МОИ ЖЕНЩИНЫ. Март. 1962. Глюка.
Мальчикам и девочкам, юношам и девушкам, отцам и матерям о половом воспитании настоящих мужчин.
(Иллюстрации: сайт "Все девушки "Плейбой" с 1953 по 2010 годы").
Март 1962 года только добавил нам всем тревог и волнений.
В начале марта я вместе с другими ребятами опять попробовал на вкус сосульки, которые днём уже начинали светиться под лучами солнца и истекать каплями. После этого я снова заболел.
Жестокая ангина, мокрый кашель и сильнейший насморк приковали меня к постели. Мама была вынуждена прибегать ко мне с работы и ухаживать за мной, потому что у меня не было сил вылезать из моей мокрой от пота постели. Ложиться в больницу я ужасно не хотел.
Мне было страшно. Я боялся умереть, поэтому соглашался на все таблетки, уколы, микстуры, горчичники, банки, укутывание в шерстяные платки и шарфы, потение и постоянное переодевание, но только чтобы всё это делала моя мама и у нас дома.
На время моей болезни изолированный в своей комнате я был лишён возможности смотреть вместе со всеми телевизор, но я мог слышать всё, что там передавали.
Потом мне надоело спрашивать и требовать, чтобы мне рассказали, что показывают по телевизору.
Я снова начинал читать и рисовать.
Теперь я научился рисовать картинки не по клеточкам, а как настоящие художники.
Сначала я перерисовывал картинки из журналов, потом стал рисовать с натуры.
Однажды я нарисовал голову моего отца, смотрящего телевизор.
Все почему-то пришли в восторг от этого не очень хорошего рисунка. Отец сказал, что в рисунке есть «определенное сходство» и я «прирождённый художник».
Меня немного обидело это непонятное слово «прирождённый», но я продолжал теперь рисовать портеры моих родных и близких.
Портреты мамы получались у меня похожими на мою Фею красоты и страсти, портреты отца на скульптуры бойцов-героев, а портреты брата вызывали у него ярость и смех родителей. Брат называл их «карикатурами».
Я это делал не специально, просто мне хотелось нарисовать его живым, таким, каким он был в жизни.
Внешне брат был очень красивым, стройным, подтянутым, спортивным, ловким, быстрым в движениях, с острым папиным носом, огненными глазами и туго вздернутыми черными бровями и ресницами.
Мой брат был первым и самым любимым сыном моих родителей.
Я не мог и не смел оспаривать его первенство. Он действительно был самым красивым юношей в нашей школе, на нашей улице и возможно, в нашем городе.
25 марта 1962 года начались весенние каникулы. Мама отвезла меня в детский санаторий.
Погода была сырая, я ещё не совсем оправился от болезни, чувствовал себя очень плохо, капризничал и очень боялся оставаться один в незнакомой компании каких-то ребят и девчонок.
Эти дети кучкой толпились у входа в старое здание с маленькими обветшалыми окнами, полуразвалившимся кирпичным крыльцом и новенькой вывеской, на которой я с трудом прочитал слова «детский санаторий».
Мама тоже чувствовала себя встревоженной и виноватой. От этого мне было еще горше.
Умом я понимал, что мама устала, что ей трудно бегать ко мне домой через весь город, что ей и папе нужно работать, зарабатывать деньги «на хлеб насущный».
Душой и сердцем я чувствовал, что становлюсь обузой и помехой моим родителям, что мои частые заболевания ангиной и простудой ничем хорошим не закончатся.
Я страстно не хотел, чтобы мама уезжала.
Я не хотел, чтобы меня бросили здесь на растерзание этим тёткам в белых халатах, этому горько-сладкому запаху больницы, который доносился из открытых дверей детского санатория.
Я не смотрел по сторонам, не смотрел на детей и старался избегать их любопытных взглядов.
Мне было холодно, страшно и очень одиноко. Я хотел плакать и еле сдерживал слезы и рыдания…
Я смутно помню, как меня осматривала главный врач санатория, как слушала моё сердце, заглядывала мне в рот, зрачки и уши.
Я только ощущал её самоуверенные холодные пальцы, которыми она гибко и сильно вертела меня в разные стороны.
