МОИ ЖЕНЩИНЫ. Июнь. 1962. На сеновале 1.
Мальчикам и девочкам, юношам и девушкам, отцам и матерям о половом воспитании настоящих мужчин.
(Иллюстрации: сайт "Все девушки "Плейбой" с 1953 по 2010 годы").
Утро в старинной русской деревне Дальнее Русаново наступало с началом рассвета…
Рано-рано утром, сквозь прищуренные веки я наблюдал, как споро и ловко грузная тётя Маруся растапливает русскую печь, как ловко и быстро разбивает в большую глиняную миску десятки свежих куриных яиц, как размешивает их длинной берёзовой палочкой, как потом добавляет к ним свежего парного молока и ставит миску в глубину жаркого зева печки.
Потом она отрезает от громадного круглого чёрного свежеиспеченного хлеба ароматные краюхи и накладывает их в берестяной короб на столе. Через минуту в избе уже вовсю вкусно пахнет омлетом.
Начинают скрипеть кровати и лавки. Это просыпаются мой брат и мой отец.
На вкусный дымчатый запах молока, яичницы и хлеба скрипит низкая входная дверь. В избу со двора входит дядя Максим в своём неизменном серо-чёрном засаленном пиджаке с оттопыренными карманами. В руках у него небольшая корзинка-кошёлка, наполненная с горкой свежими яйцами.
Тётя Маруся по обыкновению ворчит на мужа, тот помалкивает и скромно присаживается к столу. Его руки с натруженными узловатыми пальцами уже устало лежат на отскобленных добела толстых досках столешницы и тётя Маруся ловко пихает ему между пальцами деревянную ложку.
Дядя Максим не ест яичницы, его пища – это разбавленный молоком творог. Большего его порезанный хирургами желудок не принимает…
Я закрываю глаза и делаю вид, что крепко сплю. Но на самом деле я ликую, потому что вдруг ощущаю радостное чувство любви к этим пожилым и не очень красивым, но бесконечно близким, дорогим и прекрасным людям, которые встали ни свет, ни заря, чтобы приготовить нам самую свежую, самую здоровую, самую простую русскую еду…
Через несколько минут дом наполняется утренним шумом и голосами, среди которых звонко и весело звучат мои поросячьи взвизги, потому что мой отец и мой брат учат меня закаляться, обливаясь сами и обливая меня в сенцах немилосердно холодной колодезной водой.
Мы все весело и дружно завтракаем. Я чувствую, что сегодня меня ждёт что-то небывалое, интересное и неожиданное, потому что в это утро я всех сильно-сильно люблю…
Этот выходной день с утра выдался ярко солнечным, жарким и даже знойным.
Стадо коров в сопровождении коз и овец медленно продефилировало по деревенской улице, подняв в воздух клубы пыли.
Старухи и бабы проводили своих бурёнушек и разошлись по домашним делам.
Мужики, взрослые парни и молодые женщины ушли к правлению на развод по срочным работам.
Мой отец вместе с дядей Максимом опять пошли на колхозный ток чинить зерносушилку и какие-то трясучие механизмы.
Брат тихонько и незаметно улизнул к своим друзьям-ребятам.
Тётя Маруся, привычно охая, причитая и жалуясь на здоровье, ушла в избу, а я остался один во дворе.
Где-то вдалеке у разрушенной церкви галдели пацаны, то ли ссорились, то ли играли в лапту. Меня к ним и тянуло, и одновременно что-то останавливало.
Я ждал знамения, знака, потому что что-то должно было сегодня случиться необычное, касающееся только одного меня. Я ждал чуда, и это ожидание меня сильно взволновало…
Светило солнце, кудахтали куры, гоготали гуси и изредка важно вспархивал крыльями и кричал петух, - любимец тёти Маруси. Он давно уже подозрительно меня обхаживал, потому что я застыл посередине нашего двора и не шевелился.
Обычно мы с этим Петей-петухом играли в игру: я делал вид, что хочу подобраться к его курам, а он делал вид, что хочет наскочить на меня и ударить своими острыми шпорами. Так мы иногда часами бегали друг за другом, пока не уставали или не приходило время обеда.
