листьев.
- Ничего, - сказал он тоже насмешливо, но по-доброму, - Придёт время, сами захотите искупаться в утренней росе. В ней вся сила, здоровье и молодость.
Расчесав волосы своей любимой маленькой алюминиевой расчёской, с которой он никогда не расставался, отец надел на босы ноги старые калоши и бодро зашагал к дому тёти Маруси и дяди Максима.
Следом за ним, съёжившись от сырого утреннего холода, гуськом и спотыкаясь, потащились мы.
Как всегда тётя Маруся и дядя Максим уже не спали, во всю работали, готовили завтрак, занимались домашними делами и готовились идти на работу в колхоз.
За завтраком отец спросил дядю Максима о срочных колхозных делах и быстро собравшись, пошёл вместе с ним к колхозному правлению.
С этого утра для отца начался его трудовой отдых…
Вечером за ужином он с энтузиазмом рассказывал, как делал ревизию колхозным мастерским, как обнаружил старый токарный станок с ременной передачей от локомотива, на котором когда-то в далёкие предвоенные времена сам учился на токаря.
Станок был ещё жив, но его надо было подремонтировать, как и всё остальное, в колхозе практически не было ни одной целой и работоспособной «единицы техники».
- Завтра пойдёте со мной, - сказал нам отец. – Пора отдыхать с пользой.
Ни мне, ни брату такие слова отца не понравились. Это означало, что нашей вольнице пришёл конец.
Однако отец не стал нас сразу нагружать работой. Он просто приказал нам смотреть за ним, чтобы он не «напортачил» и не сунул руку «куда ни будь не туда».
При этом он бесстрашно лез во внутренности токарного станка, просил нас повернуть «шпиндель», потянуть за «шкив», подать «ключ на двенадцать» и ещё много всяких интересных вещей, вещиц и инструментов.
Незаметно для нас мы с братом втянулись в этот процесс ремонта токарного станка и ревизии мастерских.
Теперь нам было очень интересно разглядывать и трогать разные кузнечные клещи, молотки, кувалды, ручки мехов кузнечного горна, гаечные ключи, отвертки, винтики и гаечки.
Особенно интересно было слышать от отца, как бы невзначай сказанные странные слова: «передняя бабка», «задняя бабка», «суппорт», «станина», «тумбы», «фартук», «ходовой винт», «ходовой валик», «коробка передач», «гитара сменных шестерён», «коробка скоростей» и «шпиндель».
Особенно смешно звучало это слово «шпиндель» означавшее круглый набалдашник, торчащий из коробки скоростей. Именно шпиндель вращал круглую заготовку, которую обрабатывал резец, зажатый винтами в суппорте…
Старый локомотив грудой ржавого железа, как старинный паровоз, тихо и мирно доживал свой век во дворе. От него остался только ржавый корпус, да странные колёса на спицах от первых советских тракторов.
Теперь токарный станок работал от большого электродвигателя, который отец пытался вернуть к жизни.
Сюда он нас не подпускал, а только требовал, чтобы мы предупредили его, когда он опасно приблизится руками до «токоведущих частей».
Мы ревностно и строго следили за действиями отца и оба наперебой предупреждали его об опасности.
Наконец папа закончил работу и приготовился к первому пуску «тягового» электродвигателя и токарного станка.
Завернув руку в старое вафельное полотенце, серо-чёрное от множества вытираний замасленных рук, отец решительно и точно двинул вперед ручку рубильника и электродвигатель, предварительно судорожно вздрогнув, с жутким грохотом начал вращаться.
С каждым мгновением он набирал обороты. Наши сердца также быстро стали биться, начиная от полного замирания до сумасшедшего восторженного биения…
Резиново-брезентовый шкив бесконечной лентой наматывал обороты, передавая вращение от электродвигателя к токарному станку.
Отец осторожно двинул рычаг на корпусе станка и шпиндель начал вращаться.
Нашему общему ликованию не было предела и мы, не сговариваясь, дико стали орать, выражая криками и моим визгом нашу гордость, восторг и победу. Токарный станок заработал, теперь на нём можно было делать всё, что захочешь!