Мне даже было не интересно, о чём они шептались с мамой и что прятали в ящик стола.
Я ждал минуты расставания, и она пришла…
Слепыми от сдерживаемых слёз глазами я смотрел на смутный силуэт фигуры моей мамы, которая вместе с другими родителями и родственниками мельтешил в проёме закрываемых скрипучих ворот детского санатория.
Как только створки старинных ворот захлопнулись и лязгнул железный затвор, во дворе и в коридорах детского санатория раздался дружный рёв.
Плакали и ревели почти все дети.
Сёстры, нянечки и врачи суетились, успокаивали и утирали носы плачущих, а мне вдруг стало легче.
Чтобы скрыть свои слёзы и кривящийся рот, я сам пошёл в спальню, отведённую мальчишкам.
Здесь меня встретили спокойные руки толстой санитарки. Она подвела меня к койке, открыла тумбочку, поставила рядом мой серый чемодан с наклеенной запиской и сказала, чтобы я устраивался.
Моя кровать стояла у стенки, за которой была печка и занимала, наверно, самое выгодное положение.
Со своей кровати я мог видеть практически всех ребят, три больших окна и вид за этими окнами, а также большие стеклянные двери, ведущие в коридор.
Постепенно ребята стали осваиваться на своих кроватях, знакомиться, обмениваться впечатлениями и своими личными вещами.
Ребята были разного возраста, кто постарше, кто помоложе.
Верховодить стали несколько человек, которые были здесь уже не первый раз.
Я не претендовал ни на что, поэтому молча лёг на постель, уткнулся в подушку и только теперь дал волю своим слезам…
Через некоторое время зазвенел звонок, зашумели, загалдели ребята и нянечки стали громко звать всех в столовую на завтрак.
Шум и гомон строго прекратила главный врач детского санатория, которая царственно вышла из своего кабинета за белыми стеклянными дверями и властно продиктовала нам некоторые правила поведения в детском санатории и в столовой.
Потом нам разнесли и подали тарелки с вкусным омлетом и кружки с горячим какао.
Странно, но после такого вкусного завтрака мне весьма полегчало…
Теперь я несколько веселее смотрел в будущее.
Вскоре нас по одному стали вызывать к главному врачу. Каждый выходил из её кабинета с маленькой книжкой, в которой были записаны назначения и предписания.
Бывалые ребята разъясняли, кому и куда идти на процедуры, кому на уколы, а кому идти за лекарствами.
Я тоже получил назначения и вместе с другими ребятами и девчонками пошёл исследовать детский санаторий…
Первый день в детском санатории был таким шумным, суетливым, наполненным таким гомоном и толчеей, что после ужина у всех не хватило сил на игры и забавы и все рано легли спать.
Мальчишки в спальне попытались начать рассказывать страшные истории на ночь, но вскоре все заснули.
Я тоже заснул как только выключился свет.
Даже холодная простыня, жёсткая комковатая подушка и тяжёлое одеяло не помешали мне заснуть.
Я уснул, как убитый, но проснулся весьма живым.
Утро началось с такого веселого гомона, что вчерашнее убитое настроение улетучилось за один миг…
Кто-то ещё спал, кто-то уже проснулся, а кто-то уже сбегал и умылся в умывальнике, но всех по-настоящему разбудил звонок на завтрак.
Тут уже все, на бегу поправляя штаны и рубашки, кинулись к дверям столовой…
Мальчишки и девчонки, теснясь и мешая друг другу, рвались к квадратным столикам, стараясь занять место поближе к дверям на кухню.
Порядок опять воцарился только тогда, когда из стеклянного кабинета появилась главный врач.
Она блестела своими очками так же, как искрилась глазами Снежная королева и под её строгим взглядом становились смирными самые отчаянные хулиганы…
Главный врач в очередной раз строгим голосом напомнила нам правила поведения в детском санатории и объявила, что с этого момента нам всем будут давать по одной ложке глюканата кальция, чтобы мы не болели, росли здоровыми, крепкими и сильными.
Появилась толстая санитарка. Она в обнимку держала большую аптекарскую бутыль с прозрачной жидкостью.
