Технари, глава первая

 
         
   
                Николаю  ЛИТОВЧЕНКО






          За уютным столиком в зале московского ресторана «Арбат» сидели два молодых человека в форменной одежде – строгих, чёрных кителях с золотыми шевронами и эмблемами гражданского воздушного флота. Сквозь серебристые тюлевые шторы в обрамлении алых муаровых гардин проникал зыбкий свет серого зимнего дня, а поскольку в интерьере преобладали тёмные тона полированного дерева, чеканки, создавалось впечатление, что за окнами вечерние сумерки. Приятная,  обволакивающая атмосфера удерживалась ещё и потому что в ресторане было малолюдно, тихо. Расстегнув на груди аэрофлотовские пуговицы, парни испытывали блаженство, возведённое в превосходную степень: закончен трёхгодичный курс обучения, и вот она, долгожданная свобода от внутреннего распорядка, надоевших занятий, постных физиономий командного состава. Теперь, по дороге домой, можно душевно раскрепоститься, ощутить ресторанный шик и саму сладость жизни в неполные двадцать лет.  Для бодрости духа ребята решили отведать кофейного ликёра. Тёмный, густой, изумительно приятный на вкус напиток, как живая вода в сказках про богатырей, мог бы послужить средством реанимации. Через несколько минут после первой рюмки оба почувствовали, как бешено заколотилось сердце.

          - Я пью – всё мне мало, уж пьяною стала… - расплываясь сияющей улыбкой,  пропел один из них – усатый парнишка с открытым, добродушным лицом.
          - А знаешь, Славик, хочется оглянуться на эти три года жизни… Что-то дорогое почувствовать, понять… Впереди ещё вся биография, но уже не надо будет ходить строем вокруг учебного корпуса… - мечтательно промолвил другой малый, отличавшийся сентиментальным блеском глаз, задумчивыми погружениями в себя.
          - О! Только это не вспоминай! Не надо!.. Иначе я икать начну по-ослиному:  и-а-а-а!.. Давай лучше выпьем за здоровье Антенны!
          - Славик! Ты затронул самые потаённые, лирические струны курсантской души!..  За неё, за любимый экспонат и предмет коллективных грёз поднимем бокалы!

          «Антенной»  в училище авиационных техников курсанты окрестили молодую лаборантку – высокую, худощавую девушку с подвижным, точёным, как у ящерицы, лицом. В учебном заведении полувоенного типа мужчины составляли абсолютное большинство, и представительницы прекрасного пола – что преподаватели, что раздатчицы в столовой – оказывались в зоне пристального внимания. В карикатурном, ходульном и,  как ни странно, пленительном образе Антенны помимо гордых повадок сочетались острый ум, завидная психическая устойчивость и мгновенная реакция, позволявшая отбрить любого шутника. На неё просто глядели – кто с вожделением, кто с интересом, как на редкое, диковинное существо, скажем, цаплю, затесавшуюся в сообщество котов.

          - Я сейчас подумал, как было бы здорово, если бы вместо самолётов нам предстояло техобслуживание таких девок, как Антенна, ну и прочих… - разрезая на кусочки поданный антрекот, сделал фантастическое предположение Славик, а минутой раньше он шаловливо и подробно разглядывал подошедшую к столику щуплую официантку, как будто желал провести дефектацию её устройству.

          - О! Ви ест балшой клубника! – виртуозно подхватил идею собеседник Славика, темноволосый, ясноглазый юноша Олег Доронин. Обычно он имел  будничное, меланхолическое выражение лица, часто грустил, даже не пытаясь разобраться в своих эмоциях, но если что-то говорил или улыбался, то одна лишь эта улыбка меняла облик в сторону безграничного обаяния. В сдержанной манере самовыражения, в недосказанности,  угадывалась склонность к умозрительному восприятию жизни.
          - А давай, Славик, на вскидку, без раздумий…  про училище то, что  сразу придёт в голову. Идёть?..
          -  Идёть! - не возражал против экстравагантной затеи приятель. - Начинай!
          - Пытаюсь, пытаюсь, погоди секунду… а вот что, - заулыбался довольный Доронин.  – Помню, как медному лосю в парке до блеска начищали половые органы… Оригинальная, экзотическая традиция!.. Валяй теперь ты!
          - А я не забуду, как преподаватели учили техническому языку… Стоишь себе у доски, рядом макет двигателя в разрезе, рассказываешь: «Сверху расположена коробка приводов, на ней дырки для агрегатов…»  И пошла потеха! Преподаватель, ну просто рад, за слово цепляется, как бульдог: «Товарищ курсант!  А что такое вообще дырка, как себе представляешь?»  Те, кто почувствовали подвох, шкодливо улыбаются, да и сам преподаватель не прочь потешить ребят пикантным сравнением. Кивая головой, он лишь подтверждает догадки: «Во-во, ходят по Советской… А то, что ты показал на коробке – это отверстие».
   
