Из цикла "Рыбацкие рассказы", рассказ 5.
- Валентин, - обратился ко мне Николай Петрович, как только общий смех, вызванный предыдущим рассказом, несколько стих, - теперь твоя очередь. Какой любопытной историей позабавишь ты нас?
Я на минутку задумался, но всё-таки решился.
- Знаете, - сказал я, - в моей жизни было немало интересных моментов, но чаще всего я почему-то вспоминаю события, которые со мной происходили на заре моей юности. Вот у тебя, Николай Петрович, был первый поцелуй, а у меня – первый опыт, - и я загадочно улыбнулся, вороша свою память.
Было это давно, как и у бригадира, ещё в Советском Союзе, в котором, как известно, секса не было, а уж тем более аморалки.
Начну издалека, чтобы вы поняли ситуацию.
В школе я учился ни шатко, ни валко. Слишком разнообразные интересы меня обуревали – и техника (я занимался радиолюбительством), и спорт (я занимался в футбольной секции и участвовал в шахматных турнирах), и литература (очень любил читать). Да и с ребятами во дворе «погонять собак», как мама выражалась, надо было. Короче на учёбу время совсем не оставалось. Выручала только хорошая память – я легко запоминал всё, что рассказывали учителя, и на этом выезжал. Но литературу, как я уже сказал, любил очень, а с восьмого класса (у нас тогда была десятилетка) просто заболел поэзией. Меня поражала способность настоящих поэтов облекать в лаконичные певучие формы глубокие мысли и сильные чувства. Я зачитывался, конечно, прежде всего, Пушкиным, Лермонтовым, Маяковским, поэтами Серебряного века, но и очень любил стихи Евтушенко, Вознесенского, Рождественского…
У нас была замечательная учительница по литературе и русскому языку, беззаветно влюблённая в свою профессию и дававшая нам много сверх школьной программы. Думаю, что её преподавание сыграло не последнюю роль в моём увлечении поэзией.
Однажды нам задали на дом выучить наизусть небольшой отрывок из «Евгения Онегина» Пушкина. Я к тому времени, как минимум, треть этого романа знал наизусть – специально не учил, он у меня сам как-то откладывался в памяти.
В тот день на уроке литературы меня вызвали к доске. Я начал читать заданный отрывок и так увлёкся, что прочитал до конца всю главу. Галина Николаевна меня не перебивала, а когда я закончил, внимательно посмотрела мне в глаза и спросила:
- Ты любишь поэзию?
Я покраснел и опустил голову – я тогда считал, что парню постыдно любить поэзию. Галина Николаевна всё поняла. Она только спросила:
- А ты знаешь ещё что-нибудь из «Евгения Онегина»?
Я, молча, кивнул.
- Прочитай нам, пожалуйста, что-нибудь из следующих глав. Ты этим очень поможешь мне, потому что мы должны сегодня разбирать как раз эти главы.
Представляете, какой умный ход?! Получалось, что я не хвастаюсь, а просто помогаю учительнице.
Я воспрянул духом, и тут меня прорвало. Я читал до самого звонка.
В этот день я получил сразу две пятёрки, и у нас с Галиной Николаевной возникла взаимная глубокая симпатия.
Однако во втором полугодии в девятом классе Галина Николаевна ушла в декрет…
- Плоды глубокой симпатии? – сострил Серёга.
Все засмеялись.
- Нет, это постарался её муж, - развёл я руками. - Я в то время о таких вещах мог только фантазировать…
- Ну, так вот, ушла она, значит, в декрет и нам прислали новую, совсем молоденькую училку, которая, наверное, только что кончила… даже не институт, думаю, а педучилище, ибо на вид ей было лет двадцать. К тому же она была, хоть и симпатичная очень, но маленькая, худенькая – многие наши девчонки были значительно крупнее её, а поведением почти ни чем не выделялась среди нас.
Она спорила с нами, как ровесница, скакала за нами по партам, если кого-то собиралась наказать – никогда не апеллировала к родителям, а сама стремилась завершить воспитательный процесс при помощи указки или рулона с портретами выдающихся русских литераторов.
И вот эта пигалица, как мы её моментально прозвали, страшно невзлюбила меня.