Некоторые ребята и особенно девчонки, бывшие ранее в этом санатории, скорчили такие гримасы, что мы сразу догадали, - лекарство будет горьким и противным. Так оно и оказалось…
Глюканат кальция оказался очень горьким.
Настолько горьким, что хотелось его выплюнуть. Но главный врач зорко следила за тем, чтобы каждый, кому наливали в ложку из большой бутыли порцию глюконата кальция, выпивал всё без остатка.
Постепенно среди полной тишины толстая санитарка с огромной бутылью подходила к столику, за которым сидели я, девчонка и двое мальчишек почти детсадовского возраста.
Я получил в столовую ложку свою порцию и немного замешкался, глядя как скорчила гримасу девчонка, как содрогаются мальчишки.
Повинуясь скорее инстинкту, чем разуму, я сделал резкое короткое движение и мгновенно выплеснул мою порцию глюконата кальция в большую деревянную кадку, в которой росло огромное дерево фикуса.
Девчонка и ребята вытаращили на меня свои глаза, а я старательно корчил рожи, всем видом показывая, как мне горько и неприятно.
Никто, кроме них, не заметил моего манёвра…
За обедом и ужином мне также удалось выплеснуть из ложки в кадку с фикусом глюконат кальция.
На следующий день моему примеру последовали моя соседка и мальчишки. При этом мы старательно, но весело корчили рожи и гримасы отвращения.
Так я завоевал свой первый авторитет в незнакомой компании. Нас четверых связала общая тайна и общий секрет…
Мы несколько дней удобряли глюконатом кальция фикус, пока нас не рассекретили другие ребята.
Утром за нашим столиком уже сидели другие мальчишки, но мы вчетвером дружно их выгнали и завоевали свой столик и свою кадку с фикусом.
Довольные победой мы ещё больше сдружились и теперь вообще ходили, играли и занимались вместе.
Вскоре меня и мою подружку стали дразнить «жених и невеста», а потом мы стали играть короля и королеву в спектакле-сказе «Золушка», которую приказала поставить главный врач.
Однако наше счастье продолжалось недолго.
Вскоре толстая санитарка, сопя и фыркая, налила нам четверым по ложке глюконата кальция и не отходила от нас, пока мы все не выпили эту гадость.
При этом все остальные ребята дружно и с интересом наблюдали, как мы морщимся…
С этого дня мы, как все, пили горькое лекарство и вскоре так к нему привыкли, что его горечь мне даже понравилась…
Более того, я даже демонстративно стал пить свою порцию глюконата кальция так, чтобы ни один мускул моего лица не дрогнул.
Тем самым я выражал протест нашему главному врачу, которая наказывала детей за шалости, назначая им дополнительную порцию глюконата кальция.
Именно я дал главному врачу прозвище «Глюка», намекая на её любимое лекарство…
«Глюка» была очень строгой.
Её боялись не только мы, дети, но и все нянечки, санитарки, водитель автобуса, дворник и все приходящие в дом слесари сантехники, электрики и печники.
«Глюку» боялись все…
При её появлении, как при Снежной королеве, стихал шум, гам, смех и разговоры.
Говорила она звонким стеклянным или ледяным голосом.
Я никогда не видел её глаза, скрытые за блестящими стёклами очков с чудными дужками.
Она всегда ходила строго вертикально, очень ровно, как будто плыла.
Особенно холодным и строгим был стук её тончайших каблучков.
Когда она на обходе шла по кафельному полу, каблучки стучали, словно вонзались в стекло или лёд.
От одного стука этих каблучков все замирали в испуге.
При этом все её очень уважали и говорили, что она «молодой, но блестящий доктор».
Не знаю, для меня на свете был только один единственный доктор, лучше которого нет, не было и не будет на свете, это моя мама…
Так случилось, что я с «Глюкой» не общался с момента моего поступления в детский санаторий.
Я не бегал как угорелый, не просился на кухню за вкусненьким, не рвал книжек и не ронял тарелки.
Помня наставления мамы, я честно пил лекарства, терпел уколы и выполнял все предписания.
Теперь также честно я пил горький глюконат кальция и участвовал во всех мероприятиях детского санатория.
Я старался со всеми дружить и ни с кем не ссориться.