          За время, проведённое в ресторане, бывшие курсанты, а теперь авиационные специалисты, офицеры запаса, приговорили сладкий, липкий ликёр, принялись за бутылку сухого «Рислинга» и продолжали ворошить прошлое. Отчасти им удавалось воспроизвести какие-то эпизоды, осколки минувшего…

          …Приезд в незнакомую и очень красивую местность Подмосковья для Олега Доронина был связан с неприятным пируэтом судьбы. Не поступив в лётное училище, о котором мечталось с пелёнок, он в удручённом состоянии направил документы в техническое; выбор был сделан без долгих раздумий и колебаний, правда, перед отъездом, просыпаясь на раскладушке в саду дедовского дома, парень  уже не воображал себя за штурвалом «кукурузника» в минуты разбега и взлёта, а представлять процесс кручения гаек -  означало бы издеваться над собой. И всё-таки авиация…

         В первые дни училище воспринималось, как некий монстр, машина, ломающая прежний, домашний уклад жизни. И внешне оно выглядело внушительно: здания дореволюционной постройки, массивная ограда из красного кирпича несли на себе колорит древности, имели прочность оборонительных сооружений – бастионов, крепостей. Уже на территории учебного заведения Олег остановился около трёхметрового монумента, долго, ревниво разглядывал фигуру Валерия Чкалова в лётном комбинезоне, шлеме, унтах. Своим бравым видом лётчик номер один, Герой Советского Союза сыпал соль на свежую пока что рану. Ещё казалось, что Чкалов встречает, заглядывает в душу. Размещение курсантов происходило чётко и без задержки. Не прошло и часа, как Олегу выдали форменное хэбэ; посреди просторной, унылой казармы прибывающих охотно, сноровисто стриг «под Котовского» умелец-парикмахер из таких же  ребят. Вокруг, как на ярмарке толпились   незнакомые лица; разместившись в углу на кровати, ужинали, кто-то бренчал на гитаре, другие переодевались, рылись в чемоданах, и в этой обстановке, отчасти напоминающей вокзал, отчасти – раздевалку  общественной бани, предстояло как-то забыться, адаптироваться.
Поздним вечером дневальный прокричал во всё горло: «Рота, отбой!» и выключил свет, но казарма, заставленная двухъярусными койками, продолжала визжать, хохотать, гудеть, как растревоженный улей. Да и немыслимо было представить, что такая масса парней, жаждущих хоть как-нибудь развлечься, быстро успокоится и уснёт. У кого-то был включён транзисторный приёмник – настоящая роскошь в тоскливых условиях. Слышался голос необычайно модного в то время Валерия Ободзинского:
          - По ночам в тиши я пишу стихи, пусть твердят, что пишет каждый в девятнадцать лет…
         Молодые сердца слушавших переполнялись  тихой, сокровенной и романтической грустью.
         - Эй, фраер, сделай громче! –  возбуждённо кричали со всех сторон казармы.
         - Грай, бо грало поломаю! – кобенясь, обещал кто-то из хохлов, невидимый в темноте.
         - Да тише вы, дайте послушать!
Но масса продолжала гудеть, вразумлять её было бесполезно. Там и сям между соседями по койкам слышался разговор, различался топот самых непоседливых, отдельно из общего гула выделялась ругань, иные пели, подражая Ободзинскому:
         - По ночам в тиши я курю гашиш...

         Немного позже кому-то из сукиных сынов пришло в голову, пригнувшись, украдкой, сознавая собственное паскудство, стащить ботинки задремавших товарищей и бросать чужую обувь в противоположный угол казармы. Слышались вопли ушибленных, остальным, похоже, было весело.

         «Куда я попал!?» - с невольной горечью задумывался Олег Доронин.
Встречались чудики и другого рода. К примеру, в группе 3-10 обретался долговязый, степенный малый, который вечерами, перед тем как лечь в постель повторял, будто заклинание: «Ну вот, ещё одним днём ближе к смерти…»  Этой своей поговоркой он до истерики доводил соседа-азербайджанца. Гордый, самолюбивый потомок абреков кричал, чуть не плача: «Зачем так говоришь?!»
 