А началось всё, казалось бы, с ерунды. Мы проходили творчество Есенина. На него было отпущено всего 4 часа, да и правильно – чего там изучать (так я думал тогда). Пигалица вызвала меня к доске в надежде, что я прочту стихотворение по теме. И я прочёл (если честно, то ради хохмы) из первого цикла поэта «Москва кабацкая» «Сыпь гармоника. Скука… Скука… Гармонист пальцы льёт волной. Пей со мною паршивая сука, Пей со мной…» ну и т.д. Вы, наверняка знаете это стихотворение…
- Если и знают, то не все. Прочти, пожалуйста, до конца - опять встрял Серёга.
Я запнулся.
- Давай, другим разом, - предложил я, - а то я сегодня не закончу своего повествования. Остальные промолчали.
- Ну, вот, - продолжил я, - прочитал, значит, я это стихотворение, думал – посмеёмся сейчас все вместе и перейдём к серьёзному изучению его творчества. Но Пигалица вдруг вся как побагровеет и закричит:
- Как ты смеешь здесь читать такие стихи?!
- Так они же Есениным написаны! Или мы не его творчество собрались изучать? – продолжал скоморошничать я.
- Ты что, не понимаешь, что этот период в его творчестве был упаднический, связанный с его болезнью, что ценность его таланта не в этом, что лучшие его стихи о революции, о Ленине, о русской природе, красивой любви, что это чистый и великий человек, и виной всему обстоятельства…
Ну, и т.д. и т.п. и пр. Оказывается, она была ярой поклонницей Есенина, а я этого не знал…
Но тут и я вскипел (не терплю, когда на меня орут).
- Вся его сознательная жизнь проходила в кабаках! Великий человек в тридцать лет не будет вешаться, пытаясь вскрыть себе вены накануне! (Все мы в 16 лет бескомпромиссны и жестоки, увы!). Помните, как у Маяковского в стихотворении, посвященном ему: «…Вижу: взрезанной рукой помешкав, собственных костей качаете мешок!»
Я думал, что с нашей новой училкой станет плохо – она опять сначала побагровела, потом побелела и как завопит на весь класс:
- Это пошлость! Это грязь! Это глумление над памятью великого поэта…
Короче, с этого момента мы стали с ней непримиримыми врагами. К доске она меня больше не вызывала, да и я стал прогуливать её уроки – уж больно неприятно мне было её видеть. А поскольку в тот злополучный день она мне поставила двойку, непонятно за что, и других оценок у меня в журнале не было, то дошло до того, что двойка у меня выходила и в четверти, а четверть была четвёртой, а по четвёртой четверти выставлялась годовая оценка, т.е. мне грозила переэкзаменовка на осень! Спасибо, ребята из класса направили депутацию к завучу, та сама меня проэкзаменовала и поставила мне мою законную пятёрку.
В десятом классе и я был уже несколько корректнее – повзрослел всё-таки, и она тоже, видимо, повзрослела и стала вести себя спокойнее. Смягчил я её окончательно, видимо, тем, что стал писать стихи в школьную стенгазету. Стихи были, разумеется, наивные и примитивные, но все хвалили учительницу литературы, считая, что под её влиянием я стал писать «такие хорошие» стихи. А уж, когда я прочёл на школьном вечере стихи Пастернака, которого она, оказывается, тоже очень любила, от прежней вражды не осталось, казалось, и следа.
И вот выпускной вечер. Был отличный стол и даже сидр, но другое спиртное нам приносить категорически запретили, вплоть до того, что спиртное будут всё равно выливать в раковину, а того, кто принесёт его, выдворять с вечера.
Мы с друзьями сделали проще. Один из нас, кто жил ближе всех к школе, заранее приобрёл две бутылки водки, и мы сразу же после торжественной части рванули к нему. Нас было четверо, так что каждому досталось по полному стакану. Я до сих пор водку практически не пил – так как-то попробовал, чтобы иметь представление, предпочитал сладкое вкусное вино, да и то немного. А тут надо было выпить сразу целый стакан – рассусоливать было некогда, надо было возвращаться к общему столу, а то наше отсутствие моги бы заметить.
Короче, махнул я этот стакан залпом, заели мы это какой-то колбасой с хлебом и вернулись в школу.
Честно скажу: помню только, как сел за стол, а потом всё, как в сплошном тумане. Помню ещё только, что изо всех сил старался не показать, что я ужасно пьяный и действия свои контролировать, всё-таки не забывал.
К счастью, за столом сидели очень долго – были какие-то всевозможные речи и тосты – какие, конечно, не помню, потом чай с пирожными, мороженое…
Первая волна опьянения прошла и наступила вторая, когда море по колено и тянет на подвиги. А тут как раз начались танцы.