Моя соседка по столику в столовой вскоре стала дружить с другим мальчиком, мальчишки нашли себе компанию среди своих ровесников, а я полностью погрузился в мир книжек.
В детском санатории была огромная библиотека. Мне позволялось самому рыться в книгах, выискивать что-то интересное и нечитанное.
Нигде и никогда я так много не читал…
Я читал в любое время и в любом месте.
Большую часть времени суток, когда на дворе была весенняя слякоть, холод и сырость, я находил укромный уголок, грыз ржаной вкуснейший сухарик и читал новую книжку.
Теперь я книжки «проглатывал», как лекарства, одним махом.
Практически ежедневно я вновь и вновь приходил в библиотеку или сам брал ключ от библиотеки и брал новую книжку.
При этом я честно читал их от корки до корки, как того требовал от меня мой отец.
Сначала я продолжил обязательное чтение русских народных сказок, которые я читал и моим друзьям-мальчишкам.
После сказки «Лиса и тетерев» мы долгое время на любой вопрос отвечали как тетерев лисе: «Бу-бу-бу-бу! Была так была, дала так дала!».
Потом мы вместе изобрели игру по сказке «Петушок и бобовое зернышко» и ходили друг к другу, прося воображаемые водицу напиться, листок, нитку, гребень, калачей и дров.
При этом нужно было не сбиться, перечисляя подробно всю последовательность действий ведущего, чтобы в итоге он мог принести водицу петушку, подавившемуся бобовым зернышком. Играющий «петушка» должен был звонко петь: «Ку-ка-ре-куу!». Было очень весело.
Потом мы рассорились с моей соседкой-подружкой по столовой, потому что я прочитал ей под одобрительный смех моих друзей-мальчишек сказку Л.Н.Толстого «Стрекоза и муравей»…
После этого ей часто говорили: «Ты всё пела, теперь пляши».
Девочка сначала обиделась, а потом быстро нашла себе подруг, так как умела только одно – играть, петь и танцевать.
То, что мы раздружились с девочкой заметила сестра-библиотекарь.
Она прочитала мне сказку К.Д.Ушинского «Ветер и солнце», но я не хотел быть ни сердитым северным Ветром, ни кротким Солнцем.
Я хотел быть самим собой таким, каков есть, которого как говорил мой отец «на базар не несть».
Особенно мне понравилась сказка в стихах Корнея Чуковского «Телефон».
Я даже выучил её наизусть, чтобы потом порадовать маму и папу.
Я хохотал, представляя «маленького» слонёнка, который мог съесть пять пудов шоколаду, крокодилов, жующих резиновые калоши, ревущего, как корова, медведя и Мойдодыра.
Но больше всего мне нравилось воображать, как я тащу из болота бегемота и при этом говорю: «Ох, нелёгкая это работа из болота тащить бегемота!».
Но особенным открытием для меня стала сказка ключницы Пелагеи «Аленький цветочек», записанная русским писателем Сергеем Тимофеевичем Аксаковым.
Всё в этой сказке: сюжет, героини и герои, природа, приключения, чудеса и старинные незнакомые слова, имели необыкновенное волшебное очарование.
Я был зачарован этой сказкой и естественно стал в своём воображении играть в неё.
Вот я богатый купец-именитый молодец собираюсь в дальний поход.
Вот я в тридевятых царствах и в заморских государствах ищу гостинцы моим дочерям.
Вот я продираюсь сквозь леса дремучие, сквозь толпы басурманские и борюсь с ними шашкой булатной.
А вот я дивлюсь чудесами дворца королевского, фонтанами белокаменными.
Вот я ем кушанья вкусные и пью вина медовые, а вот сплю на кровати бархатной с периной пуховою.
Вот я вижу сон дивный и в нем маму, папу и брата дома за ужином, а вот и цветок дивный, алый, красоты невиданный, и цветок этот похож на мою Фею красоты и страсти, хоть и облика не человеческого.
Я так увлёкся воображаемой игрой в сказку «Аленький цветочек», что перестал обращать внимание на окружающую действительность. Я перестал играть и общаться с друзьями, даже не хотел задираться с девчонками и участвовать в общих шалостях.
