Синицыну приснился долгожданный сон. В его сне пел прекрасный певец, Джо Дассен, и пел так проникновенно, что невозможно было не подпевать. И Синицын подпевал. По-французски. Получалось так замечательно, так красиво – одним словом, полный восторг. И когда Синицын проснулся, восторг всё ещё оставался у него на лице.
Всё же он потянулся за сонником. Мог быть и подвох. Не зря же люди ругаются: «Ну, ты у меня попляшешь! Ну, попоёшь!» Сны любят всё переворачивать наоборот, и Синицын этого опасался. Такой неуёмный восторг не хотелось терять. Никак не хотелось. Он держал сонник в руке и не решался открыть. Сосчитал в уме до пяти, до десяти, до пятнадцати, до двадцати… На двадцати двух всё же открыл. И восторг вернулся на его лицо. Присоединиться к пению означало признание, одобрение окружающих, а Синицын ждал этого самого признания уже больше десяти лет. Гораздо больше. И теперь сон, наконец, обещал.
Синицын отложил сонник и стал глядеть в потолок. Впрочем, там он ничего не видел. Он глядел дальше, сквозь потолок. Признание будет международным, ведь они пели по-французски, он выйдет на мировую арену, это даже больше того, на что он рассчитывал. На несколько мгновений он смутился: а вправду ли так? возможно ли? Однако он тут же вспомнил, как прекрасно пел Джо Дассен, и как прекрасно он сам ему подпевал. Они пели «тебе». То есть ему, Синицыну. Не было повода сомневаться, не было. Будет признание. Международное. Он его заслужил. Давным-давно заслужил. Оно и так уже задержалось. Чересчур задержалось. Но теперь!.. Теперь будет всё у Синицына. Хватит подполья. Будет!
Журавлёв стоял на мосту и глядел на свинцовую воду. Там его ждали. Только лишь там.
Мимо с рёвом проносились машины и обдавали гарью. По свинцовому небу неслись тяжеленные тучи, сопровождаемые колючим ветром. Журавлёв не замечал ни ветра, ни машин, ни туч. Он думал о своём. Безучастном и безнадёжном.
У него было всё. Деньги, слава, красавица-жена. У него было всё. И всё было фальшивым. Безнадёжно фальшивым. Одна только броская оболочка. А внутри – пустота. У Журавлёва не было больше сил терпеть пустоту. Он надорвался. С тех пор, как ему вырезали грыжу в больнице, простенькая операция, всего три дня… Но ему вырезали не то. Ему нужно было вырезать сердце, вот что у него болело по-настоящему, вот что надорвалось. Все лгали вокруг. Эти дебилы, которые ему аплодировали на сцене – за что? За набор банальностей, за простенькую мелодию… за ложь… Ложь аплодировала за ложь. И платила деньги. А за эти деньги ему аплодировала красавица-жена. А если б не стало у него этих лживых денег, уже завтра она аплодировала бы кому-то другому. Да, кому-то другому.
Журавлёв взялся за поручень. Самое время было перемахнуть. Одним махом перемахнуть. Не тянуть дальше. Но он подумал о сыне.
Сын остался от первой жены. Когда-то они были очень дружны. Но тогда у него ещё не было денег. Та жена ушла от него и забрала с собой сына. Когда он стал знаменит, она хотела вернуться, но он сам уже не хотел. Он не мог ей простить. И сына она подучила. Сын тоже был за неё.
Сын был за неё. Но Журавлёв оставался отцом. Он оставался отцом – и какой пример он подавал… Махнуть в воду с моста…
Синицын шёл в магазин. Погода была суровая, по календарю уже наступила зима, но Синицын ничего не замечал. Он направлялся в универмаг за праздничным обедом. Он видел не серое небо в свинцовых тучах, он видел светлое будущее. Светлое-пресветлое, как знойный полдень под пальмами на берегу изумрудного океана.