Я, обычно очень стеснительный и всегда стоявший на наших дискотеках у стены, болтая с приятелями, преобразился. Я не пропускал ни одного танца, и даже пригласи девочку, по которой вздыхал три последних года. Она пошла со мной сначала охотно, а потом сказала: «Фу, от тебя разит вином! Терпеть не могу пьяных кавалеров!» и бросила меня.
И тут меня осенила идея: когда, если ни сейчас? Я подошёл к Пигалице, сидящей среди учителей, обсуждающих свои проблемы, и несколько развязно пригласил её на танец, будучи уверен, что она откажется под каким-нибудь благовидным предлогом. Но она неожиданно ответила мне полушутливым книксеном, взяла меня под руку и повела в круг танцующих.
Я был горд. Сейчас она учует от меня запах алкоголя и поймёт, что я настоящий мужик. Я скажу: «Да, я выпил целый стакан водки! Ну и что?» - мне тогда это казалось, чуть ли не героизмом.
Но она будто бы ничего не замечала. «Видимо, они уединялись тоже не для того, чтобы чайку попить», - подумал я.
Постепенно мы с ней разговорились на нашу излюбленную тему о поэзии. Она оказалась интереснейшим собеседником, очень эрудированным и умным. Это была совсем не та училка, которая нам преподавала разрешённые и утверждённые районным отделом народного образования программы. Мы так увлеклись, что не заметили, как протанцевали несколько танцев подряд. И остановились только тогда, когда все собрались идти на Красную площадь.
На Красной площади надолго задержаться нам не дали – желающих было много, и милиция устроила нечто вроде конвейера, не давая никому надолго задерживаться и прогоняя на набережную Москвы-реки. По ней мы пошли в ЦПКиО им Горького. Там на удивление работали все аттракционы – вероятно специально для выпускников, и все разбрелись кто куда.
Мы с Викторией Павловной (теперь уже Пигалицей мне даже про себя не хотелось её называть) всё время шли рядом и беседовали на разные темы. Удивительно, но с ней, как с близким приятелем, можно было в эту ночь говорить о чём угодно. И главное – хотелось говорить. Такого интересного собеседника у меня ещё не было до сих пор.
- Тебе может быть хочется с ребятами на аттракционы? – несколько настороженно, как мне показалось, спросила она.
- Не-а, меня что-то чуть-чуть подташнивает, - простодушно признался я.
- Тогда пойдём в Нескучный сад. Там прохладнее и воздух чище. У меня там есть любимое место, скрытое от посторонних глаз, где я иногда, когда есть время, отдыхаю душой или читаю какую-нибудь интересную книжку.
Место оказалось действительно очень уютное и красивое – в небольшой ложбинке, обнесённой густыми кустами. Начало уже светать, запели первые птицы, на душе было спокойно и как-то светло и радостно. Я снял пиджак, расстелил его на траве, несмотря на возражения Виктории Павловны, что, дескать, запачкаешь его, и ни одна химчистка не отстирает, и мы с ней уселись на него, слегка прижавшись друг к другу – место было ограничено.
Виктория Павловна зябко повела плечами.
- Свежо стало, - как бы оправдываясь, сказала она и тут же спохватилась. – Знаешь что, я тут с нашего стола прихватила пузырёк – вдруг, думаю, пригодится. Давай разопьём его, согреемся. Ты уже взрослый и немножко тебе можно.
С этими словами она достала из сумочки двухсот пятидесяти граммовую фляжку коньяка. «Знала бы ты, что я давеча целый стакан водки жахнул!» - усмехнулся я про себя. Но немного коньяка мне сейчас действительно не помешало бы – меня по-прежнему немного подташнивало, видимо, наступало похмелье.
Я скрутил пробку коньяка и протянул фляжку даме. Она сделал глоток, и вернула её мне. Я тоже сделал глоток. Горлышко стеклянной фляжки хранило тепло женских губ – я это явственно ощутил, и мне стало от этого приятно. Чтобы ещё раз почувствовать такой же эффект, я снова протянул бутылочку Виктории Павловне…
Так мы прикладывались к фляжке, пока не кончился весь коньяк. И каждый раз я ощущал на горлышке тепло её губ и вкус её помады.
- Это похоже на поцелуи! – неожиданно для самого себя вдруг произнёс я свою мысль вслух – коньяк, должно быть, уже начал действовать, как говорится, на свежих дрожжах.