Целыми днями я ходил как неприкаянный или прятался в укромном местечке и мысленно играл в свою сказочную игру…
Больше всего я представлял себя чудищем страшным и мохнатым, ревущим голосом диким, стерегущим мой «аленький цветок», мою тайну, мою Фею красоты и страсти.
За неё я готов был предать любого смерти безвременной!
При этом я сам же падал ниц перед самим собой чудищем и просил слово вымолвить. Я просил его отдать мне «аленький цветочек», чтобы он достался моей дочери младшенькой, чтобы она обрела счастье желанное…
Вместо перстня золотого, переносящего в мгновение ока единого на дальние расстояния, я использовал перстень, который сплели девчонки из разноцветного телефонного провода.
Я ходил по санаторию и приглядывался к девчонкам. Я хотел предложить им на выбор либо лететь к чудищу морскому, либо мне отправляться к нему в вечное товарищество.
Мне было интересно, найдется ли кто-то, кто пожертвует собой ради «отца родного»…
Сколько я ни искал, сколько не приглядывался, но таких девочек не видел…
Большинство девчонок соглашались со мной дружить и общаться, если я им что-то дам или предложу вкусное или нужное.
Никто не хотел дружить «просто так», «за так»…
У меня не было ни конфет, ни фантиков, ни игрушек, ни платочков с вышитыми цветочками, ни картинок, ни открыток, ни других интересных вещей.
У меня были только какие-то фантазии, которых никто не понимал и не хотел понимать.
Все к этому времени уже привыкли к детскому санаторию. Даже мне казалось, что мы здесь живем уже целую жизнь.
Может поэтому я чувствовал себя одиноким?
Только я сам внутренне трясся и плакал, глядя на мой желанный «аленький цветочек». Только я сам соглашался ради самого себя «отца родного» отправиться к чудищу морскому дикому в «сотоварищи».
Не нужны мне были ни гости, ни сродники, ни угодники, ни прихлебатели.
Я согласен был собой пожертвовать, чтобы «государь мой батюшка родимый» не плакал и не тосковал.
Засыпая по ночам, я вертел на пальце перстень заветный, но моя Фея красоты и страсти, мой «аленький цветочек», так и не приходила ко мне - «чудищу дикому».
Так я и засыпал в жгучей и сладкой тоске непонятной…
Прошёл третий день и третья ночь, когда я страстно желал увидеть мой «аленький цветочек».
На четвёртую ночь проснулся я от тревоги трепетной. Проснулся и долго не мог понять, где же я нахожусь.
Потом вспомнил, вздохнул облегченно, взглянул на спящих ребят, нащупал тапочки под кроватью и побрел из спальни в туалет пописать.
В коридоре горел свет ночника, но на диване не было спящей дежурной медсестры.
Я не обратил на это внимания, так как старался идти как можно тише.
Проходя мимо спальни девочек, я не стал украдкой заглядывать в замочную скважину, как это делали многие ребята, а сонно побрёл дальше к дверям в туалет.
Только у дверей душевой комнаты я услышал тихие звуки и остановился как вкопанный. Там кто-то был, и этот кто-то имел странный знакомый запах ландышей…
Так мог пахнуть только мой «аленький цветочек»!
Дверь в душевую комнату была чуть-чуть приоткрыта. Мне даже не надо было ее открывать и трогать. Я просто медленно подошел к двери и заглянул в просвет.
В ярко освещённой комнате с блестящими мокрыми кафельными стенами была полностью обнаженная «Глюка», наш главный врач детского санатория…
«Глюка» стояла, слегка нагнувшись над напольными весами и готовилась встать на них, чтобы измерить свой вес.
Руками она опиралась на спинку стула. Одна её ножка уже касалась гладкой поверхности весов, а другая была обута в её знаменитые босоножки с тончайшими каблучками.
«Глюка» только что помылась и её чистая светлая кожа искрилась влагой и капельками воды.
Волосы она не мочила и они пышными взбитыми волнами и локонами мягко колыхались вокруг её чистого личика, ниспадали на шею, плечи и груди.
Я видел только край грудок, которые скрывались за её руками.
«Глюка» была очень худенькой, невероятно стройной, тонкой, словно балерина.