Тогда мы становились друзьями, потому что тётя Маруся вручала мне старый треснутый чугунный горшок с зерном, и я начинал его рассеивать в месте кормления кур.
Потом я сидел на поленице дров рядом с кудахтающими глупыми курами, а Петя-петушок стоял рядом со мной, охраняя заодно и меня. На следующий день, как правило, история-игра с петухом повторялась.
В этот раз я никак не реагировал на его выразительные обхаживания меня и наскоки. Я ждал другого, но ничего значительного не происходило. Вокруг никого и ничего чудесного не было…
Мне стало очень обидно и досадно. Я готов был с восторженным волнением встретить чудо, а его не было.
Слёзы навернулись на глаза и мне захотелось куда ни будь спрятаться, скрыться, забиться в тёмный уголок, чтобы меня никто не видел и не слышал, чтобы я мог всласть выплакаться. Такое место у меня было на сеновале…
Наконец-то приняв решение, я тихонько вернулся в избу и, чутко прислушиваясь к храпу спящей за занавеской у печи тёти Маруси, быстро отрезал большую краюху чёрного хлеба и вытащил из маленького домашнего погреба крынку свежего молока с плотной сметанной плёнкой.
Потом я засунул себе за пазуху свой альбом для рисования, коробку с цветными карандашами, книжку о приключениях Тома Сойера и Геккельбери Финна и, боясь расплескать молоко, мелкими быстрыми шажками помчался к сеновалу.
Сеновал семей клана Гореловых, к которым принадлежали тётя Маруся и дядя Максим, находился на другой стороне улицы за огородом и большим садом в огромном бревенчатом сарае.
Это был даже не сарай, а ангар высотой с двухэтажный дом.
Его стены были сложены из длинных брёвен, которые вверху соединялись огромными толстыми брёвнами-балками.
Сарай-сеновал имел одни большие центральные двухстворчатые ворота, которые крепились длинными коваными петлями. Их смазывали чёрным дегтем, и они жутко скрипели, когда кто-нибудь, хоть на миллиметр, пытался их открыть. Поэтому, когда отец, мой брат и я ночевали на сеновале, этот жуткий скрип ворот служил нам по утрам будильником.
Внутри сарай-сеновал делился на две обширные боковые «коморы» или камеры. Они огораживались длинными досками, заложенными между брёвнами-стойками по мере наполнения «комор» сухим сеном.
Чем больше наполнялись «коморы» сеном, тем выше становились дощатые стенки этих «комор».
Правая «комора» была уже заполнена сеном до самого верха и туда вела широкая лестница из длинных толстых жердей и круглых перекладин. Там наверху на сене были расстелены разноцветные домотканые дорожки, старые ватные и тулупы, мягкие пахучие подушки с разноцветными ситцевыми наволочками и легкие яркие разноцветные лоскутные одеяльца, которыми мы укрывались от утреннего холодка.
Тётя Маруся обожала шить из разноцветных лоскутков всякие накидки, одеяльца, скатерти, салфетки. Они были по-настоящему красивы и оригинальны.
Однако там наверху спрессованного пахучего сена было ещё кое что.
Там было моё тайное место… Мой штаб.
В самом дальнем углу «коморы» возле небольшого полукруглого оконца в торцовой стене сарая-сеновала я устроил своё собственное лежбище.
Сено здесь было не так утоптано, как в начале стога, поэтому образовалась мягкая ямка, в которой было тепло и, главное, светло.
Солнечный и дневной свет через оконце освещал как раз то место, в котором я устроил свою лежанку.
Я притащил сюда одну из новых домотканых дорожек тёти Маруси, старую телогрейку, которая пахла удивительной смесью разных запахов, небольшую подушку-думку и магазинный ящик из-под каких-то фруктов. Это был мой столик.
Здесь в этой берлоге-лежбище я прятался от всех, чтобы спокойно почитать, помечтать, поспать и посмотреть на небо через оконце. В нём, как в телевизоре, плыли облака, которые были похожи на лица людей, зверей или фантастических чудовищ.