         Подобные забавы и проделки в сравнении с теми, что начали вытворять через пару недель, могли бы восприниматься цветочками. Командиром третьей учебной роты, куда был зачислен Доронин, назначили капитана Иванова. Этот Иванов выглядел, как чеховский унтер Пришибеев и воплощал собой образец старорежимного, отставшего от жизни служаки. Для человека не слишком заметного и недалёкого он имел редкое и даже причудливое имя Квинтильян. Как волк не способен вырваться из загона, огороженного красными флажками, так и капитан не смел выйти за пределы своей кондовой выучки. Невысокого роста, щуплый, с сухим, сморщенным лицом, он не выговаривал слово «самоподготовка», наполовину  съедал его, а то, что оставалось,  звучало комически: «самопотовка». Такой мелочи оказалось достаточно, чтобы курсанты начали над Ивановым подтрунивать. Но если бы только шутили!.. В первые недели среди личного состава роты фигурировали пройдохи, аферисты, блатные, невесть откуда и как попавшие в училище. Поразительно было видеть как разрисованные наколками субъекты в сумерках гоняли офицера по училищному парку. Капитан Квинтильян, точно заяц, спасался бегством. Конечно, эти экстремалы вскоре были отчислены, а утратившего авторитет ротного сменил другой капитан. Узнав об этом назначении, курсанты приуныли, так как были наслышаны: у нового  не то хобби, не то призвание карателя.
         
          В сентябре, как водится, весь курс погнали в сельскую местность убирать картошку. К этому времени во взводах уже не осталось людей случайных; разного рода прохвосты, симулянты и идиоты использовали все свои шансы,  чтобы не ехать в отдалённые, захолустные сёла и при этом со свистом вылетали из училища. Перед самым отъездом на построении один такой находчивый с мерцающим интеллектом, наевшись мыла, упал на глазах всей роты с пеной и пузырями изо рта – изобразил что-то вроде эпилепсии.
Доронин смотрел на подобное дикое представление с недоумением:
        «Что это вообще за тип человека?.. Какая-то душевная и умственная проказа… Я бы скорее утопился, чем выкинул такую штуку».

         …Картофельное поле подступало к самой опушке леса; высокой, плотной стеной стояли дубы, берёзы и сосны. Солнце ещё ласкалось, освещая пожелтевшую, ароматную листву и нити  медленно проплывающей по воздуху паутины. Сухая, прохладная пора бабьего лета вызывала мимолётное очарование. Валерка, Славик и Олег Доронин с первого дня в училище тянулись душой друг к другу, и здесь были вместе -  устроили из мешков с картошкой широкое кресло и сидели с сигаретами в зубах, рисовались, позируя перед фотоаппаратом.
        - Я пью – всё мне мало, уж пьяною стала… - Валерка часто пел эту привязавшуюся строку романса, и вскоре она сделалась общим местом беспричинных зубоскальств.
        - Валера, смени пластинку, советскому технику так много пить не подобает… - заметил в шутку Олег. – Ты своим пением проповедуешь алкоголизм.
        Валерка неожиданно задумался и полусерьёзно возразил:
        - Не алкоголизм, а гедонизм…
        - Давай по-русски, а то начитался Маркса – туманишь нам мозги.
        - Жизнь одна, пацаны, и она коротка, как писк мыши в когтях у кота, - удивила тональность Валеркиных слов; в них мечтательность смешивалась с легким ожесточением. – Надо смотреть на жизнь реальными глазами, и брать от неё больше, больше, больше…
        - Да мы и так отлично живём; на всём готовом, Родина нас учит, китайской тушёнкой кормит.
        - Эх, Славик! Фортуна повернулась к нам нецензурным местом, а ты: тушёнка!.. Если бы полетать!..
        - Ещё полетаем! – уверенно заявил Славик.
        Олег же, как и Валерка, в советской действительности острее ощущал черты убожества и трагизма, чем энтузиазм и зарю новой жизни.  Чётко и несомненно, как объективность, он воспринимал лишь разлад и фальшь всего жизненного устройства.
        - … Отдельно взятый человек никому не нужен, - уверял в прозорливости своего понимания жизни Валерка. – А лозунги, призывы, они - для дураков, поэтому я вряд ли когда-нибудь сделаюсь героем труда.

       «Мы рождаемся и живём под условием смерти… Состояние духа при этом не очень-то радостное… Не стоит на смерти сосредоточиваться,  но своя формула жизни нужна… Славик, тот не унывает, Валерка тонко всё чувствует, его формула: брать от жизни всё! Я, пожалуй, тоже максималист, но хотел бы брать от жизни только своё А где оно, в чём? В этом бы теперь разобраться…» - такие мысли зачастую бродили в голове Олега и казались актуальными.

        С полчаса, пока сидели без погрузки, ожидая машину, обсуждали полёт американцев на Луну, хвалили Францию за выход из НАТО. Славик для мелкого удовольствия соединил при помощи прутиков несколько картофелин и породил таким способом картофельного человечка.