Виктория Павловна внимательно посмотрела на меня и, молча, положила свою голову мне на плечо.
- Как хорошо! – прошептала она, - тихо и тепло стало…
«Не переспросила насчёт поцелуев, - подумал я, - значит, поняла».
С бешено бьющимся сердцем я обнял её за плечи, слегка прижав к себе. Она охотно подалась, приподняла свою голову, и я, как с моста в реку, прильнул к её губам. Небо не разверзлось, и земля под нами не рухнула! Напротив, Вика положила свою руку мне на затылок и теснее прижала мои губы к своим.
Этот поцелуй длился не менее десяти минут. Если бы кто зафиксировал, мы бы, наверное, попали с ней в книгу рекордов Гиннеса. И главное, это не только не утомляло, но и просто не было никаких сил оторваться от её губ.
Я протянул свою правую руку, положил её на руку Вики выше локтя, а внутренней стороной предплечья, думая, что это не заметно, прижал к груди женщины, призывно торчащей сквозь тонкую ткань блузки.
Но мой манёвр был разгадан. Я это понял по тому, что её губы, до сих пор несколько напряжённые, вдруг совсем расслабились и ещё больше приоткрылись, и я почувствовал прикосновение её языка. Тогда решившись, я откровенно положил свою руку на её грудь и страстно стиснул её.
Грудка у неё была небольшая, но упругая и очень приятная на ощупь. Я впервые в жизни касался настоящей женской груди – разумеется, грудь матери, когда я был младенцем, не в счёт. Но мне уже было этого мало – мне нужна была «живая» грудь! Я расстегнул блузку и просунул руку под бюстгальтер – мне казалось, что я буквально воспарил к небесам – такое наслаждение я испытал, прикоснувшись к нагому женскому телу. Я был счастлив, мне больше ничего не надо было…
А Вика, оторвавшись от моих губ, нежно посмотрела мне в глаза и прошептала:
- Господи, что мы творим? Я совсем с ума сошла!
И в этот момент я ощутил её руку у себя на брюках. Она расстегнула ширинку и, проникнув внутрь, ласково сжала моё уже давно изнывающее от вожделения тело.
И тут произошёл страшный конфуз. От сильного и долгого перевозбуждения я ничего не мог с собой поделать и излился прямо ей на руку. Я готов был сквозь землю провалиться…
Но Вика всё поняла.
- Ну, что ты, глупыш, так переживаешь?! Ничего страшного. Это вполне естественно. У тебя впервые такие отношения с женщиной?
Я, молча, кивнул.
- Ну, вот видишь – ничего удивительного. У очень многих так бывает в первый раз. Сейчас мы всё исправим, - ласково улыбнулась она.
Она вытерла руку своим носовым платком и вновь стала меня ласкать.
И странное дело – буквально минут через пятнадцать моё тело в её руке вновь стало крепнуть.
- Вот видишь, какой он у тебя молодец, - радостно прошептала Вика мне в самое ухо и взобралась на меня.
И вот теперь уже я прошёл своё первое «боевое крещение» по полной программе так, что потом весь день не мог сидеть на попе. Я это «крещение» помню до сих пор во всех подробностях, как будто это было только вчера!
- И через семь месяцев и эта учительница литературы тоже ушла в декрет, - вставил балагур Серёга под общий хохот.
- Подожди, - остановил его Николай Петрович, - продолжение у этой истории было? - обратился он ко мне.
- Не-а. я её домашний телефон не знал, а она мне не позвонила, хотя мой телефон спокойно могла найти в моём личном деле. Я очень ждал и тосковал по ней, часто прогуливался возле школы в надежде встретить её, а в саму школу зайти стеснялся – я такой чудной всю жизнь. Что, думаю, я отвечу, когда меня спросят, что я тут делаю…
Потом я поступил в институт, времени свободного совсем не стало. Я очень надеялся, что она всё-таки когда-нибудь позвонит, но ей, по всей вероятности, было ещё более стыдно передо мной, чем мне перед ней.
Большие надежды я возлагал на вечер встречи бывших выпускников школы, который состоялся в феврале. Я летел на него, как на крыльях, но моей Вики нигде не было.
В конце концов, я узнал, что она ещё осенью вышла замуж за офицера Советской армии и уехала с ним на Дальний Восток.
Вот таким был мой первый опыт.
Кто поймёт этих женщин?