К Синицыну придёт слава. Слава принесёт деньги. С деньгами и славой он наконец-то встретит Её. Ту единственную и неповторимую. У них будет медовый месяц где-нибудь на Шри-Ланке. Она родит ему сына, такого же красавца, как и сама. Сын унаследует его славу. Его славу и его талант. У них получится династия. Династия Синицыных. Звучит! Ещё как звучит!
Журавлёв всё же не прыгнул. Пока что не прыгнул. Он решил дать этому миру ещё один шанс. Пускай будет знак. Самые первые слова, которые он услышит… Пускай ему что-нибудь скажут. Не те, кто его знают, кто ему аплодирует, нет, не те. Фальшь ему не нужна. Пускай скажут чужие, незнакомые люди. Чужие.
Журавлёв сошёл с моста и брёл по тротуару. У него на душе скребли кошки. Ему было противно и мерзко. Он струсил. Просто-напросто струсил. Придумал отмазку. Продлил агонию. Но зачем её продлевать? Зачем? Прыгать всё равно ведь придётся. Что ему могут сказать? «Посторонись?.. Отойди?.. Не мешай?» Он отойдёт. Он посторонится. Он никому не станет мешать. Он оставит им свои деньги. Пусть делят. И пусть аплодируют какому-нибудь следующему. А он свою долю лжи уже испил. Он испил до дна. И хватит!
Синицын столкнулся с Журавлёвым на перекрёстке. Синицын загляделся на светлое будущее, а Журавлёв просто хотел успеть на зелёный. Как будто Журавлёву было куда спешить. И тем не менее он спешил. Ничего не видел перед собой, только зелёный, на который надо успеть. Он въехал в Синицына всем корпусом и едва не сбил того с ног.
И случилось чудо.
Синицын удержался. А потом подал знак.
«Улыбнись, друг, - сказал Синицын бесцветному Журавлёву. – Ведь мир прекрасен!»
Синицын пошёл дальше, а Журавлёв остался стоять. Он не понимал, откуда мог взяться этот блаженный. Он поднял глаза к небу, к свинцовым тучам – и оттуда блеснул солнечный луч. Блеснул прямо в глаза. И Журавлёв вдруг сказал непонятно кому: «Признаю тебя, блаженный. Убедил. Признаю!»
Машины хором засигналили. Машины как будто радовались за Журавлёва, сигналили и мигали ему фарами. А он стоял посреди перекрёстка и ничего не мог сообразить. Кроме одного.
Знак состоялся! Хороший знак!
Самый нетерпеливый водила выскочил из машины, схватил Журавлёва за руку и увёл с перекрёстка. Журавлёв по-прежнему ничего не мог сообразить. Но знак, без сомнения, был. Не привиделся.
Прошёл год. Целый год. Однажды Синицын порвал свой сонник. Порвал и вышвырнул в мусорник. Он ждал весь год – и с него хватит. Больше он не купится на эту лажу. Нет, он не купится. Каждому – своё, - вздыхал Синицын, выглядывая в окно. Свинцовые тучи утюжили серое небо, всё как всегда. Люди кутались и куда-то спешили, и Синицын тоже закутался и поспешил.
На троллейбус. Потом пешком. Потом на трамвай.
Журавлёв бросил всё. Поделил свои деньги между женой и сыном и уехал в Индию. В штат Гоа. Здесь он купил скромную хижину на берегу Аравийского моря под сенью кокосовых пальм. Здесь он сидит на песке и любуется изумительными закатами.
В его хижине только циновка, на которой он спит. И ещё допотопный кассетник. Журавлёв, когда не медитирует, любит послушать Джо Дассена. Послушать и спеть вместе с ним. Джо Дассен, это единственное, что осталось у Журавлёва от прошлого. Он и сам похож на Джо Дассена. Он всегда любил петь его песни. Здесь он может петь от души. Здесь ему аплодируют волны, пальмы, солнце, песок. Эти не лгут. Как не лгал тот блаженный. Этим он верит. И поёт от души. С улыбкой на лице. Потому что мир прекрасен.