Её плоский живот дышал и двигался так, что по краям образовывалась ямка. Рёбрышки чётко проявлялись на её боках.
Меня удивила её округлая маленькая попка, совсем как у девчонок, только гораздо красивее.
Всё тело «Глюки» было покрыто ровным несильным загаром и только там, где был купальник, тело было бело-розового цвета.
Я словно зачарованный видением «аленького цветочка» стоял и пялил глаза на обнажённую «Глюку», совершенно забыв о ночи, о сне, о туалете и о том, что я шёл пописать.
Я, наконец-то, воочию видел мою Фею красоты и страсти, мой «аленький цветочек»…
Счастье и радость наполняли меня с каждым ударом сердца, волнение охватило меня, и душа рвалась вон из груди…
Внезапно «Глюка» мощно и гибко взмахнула головой, как конь гривой.
Волна её мягких пушистых волос перекинулась через плечо за спину. Открылось её лицо.
Это было не лицо главного врача, не лицо «Глюки»!
Это было лицо очень красивой молодой девушки…
«Глюка» вдруг повернулась лицом ко мне и наши глаза встретились…
Я не увидел в её взгляде испуга или гнева, смущения или страха. На меня смотрели немного удивленные, ошарашенные, чуточку вопросительные глаза.
Мне показалась, что она как будто спрашивает меня: «Ну, что, нравлюсь я вам?».
Её ротик с алыми и пухлыми губами приоткрылся почти без улыбки. Я почувствовал её опасливую тревогу…
Вдобавок её живот вдруг резко вжался внутрь, она стала ещё тоньше и напряжённее…
Я понял, что «Глюка» застыла от моего неожиданного появления и вот-вот очнётся.
Не дожидаясь её испуга, я сонно моргнул глазами, слабо улыбнулся и возобновил свой неспешный путь в туалет.
Мне казалось, что с момента моего вторжения в мир душевой комнаты прошла вечность, но, вероятно, это было только мгновение…
Я брёл по коридору к двери туалета и чувствовал спиной, как кто-то смотрит мне в след, потом услышал звук тихо закрываемой двери и только когда запах туалета вонзился мне в ноздри, я очнулся окончательно.
Писать расхотелось.
Однако я долго ещё стоял и ждал в туалете, хотя мне очень хотелось поскорее вернуться к себе в постель…
Постепенно волнение улеглось.
Я стал «кумекать» - как мне незаметно пройти мимо спящей на диване дежурной сестры.
Я уже догадался, что главный врач сегодня в ночь дежурит вместо медсестры.
Вариантов не было. Я просто стал возвращаться обратно в спальню мальчиков.
Напрасно я переживал и терзался. В коридоре на диване никого не было, только в стеклянном кабинете главного врача горел свет…
Я мигом домчался до своей спальни, забрался в холодную постель и зарылся лицом в подушку.
Подушка и простыня немного уменьшили мой жар и волнение от увиденного.
Теперь я мог сам себе счастливо улыбнуться и поздравить себя с тем, что нашел-таки свой «аленький цветок»…
Теперь «Глюка» волшебным образом перестала быть холодной и злой «Глюкой», а превратилась в розово-аленький цветочек.
На следующий день всё волшебным образом изменилось…
Я перестал демонстративно хладнокровно пить глюконат кальция, будто с мужеством переношу мучительные пытки. Я даже попросил второй порции, чем вызвал неодобрение других борцов с горьким лекарством.
Потом я прервал очередного ругателя и осквернителя образа главного врача, заявив, что она действительно «блестящий доктор, добрый человек и прекрасная женщина».
Девчонки были так ошарашены моими последними словами, что на миг онемели, а потом разом загалдели и заспорили.
Большинство их замечаний сводилось к вопросу: «А ты-то откуда знаешь?».
Я молчал, но один из моих друзей вдруг поведал всем, что видел, как я ночью куда-то ходил, потом вернулся, долго не мог заснуть и все чему-то улыбался во сне.
Ребята и девчонки терзали меня и требовали рассказать, что я видел, но я только загадочно улыбался и молчал…
Потом пришла «Глюка» и все ещё больше онемели.