Иногда в оконце залетали быстрые суетливые птички, чирикали, беспокойно смотрели на меня, а потом либо выпархивали наружу, либо влетали в сарай и потом бестолково метались по нему, ища выход из этой ловушки.
В моём лежбище было самое душистое сено, потому что здесь практически никого, кроме меня, не было.
Никто здесь не пил самогонку или молоко, или чай, не крошил хлебом, не ронял вещей и вообще не оставлял следов. Здесь не пахло мышами и котами, которые за ними охотились. Здесь был мой запах, мой мир, моё место. Сюда я и стремился, боясь расплескать драгоценное вкуснейшее молоко с толстым слоем сметаны наверху.
Самое трудное было подняться с кувшином молока по круглым перекладинам лестницы.
Я даже попробовал держать кувшин с молоком зубами, но он был очень тяжелый, и сметана всё время плескалась мне по губам.
После пяти-шести неудачных попыток подняться наверх вместе с полным кувшином я наконец-то догадался: если нельзя поднять наверх молоко в кувшине, то его можно поднять внутри меня самого.
Я присел на перекладине лестницы и отпил примерно треть кувшина молока, закусывая его чёрным хлебом.
Как это было вкусно!..
Теперь с облегчённым кувшином и с потяжелевшими ногами я легко забрался наверх сеновала и на коленках живо пополз в свою берлогу-лежбище.
От такого усердия не только бумага альбома для рисования, но и картон коробки с карандашами, у меня за пазухой промокли от пота.
Библиотечной книжке Марка Твена тоже досталось, поэтому я разложил мои сокровища на бревенчатом вырезе окошка на просушку.
Пока солнышко и ветерок пытались перелистывать страницы книги и заглянуть в плотные листы моего альбома, я уютно расположился на мягкой упругой лежанке, взбил подушку и собрался малость вздремнуть.
Вкусное холодное и густое молоко с чёрным хлебом сделали своё дело и настойчиво просили меня не мешать им перевариваться у меня в животе.
Лёгкие летние облака, как по заказу, закрыли светлой пеленой солнце, и в сарае наступила блаженная пора душистой атмосферы деревенского сеновала.
Было по дневному жарко и парко, поэтому я быстро снял сандалии, рубашку и штаны, кинул их в сторону и лёг навзничь на мою лежанку.
Все мои проблемы куда-то исчезли, улетучились и даже мысли не приходили мне в голову. Остались только неясные обрывки каких-то восторженных всхлипов вместе с щемящей грустью полного одиночества.
При этом было так приятно и блаженно свободно, что я почувствовал вдруг лёгкую тоску по маме, её ласковому голосу, тёплым рукам и добрым лучистым глазам. Мне вдруг очень захотелось её увидеть, и я для этого медленно зажмурил глаза…
Сон пришёл как ощущение грустно-счастливого блаженства…
Я стал просыпаться, ещё не соображая, а только ощущая какие-то потусторонние шорохи и шевеления мягкого сена подо мной. Кто-то или что-то было рядом со мной…
Я даже чувствовал его горячее дыхание, его странный необычный запах и его осторожное шевеление.
Мгновенно нахлынул жуткий страх. Я с трудом приоткрыл веки и увидел прямо над собой в лучистых полосах яркого солнечного света незнакомое женское лицо.
Только мгновение я смотрел на это видение и верил, что оно мне приснилась. В следующий миг реальность обрушилась на меня звонким весёлым вопросом: «Ты что тут делаешь? А-а-а?!».
Во мне и вокруг меня будто всё остановилось: дыхание, биение сердца, мысли, чувства, время, дуновение ветерка, качание теней, мерцание горячего воздуха, плавное витание пылинок в полосах солнечного света.
Я лежал на спине и надо мной, будто в стоп-кадре кино, застыло видение красивой женской фигуры. Она была голая и выглядела как моя фея красоты и страсти!
Прямо надо мной стояла обнажённая молодая девушка с пышными каурыми волосами. Из одежды на ней были только пляжные трусы-плавки тёмно красного цвета с рисунком белых цветов-одуванчиков.
Она стояла с наклоном назад, опираясь спиной и левым плечом на столб-бревно сарая.