Опробовав вращение шпинделя в разных режимах, покрутив рукоятки суппорта и фартука, отец с нетерпением вставил в шпиндель короткий отрезок круглой заготовки и осторожно включил станок.
Как зачарованные мы с братом смотрели на ловкие и точные движения отца, на его сосредоточенное и отрешённое выражение лица, внимательный взгляд.
Буквально на глазах ржавая круглая заготовка вдруг стала блестящей и гладкой, в торце у неё появилось глубокое отверстие, потом внутренняя резьба, а в конце всего этого процесса отец стал тонким резцом отрезать от этой теперь трубы короткие кусочки.
Горячие блестящие цилиндрики с внутренней резьбой один за другим падали в поддон вместе со стружкой.
Выключив станок и электродвигатель, отец проволочным крючком собрал эти цилиндрики и нанизал их на длинную проволоку.
- Ну, вот, муфты готовы, – сказал устало отец, и протянул мне проволочное кольцо с горячими блестящими цилиндриками-муфтами. – Теперь пойдем на ферму и починим им водопровод.
Мы закрыли двери колхозных мастерских и дружно запылили по дороге-тропинке к близлежащей колхозной ферме.
Мой старший брат с гордым и независимым видом нёс тяжёлый металлический ящик-чемодан с инструментом. Я нёс цилиндрики-муфточки, а отец кланялся-раскланивался с невесть откуда взявшимися мужиками, бабами, парнями и девками.
Они молча стояли по сторонам от нашего пути, смотрели на то, как мы шли, и только приветливо улыбались и кланялись. Знакомые пацаны увязались за нами и к ферме мы пришли в сопровождении толпы парней, девчат, пацанов и ребятни.
Доярки и заведующая фермой встретили нашу ораву неприветливо, они боялись, что мы испугаем коров перед дойкой, но мы клятвенно пообещали вести себя смирно и тихо.
Отец начал неторопливо распоряжаться и вскоре мы все чуть ли не бегом начали выполнять его приказы.
Из зарослей бурьяна с трудом были вытащены спрятанные заранее отрезки водопроводных труб разного размера.
Удерживая изо всех сил трубы несколькими газовыми ключами, ребята помогли нашему отцу нарезать плашками резьбу на концах этих труб.
Ловко лазая по стенам коровника, пацаны сумели без лишних мостков и лестниц открутить старые прогнившие трубы и испорченные муфты и краны.
Подбирая трубы по длине и соединяя их выточенными на токарном станке муфтами, отец и вся наша ватага восстановили трубопровод к коровьим поилкам, к помывочным кранам и к душевой комнате доярок.
С особенным трепетом ожидал починки водопровода дед, который чистил коровник от навоза.
Он приволок откуда-то длинный резиновый шланг и приладил его к одному из помывочных кранов.
С нетерпением и дрожащими руками он ждал, когда отец повернёт в дальнем конце коровника главный распределительный вентиль.
Наконец вентиль был повёрнут, и из шланга ударила тугая острая струя воды…
- Ура! – завопили буквально все, даже доярки. Испугавшиеся коровы дружно замычали в ответ.
В коровнике на несколько секунд звучала весёлая какофония криков, мычания и женских визгов.
Это дед направил холодную струю прямо в нашу толпу, чтобы мы поскорее убрались из его вотчины.
После длительного перерыва в колхозном коровнике вновь заработал водопровод. Теперь дояркам не надо было таскать воду вёдрами, а этому деду-работнику ездить за водой на пруд с колхозной пожарной бочкой и помпой.
Дед запойно поливал полы коровника струёй воды, сгонял навозную жижу по канавкам в отстойники, обмывал дверцы загонов, скамейки, лавки, оборудование доилок.
Коровы быстро учуяли, что появилась свежая вода и уткнули свои полукруглые морды в чашки поилок.
Доярки с криками, смехом и взвизгами опробовали воду в душе, брызгались друг на друга водой и наперебой спорили о том, кто первый примет душ.
В этой спорой толчее мы как-то потерялись и даже чуть-чуть обиделись.
Отец молча и спокойно собрал все инструменты, вытер каждый из них тряпкой и сложил их в металлический ящик. Потом он велел нам собрать все остатки труб, кранов, муфт, вентилей и отнести в колхозные мастерские.