«Глюка» была без своих знаменитых заграничных блескучих очков в чудной оправе, в босоножках на маленьком каблучке и в новом медицинском халате, который больше походил на красивое платье с широкой юбкой колокольчиком.
Однако главным изменением облика «Глюки» стало выражение лица и пышная прическа.
Перед нами была улыбчивая, красивая, прелестная молодая женщина с добрым взглядом и теплыми руками.
Она прошлась по столовой между сидящими за столами детьми и каждого погладила, потрепала по щеке или голове.
Этого оказалось достаточно, чтобы все в один миг влюбились в нее «по уши»…
Досталась ласка «Глюки» и мне…
Моя голова в том месте, где она коснулась моих вихров, стала гореть огнем.
Я преисполнился гордости и страха, вдруг она меня узнает?
«Глюка» по-доброму улыбалась всем и только чуть-чуть пристальнее взглянула на меня.
Я понял, что она не узнала меня. Мне одновременно стало жутко обидно и ужасно легко…
Она меня не узнала!
Теперь я отчётливо видел, что «Глюка» ходит между рядами столов и вглядывается в лица мальчишек и девчонок, она искала взгляд знакомых глаз!
С замиранием в сердце я приготовился к самому интересному моему приключению в этом детском санатории…
Я приготовился к охоте на меня, к разгадыванию загадки, к поиску и пряткам.
В этот момент «Глюка» объявила, что срок нашего пребывания в детском санатории заканчивается, что завтра к нам приедут родители и нам нужно собирать вещи и готовиться к отъезду…
Эта новость, как гром среди ясного неба, произвела бурю чувств.
Теперь все переживали и плакали, не желая уезжать и расставаться.
Теперь повсюду сидели группки и пары девчонок и мальчишек, которые клялись друг другу в вечной дружбе, клялись помнить друг друга «до гроба», опять менялись игрушками, открытками, картинками, фантиками и другими ценными вещами.
Только я вздохнул с облегчением…
Весь день я озорно старался быть поблизости от «Глюки», любовался ею, но всякий раз прятал от неё свой взгляд.
На следующий день прибыли родители, близкие и родственники, а также новая партия новеньких детей.
Теперь мы смотрели на них немного с презрением и превосходством, узнавая по их отрешённым, взволнованным и плачущим лицам себя двухнедельной давности.
Маму я встретил радостно, бодро и совершенно готовым к отъезду. Маме даже не пришлось перекладывать мой чемодан. Все мои вещи были тщательно уложены, книжки сданы в библиотеку, постель заправлена и даже полотенца сданы сестре-хозяйке.
- Хочешь попрощаться с главным врачом? – спросила меня мама.
Я ответил, что «очень хочу» и мы с мамой пошли за стеклянные двери кабинета главврача.
«Глюка» сидела за своим столом всё такая же красивая с распущенными волосами, но теперь с озабоченным выражением лица.
Мама подтолкнула меня поближе к столу и сказала чтобы я поблагодарил главного врача за лечение и оздоровление, полученное в детском санатории.
Я молча подошёл поближе и взглянул на «Глюку» так, как тогда ночью глядел на неё, мою Фею красоты и страсти, мой «аленький цветочек».
Я увидел, как вспыхнули глаза «Глюки», как покраснели её щеки и уши, как она вскинула свои пышные мягкие волосы.
Я продолжал, не отрываясь, смело смотреть прямо ей в глаза, и увидел, как она улыбнулась.
Я закрыл глаза только тогда, когда она мягко прикоснулась своей прохладной ладонью к моей горящей щеке…
На миг я плотнее приложился щекой к этой прохладной, пахнущей ландышем, ладони, потом резко повернулся и выбежал из кабинета.
Через минуту вышла моя мама.
Мы пошли на остановку автобуса.
Всю дорогу мама пыталась выведать у меня, что же случилось, почему главный врач отказалась брать коробку шоколадных конфет и почему поблагодарила её за воспитание сына.
Я молчал, глупо улыбался и был абсолютно счастлив оттого, что пережил такие приключения, что еду домой, что рядом моя мама, что у меня ничего не болит и что будущее видится мне прекрасным и счастливым.
За окном автобуса уже был апрель 1962 года…