Поднятыми к плечам и согнутыми в локтях руками она плотно прикрывала и прижимала свои груди, которые тесно смыкались друг с другом и резко выделялись над ёё телом чёткими складками снизу.
Возможно, она была спортсменкой или сама немного волновалась, потому что её мягкий с виду животик втянулся, и чётко обозначились бугорки нижних рёбрышек.
Впадинка её пупка ритмично вздрагивала и двигалась, будто жила отдельно от всего тела.
Пояс и края её трусиков тесно и плотно обхватывали пояс и бёдра так, что свободная часть кожи мягко выступала бугорками.
Она стояла на прямой правой ножке, а левую, ближнюю ко мне, ножку она свободно поставила кончиком вытянутой в струнку ступни на край моего ящика-стола.
Прямо перед собой я видел её пальцы ноги с маленькими ноготками, которые были почему-то выкрашены в розовый цвет.
Левое бедро и колено закрывали от меня её «сокровенное тайное место». При этом она плавно и ритмично покачивала коленом из стороны в сторону, отчего у меня вдруг также плавно и ритмично начала пульсировать кровь в голове.
Над всем этим на меня сверху вниз смотрели абсолютно тёмные, если не чёрные, глаза.
Лицо у Феи красоты и страсти было загорелое, смуглое с высоким выпуклым лбом, такими же выпуклыми скулами, ровными щёчками и маленьким выпуклым подбородком.
У неё был абсолютно прямой тонкий носик с маленькими крыльями и овальными отверстиями ноздрей. Но более всего меня поразили её губы и выражение лица.
У неё были выпуклые некрашеные плотные губы, сложенные в ироничную насмешливую улыбку.
Тёмно-коричневые брови, густые вначале и тонкие в конце, распахнулись над её глазами широким крылатым разлётом и были чуть-чуть нахмурившиеся.
Всё её лицо выражало некоторую смесь надменности, независимости, насмешки и одновременно тревоги, интереса и внимания.
Над всем этим естественно-пушистым полупрозрачным ореолом взметнулись пышные каурые волосы.
Только плотно сжатые в локтях и прижатые к грудям руки выдавали смущение Феи красоты и страсти…
Причём напряжённые рельефные мышцы около локтей недвусмысленно показывали свою бойцовскую мощь.
Так обычно парни сгибают руки в локтях, чтобы похвастаться буграми своих бицепсов.
Передо мной стояла фея красоты и страсти всем видом своим подтверждающая право задать вопрос: «Ты что тут делаешь? А-а-а?!»…
Мне показалось, что моё видение длилось бесконечно долго.
Я слышал её вопрос и видел её волнение, но не мог пошевелиться и ответить, потому что полностью онемел и потерял способность двигаться. Даже мысли ворочались во мне, как тяжёлые жернова в колхозной мельнице, - со скрипом и грохотом.
Мне надо было что-то ответить и что-то предпринять, чтобы не выглядеть глупым голым мальчишкой, который разлёгся в ногах этой феи красоты и страсти.
Я начал постепенно злиться на самого себя, на эту фею, на этот жаркий день и на моё ожидание какого-то чуда.
Вот оно – чудо, а я не могу не только вымолвить слово, но даже вздохнуть или выдохнуть…
Наконец мне это надоело. Я окончательно рассердился и я даже почувствовал, что нахмурился. В следующее мгновение я услышал чей-то чужой хриплый голос и почувствовал, как раздирающе больно мой язык двигается в совершенно пересохшем рту.
- Лежу, - сказал мой чужой голос, и мне показалось, что кто-то перед этой феей красоты и страсти глупо оправдывается.
- Я вижу, что ты лежишь! – громко, насмешливо и уже более свободно сказала фея красоты и страсти и добавила. – Только вот почему ты лежишь на моём месте!?
Я второй раз опешил и онемел, только теперь от наглости этой молодой голой девушки.
- Это моё место! – сказал я с возмущением и обидой.
Действительно, это я принёс сюда ящик-стол, разноцветную дорожку-подстилку, телогрейку, подушку-думку и всё-всё-всё.
- Это моё место! – повторил я и отвёл от неё взгляд, чтобы подтвердить своё возмущение, подняться и подтвердить этой фее, что она ошибается и на глазах наглеет.