Участники и зрители вокруг нас поредели, остались только самые знакомые пацаны и девчонки. Они сочувственно помогали нам.
Мы уже готовы были двинуться с нашим грузом к мастерским. В этот момент из комнат доярок выскочила заведующая фермой, шумные и весёлые доярки и громко стали звать нас к себе.
Мы сначала скромно и достойно начали отказываться, но потом всё же согласились и робко вошли туда, куда без белого халата никого не пускали.
На столе, покрытом клетчатой клеёнкой, стояли тарелки с ломтями чёрного деревенского хлеба и стаканы с густым белым молоком.
Не торопясь, с внезапно возникшим достоинством, все участники ремонта водопровода подходили по очереди к столу, осторожно брали по кусочку хлеба и стакану молока и отходили в сторонку.
Последними к столу подошли мы с братом и наш отец…
Есть хотелось немилосердно, животы наши урчали так громко, что перебивали рёв и мычание коров за стенкой, но мы ждали чего-то.
- Спасибо вам, Сергей Иванович и вам, ребята, - сказала заведующая фермой. – От всех нас и от наших бурёнушек вам большое спасибо. Отведайте нашего молочка и хлеба.
После этих слов все стали пить и есть. Барьер скованности исчез. Все ощущали вокруг такое дружелюбие и единство, что не хотелось этого прекращать.
Стакан молока и кусок хлеба только раззадорили нас и наш аппетит. Мы стали быстро собираться домой.
Дома тётя Маруся встретила нас огромным чугуном свежих щей. Добавив в глубокие глиняные миски свежей сметаны, мы с братом так уписывали тётины щи, что она с изумлением глядела на нас и дивилась такому аппетиту.
- Что ты с ними такое сделал, что они так едят? – спросила тётя Маруся отца. – Ты что, гонял их по полям, как жеребят или бычков?
- Нет, - скромно и счастливо ответил отец. – Просто мы вместе маленько поработали.
Отец заговорщицки подмигнул нам и опрокинул в себя большую гранёную стопку самогонки.
После сытного обеда мы все почувствовали такую усталость и сонливость, что, не сговариваясь, еле-еле двигая отяжелевшими ногами, пошли на сеновал.
Опять противно взвизгнула дверь сарая, приветливо заскрипели перекладины лестницы, мягко зашуршало сено, принимая наши усталые тела.
Отец тяжело повалился на разостланный дедов тулуп. Мой брат рухнул рядом с ним на ватный матрац, а я уже наполовину во сне стал искать местечко между ними.
От отца густо пахло потом, щами и самогоном. Брат уснул мгновенно и как обычно разметался по всей постели руками и ногами. От обоих несло жаром. Мне было томно. Из последних сил я вспомнил о моём тайном лежбище в дальнем углу сеновала…
Я приподнялся и на коленках пополз к своему лежбищу...
Ничего не видя и не слыша, я упорно лез, падал, полз и тащился по упругому пахучему и пыльному сену.
Сенная пыль щекотала мне ноздри, мне хотелось чихнуть, проморгать эту пыль, которая, казалось, лезла мне в горло, глаза и даже уши. Но больше всего мне хотелось упасть и заснуть, поэтому я упорно стремился к своей лежанке.
Засыпая на ходу, не замечая никого и ничего, я дополз до моего места и со сладким ощущением близкой сонной неги устремился к своей разноцветной уютной дерюжке и моей пахучей мягкой подушечке…
Но моё место уже было занято.
На моей постели лежала моя Фея красоты и страсти. Голая...
Я полз, практически уткнувшись носом в пахучее шуршащее сено, поэтому увидел её через близкие к глазам травинки и стебельки, словно через травяные джунгли.
Мне сразу показалось, что моя Фея красоты и страсти лежит не на дерюжке, а в густой сухой траве.
Она лежала навзничь, изогнувшись в спине так, что её левое бедро возвышалось крутым плавным изгибом, продолжавшимся длинной светлой линией левой ножки.
Фея правой рукой плотно прикрывала свою грудь. Она круто возвышалась за локтем двумя бело-розовыми полушариями.