Пока я возился и вставал, Фея красоты и страсти мягким гибким и стремительным движением отступила из ярких полос солнечного света в тёмную глубину сеновала и на секунду выпала из моего поля зрения.
Ослеплённый лучами солнца, я не сразу увидел, куда она делась, а когда увидел, на Фее уже был надет лифчик такого же цвета как её пляжные трусы-плавки.
Теперь я увидел обыкновенную незнакомую молодую девушку с пышной гривой каурых волос. Я видел её впервые.
- Вы кто? – машинально спросил я девушку.
- А ты кто?! – опять насмешливо и с оттенком превосходства мгновенно среагировала девушка.
- Я из города. Мы с братом и папой приехали в гости к тёте Марусе и дяде Максиму. Мы здесь уже целую неделю. Я сам обустроил это место, потому что мне здесь нравится, и я здесь рисую, - я указал девушке на свой альбом, слегка присыпанный сеном и коробку цветных карандашей.
Фея красоты и страсти немного помолчала, а потом более спокойным и доброжелательным голосом сказала, что она тоже приехала из города, только из столицы, и что она здесь всего два дня.
- Я вчера обнаружила это место, и оно мне очень понравилось, - сказала она примиренчески и чуть-чуть разочарованно.
Теперь мы оба голые, как на пляже, стояли друг перед другом и неловко молчали, не зная, что говорить.
Фея красоты и страсти теперь стояла прямо и обыкновенно, не прячась и не скрываясь, не выставляясь и не воображая из себя норовистую каурую лошадку.
Мне же было стыдно за мои домашние чёрные трусы с широкими штанинами…
На пляже мой брат и я вслед за ним, обычно закручивали и поднимали вверх края этих штанин и подсовывали их под резинку пояса, чтобы получались тугие пляжные плавки.
Делать из моих трусов плавки было уже поздно, поэтому я стоял перед этой красивой молодой девушкой действительно похожий на «маменькиного сынка» и «лопушка».
Молчание затягивалось…
- Ты не возражаешь, - вдруг сказала девушка, - Если я с тобой здесь побуду недолго?
Она вопросительно и как-то необычно пристально взглянула на меня и качнулась всем телом, плечами и головой в сторону моей разноцветной дорожки-подстилки.
- Конечно, не возражаю, - чуть поспешнее, чем надо было бы, ответил я. – Садитесь, пожалуйста.
Я вежливо посторонился и указал ей на своё место.
Только тут я вдруг вновь обрёл способность видеть и слушать, ощущать и чувствовать в полную силу. Ко мне вернулось дыхание, сердцебиение, мышцы перестали быть деревянными, а руки несгибаемыми.
Мало того, я вдруг почувствовал, как внутри меня словно заработали какие-то моторчики, которые затрепетали, забурлили и стали гнать мою кровь во все уголки моего тела. Мои руки и пальцы вдруг набухли, замерцали, напряглись, а в кончиках пальцев стало пощипывать.
В голове у меня полностью всё прояснилось и мне вдруг очень захотелось, чтобы эта Фея красоты и страсти осталась со мной, присела на то место, где только что я лежал, прикоснулась своим обнаженным телом к тем ещё тёплым местам, которые я собой нагрел.
Словно читая мои мысли, девушка, мягко ступая босыми ногами по мягкому упругому сену, прошла мимо меня, вступила на дорожку-подстилку, гибко переступила один два раза на одном месте и грациозно, медленно и мягко опустилась прямо на мою подушку-думку.
Она села на мою подушку, осмотрелась и поудобнее устроилась, потом выпрямилась, сложила набок и поджала под себя ножки так, что я снова онемел и застыл от красоты её вида и позы.
Мне вдруг обжигающе захотелось тут же её нарисовать в моём альбоме, чтобы навсегда запечатлеть её вид и облик в пыльных полосах яркого солнечного света и сумрачных теней душистого сеновала.
Я беспомощно и беспамятно опустился на сено там, где стоял и молча стал взирать на эту девушку, которая каким-то чудом вновь стала моей Феей красоты и страсти…