В первое мгновение я даже не видел её лица, потому что моё взгляд был прикован к этому светящемуся в солнечных лучах крутому и плавному контуру плеча, груди, талии, бедра и ножки.
Фея лежала точно в границах солнечного света, струившегося в клубах травяной пыли из окошка в торцевой стенке сарая-сеновала. Этот солнечный свет был ясно виден в клубах тончайшей травяной пыли вполне осязаемыми прямыми и широкими лучами.
Трепет в потоках горячего воздуха листвы высокой старой яблони за стенкой оживлял этот свет и превращал эти солнечные лучи в живые игривые солнечные зайчики. От этого по телу феи красоты и страсти бегали солнечные искры, блики и полутени.
Мне показалось, что фея окружена шаловливыми солнечными зайчиками. Это было светло, воздушно, трепетно и очень красиво. Только одна деталь всей этой чудесной картины-видения резко и досадно ударила мне в глаза.
Её «сокровенное тайное место» было прикрыто шляпой…
Большая широкополая соломенная пляжная шляпа с розовой ленточкой вокруг тульи прикрывала своими полями «сокровенное тайное место» Феи красоты и страсти.
Я опять не увидел то, что хотел увидеть больше всего на свете…
К моей сонной усталости добавилось смутное ощущение горести и обиды.
«Если уж явилась мне как награда за наш героический труд сегодня, то могла бы явиться совсем открытой, с полной откровенностью, без недомолвок» - подумал я и только теперь впервые взглянул в лицо моей Феи красоты и страсти.
Странно, но в первый момент, когда я увидел голую Фею красоты и страсти, я не почувствовал ни волнения, ни трепета, ни испуга. Я почему-то знал и ждал её появления, потому что сегодня и вообще своим поведением в деревне я честно заслужил такого подарка.
Я ничем её не оскорбил, не ругался нехорошими словами и не хулиганил, как другие мальчишки и ребята, не приставал к девчонкам и не подглядывал за ними, когда они ходили в уборную, как это делали другие.
Я нарисовал её в своём альбоме так, как я её представлял в клубах солнечных лучей, льющихся через окошко сарая.
Я гордился тем, что мой рисунок вышел удачным и понравился московской девушке Маше.
Тут я увидел лицо моей Феи красоты и страсти, это была она, Маша – радость наша…
Мария, тёзка тёти Маруси и её племянница, лежала передо мной и, наверно, уже несколько минут смотрела на меня своими широко распахнутыми чёрными глазищами.
Я не увидел в её взгляде и на её лице выражения страха, неудовольствия, испуга или раздражения.
Наоборот, она смотрела на меня открыто, приветливо, с лёгкой тайной улыбкой, широко распахнув глаза.
Всё её волнение и некоторое смущение выдавал только острый локоток, который прикрывал её груди и ритмично двигался вместе с ними в такт сдержанному дыханию.
Срытое волнение Маши я увидел и по напряжённой жилке на шее.
Она лежала на спине, повернув лицо ко мне и почти касаясь щекой колючего сена, поэтому её жилка на шее напряглась и резко выделялась под кожей. В этом же месте освещённая солнцем ложбинка под жилкой также ритмично вздрагивала в такт биения её сердца.
Всё это я увидел почти сразу, одновременно и мгновенно.
Мне казалось, что я разглядывал Машу – фею красоты и страсти – целую вечность и моё неожиданное появление и разглядывание должно её смутить, обидеть и рассердить. Поэтому мне стало очень стыдно, неловко и грустно оттого, что я вторгся в её мир, лад и негу принятия солнечных ванн.
Только теперь я заметил, что Маша расширила моё место, разворошила сено, сделала на месте моей постели большую широкую ямку-окопчик с бруствером из сена перед входом.
С начального края сеновала за этим бруствером это место не было видно, а вход в него я ещё ранее сделал сбоку, вдоль стены в виде лаза, по которому я и приполз к Маше, моей фее красоты и страсти.
Теперь она голая свободно лежала на свежем сухом сене и купалась в лучах солнечного света не видимая никем и ничем, кроме меня…
Мне вдруг стало одновременно очень хорошо и очень плохо.
Я очень устал, очень хорошо покушал, очень хотел спать и получил очень красивый долгожданный подарок – явление моей феи красоты и страсти. Я получил сегодня всё, о чём можно было только мечтать.
Я невольно закрыл глаза, уронил голову на мягкое пахучее сено и мгновенно уснул. Уснул прямо на том месте, на котором я увидел голую Машу – радость нашу…
Я совершенно забыл об отце, брате и всех-всех, кто в это время либо работал, либо спал, либо занимался всем, чем угодно.
Весь мир, вся жизнь и все мои обрывки сонных мыслей сейчас сконцентрировались на ощущении счастья, тихой радости и успокоения.
Я заснул так легко и сладко, что мне показалось, будто я проваливаюсь в какой-то светлый колодец, наполненный солнечными лучами в клубах ароматной травяной пыли, и я лечу в этот колодец с поющим от счастья трепещущим сердцем.
Это было последнее ощущение, которое осталось смутным в моих дальнейших воспоминаниях…
Очнулся я от громкого и тревожного зова отца, он звал меня и ещё кому-то громко чего-то говорил.
Я испугался. Сейчас они придут ко мне и увидят мою Фею красоты и страсти.
Я сонно вскинулся и взглянул на то место, где лежала Маша – радость наша. Маши не было, она исчезла.
Из окошка уже не струились солнечные лучи-тени, а мягким ореолом распространялся вечерний свет.
Я лежал уже не на сене по дороге к нашему месту, а на своей разноцветной дерюжке, укрытый лёгким одеяльцем.
Мой ящик-стол был застелен белой салфеткой с красивой вышивкой крестиком. По краю салфетки был вышит русский узор, бабы в широких платьях, деревья, олени и птицы.
На салфетке лежало большое румяное яблоко и небольшая краюшка от батона белого хлеба.
Больше никого и ничего вокруг не было, ни Феи красоты и страсти, ни Маши, ни их следов…
- Наверно мне это всё приснилось, - сказал я вслух и быстро пополз по дорожке-лазу вдоль стенки к лестнице сеновала.
Отец и мой брат уже вышли из сарая и с кем-то живо обсуждали, где и как нужно меня искать, куда звонить и к кому бежать за подмогой. В разгар этой тревожной беседы я молча появился в дверях сарая-сеновала, сонно и слепо щурясь от ещё достаточно яркого дневного света.
- Ты где был! – накинулись на меня отец, брат и дядя Максим. – Где ты пропадал столько времени! Ты знаешь, что тебя уже милиция ищет!
Отец и брат раздражённо и одновременно с облегчением выплескивали на меня свою тревогу и радость, что я нашёлся.
Оказалось, что я спал без малого четыре часа, что меня искали по всей деревне, во всех местах, в которых мы сегодня побывали или работали.
Председатель колхоза звонил участковому милиционеру и тот обещал приехать на попутной машине с другом, у которого была собака овчарка. С собакой они бы меня нашли в два счёта…
Я слушал все эти слова и слабо отбрыкивался, отшучивался и объяснял, что просто уполз в сено подальше от пахучего храпящего отца и жарких сонных объятий моего брата.
Скопившиеся к этому времени мужики и бабы, соседи и просто проходящие мимо, живо переключились на эти самые «жаркие сонные объятия» и разговор-общение повернул в привычное шутливо-задорное русло.
Вдоволь посмеявшись, отец вскоре прекратил все разговоры, потому что сердитая от тревоги тетя Маруся, позвала нас ужинать.
В горнице избы бегала от печи к столу быстрая и шустрая Мария.
Она ловко вытаскивала из горячего зева русской печки чугунки со свежими щами, сковородку с скворчащей жареной картошкой и отдельно несколько глиняных горшочков с крышками, из под которых неимоверно вкусно распространялся запах тушёной курочки.
Наши разговоры, шутки и подначки мигом прекратились. Мы молча, торопясь и толкаясь, сполоснули руки под глиняным умывальником с двумя носиками и чинно сели за стол.
- Сашка нашёлся, – коротко и просительно сообщил дядя Максим, поочередно поглядывая на пышущие паром крышки горшочков и красное от печного жара доброе лицо тёти Маруси.
- Вижу, - сухо ответила она, быстро подметая куриным крылышком угольки и золу под сводом зева русской печки.
Я почувствовал себя виноватым и низко склонил голову над столешницей из толстых дубовых досок с рельефными бороздками.
- Я не виноват, - смиренно подал я голос. – Я просто устал и очень хотел спать, а с ними я спать не могу. Один храпит, другой брыкается…
Маша прыснула смехом.
Вмиг в горнице словно сверкнул луч света…
Все заулыбались и даже у тёти Маруси в улыбке заискрились смешинкой влажные глаза.
Тётя Маруся подошла к столу и как фокусник неожиданно вынула из-под своего фартука бутылку. Это был не самогон, а пол-литра настоящей московской водки.
Отец и дядя Максим весело заёрзали, брат оживился, а Маша скромно потупилась. Это она привезла из Москвы водку и сегодня «выставлялась», отмечала свой приезд на лето в деревню.
Кроме этого Маша приготовила по-своему тушёную курицу в горшочках с гарниром из жареной картошки на смеси подсолнечного и сливочного масла.
На закуску они с тётей Марусей приготовили селёдку без костей с винегретом.
Щи готовила тётя Маруся и она ревниво следила, чтобы каждому, в том числе Марии, были налиты большие глиняные миски, из которых мы должны были досуха съесть её знаменитые щи.
Мы съели всё…
- Маша – радость ты наша, - чуть-чуть пьяненьким и ласковым голосом сказал отец, а дядя Максим только согласно кивнул головой. – Какая же ты молодец. Умница и красавица. Дай Бог тебе такого же умного и красивого жениха. Спасибо вам, наши Маруси, за хлеб, за соль, за ласку.
Отец счастливо откинулся спиной к стене, потом тяжело встал из-за стола и, сделав нам знак рукой, вышел во двор.
Дядя Максим уже был во дворе, курил свою ежевечернюю огромную самокрутку «козью ножку» и по-хозяйски прибирал свой дворовый инвентарь.
По-вечернему сдержанно кудахтали куры, на крыше избы ворковали голуби, петух тревожно и ревниво прогуливался между нами и своими курами, любимая тётина корова шумно вздыхала в сарае-хлеву и гулко шлёпала свои лепёшки на пол, покрытый свежей соломой.
Воздух, напоённый ароматами деревни, уже посвежел, но ещё сохранял дневную солнечную теплоту.
Мы были сыты, довольны и счастливы.
Жизнь казалась нам прекрасной, тихой и спокойной.
Мы молча стояли, вслушиваясь, вглядываясь и внюхиваясь в этот деревенский вечер.
Скрипнула входная дверь и из избы вышла Маша…
На ней было светлое укороченное платье, подпоясанное в талии узким чёрным ремешком.
На ногах у неё были светлые туфельки и белые носочки.
На плечи она накинула яркий цветастый большой платок, сложенный треугольником.
Её волосы были взбиты и уложены в красивую причёску.
Лицо Маши неуловимо изменилось и очень похорошело.
Брови чётко обозначились двумя крутыми дугами, ресницы вдруг стали пушистыми, а глаза засветились и заиграли.
Губы Маши казались слегка нарисованными, но они были строго сжаты, поэтому всё выражение её лица было сдержанным и достойным.
Мы все невольно замерли, любуясь на нашу Машу – радость нашу…
Следом за Машей вышла из дома тётя Маруся и попыталась надеть на неё какую-то старую кофту-душегрейку. Мария резко и гибко отстранилась.
- Пойдём, погуляем, - предложила нам всем Маша и, не дожидаясь ответа, медленно вышла со двора на деревенскую улицу.
Отец, мой брат и я молча последовали за Машей. Мы шли за ней следом в самом малом отдалении от неё.
От Маши веяло такими духами, запах которых никто из нас ещё не знал. Этот запах сразу напомнил мне сегодняшнее видение моей Феи красоты и страсти и я вспомнил, что этот запах витал тогда на сеновале в тот момент, когда я проснулся.
Я внутренне возликовал и мгновенно вспыхнул, как факел.
Это было!
Она была там!
Это мне не приснилось…
Я видел её!
Она была там и я там был!
«Мёд-пиво пил… По усам текло, а в рот не попало», - сказал во мне какой-то насмешливый внутренний голос…