        - Пусть он будет Луис Корвалан, - предложил Олег, но Валерка решил, что это аполитично; Луис – герой чилийского народа, наш друг, вот если бы Бжезинский…
        Славик тем временем пристроил человечку огромные уши из двух дополнительных картофелин, и все единогласно, с хохотом признали, что это вылитый старшина Корсунский, действительно лопоухий. Старшинами учебных групп назначали, как правило, матёрых, прошедших армию курсантов. С этой минуты «Ушастик» стал почётным членом группы 3-10, его таскали с собой и оберегали, чтоб не попал на сковородку.

        Дивное впечатление вызывала у Олега деревенская изба с голыми брёвнами изнутри; невольно думалось: «Да это ж семнадцатый век!»  Курсантов расселили человек по пять-шесть в таких экзотических комнатах большей частью у одиноких старух.
«На полу лежали люди и шкуры…» - эти слова из песни Высоцкого приходили в голову, когда весь день шёл дождь, а ребята действительно лежали, вытянувшись на матрасах и куртках, прозванных «радикулитками». Вечерами ходили в местный клуб,  и для убийства скуки брали в сельмаге по четвертинке «Перцовки» или «Зубровки».
        - Я в весеннем лесу пил берёзовый сок, с ненаглядной певуньей в стогу ночевал... – пел обожающий романсы Валерка. – А ты, Славик, с кем-нибудь в стогу ночевал? Колись давай! Тут стесняться нечего…
        - Я – нет, да и ты тоже.
        Валерка вздохнул, согласившись, потом мечтательно  промолвил:
        - А хорошо, действительно, в стогу!.. – и вдруг вскричал: - Братцы! У меня такое впечатление, что в этой деревне одни старухи, а всех девок какой-то летающий ящер перетаскал к себе в логово на сено и поёт сейчас: «Я в весеннем лесу…»
Перед сном почему-то зверски хотелось есть. Благо, кормили курсантов щедро: помимо традиционных первых и вторых блюд выдавалась китайская тушёнка, вёдрами приносили с фермы молоко, а картошки и вовсе было навалом.
        - Всё-таки председатель Мао в самом деле великий кормчий. Такой вкусной тушёнкой кормит.
        - Во дурак! – ласково увещевал Валерка. – Кормчий – это рулевой, а не кормящая мать.

        …Первое увольнение состоялось лишь зимой, в канун Нового года. Вырвавшись после полугодового карантина за пределы крепостных стен, Олег, Валерка и Славик брели по вечернему городу, опьянённые свободой, сиянием огней и прелестью зимнего пейзажа. Город представлял собой одну главную улицу – Советскую – длиной около трех километров. Трудно было отделаться от ощущения, что училище – это загон для курсантов, а жизнь, вот она – сверкает и бьёт ключом… Очутившись на окраине, ребята, не сговариваясь, зашли в гастроном, взяли водки, батон. На пороге, когда выходили из магазина, бутылка выскользнула у Славика из-под шинели и разбилась вдребезги. Друзья не стали усматривать знак судьбы, а Славик через минуту принёс другую бутылку.
         - Пойдём хоть за угол, с глаз долой, а то на нас смотрят с презрением, - жаловался Олег. – Я не могу пить здесь… Граждане нас осудят.
         - А мы скажем: «Граждане! Не ваше собачье дело!» Давай лучше подумаем, из чего пить, - обнаружил неожиданную проблему Валерка.
         - Из чего, из чего!.. Сейчас стакан сделаем, - с этими словами Славик разорвал пополам батон, удалил из одной половины мякоть.

         На морозе, под заснеженными деревьями дворового парка курсанты налили в «стакан» водки и пустили его по кругу. Со стороны Славика это была ещё большая каверза, чем разбитая бутылка. Водочные испарения импровизированной тюри вызывали спазмы, перехватывали дыхание. Валерка попробовал пить из горлышка, остальные смотрели на него, как на фокусника, округлив  глаза. Было впечатление, что он пьёт лимонад.
         - Эх ты, Кулибин! Только водку перевели…
        Славик слушал упрёки и милостиво  улыбался.
         - Хотите, ещё одну принесу?
         - Сидеть! Мы что,  сюда пить пришли? Нас на меланжевом девки ждут…

        …Ещё через полгода пришло лето, а вместе с ним, как невероятная роскошь, - каникулы. Олег стоял в тамбуре электрички, мчавшейся к Москве, с наслаждением курил, ощущая даже в этом романтику бытия. За окнами мелькали живописные, заросшие цветами поляны, перелески, незнакомые лица вокруг казались удивительно милыми. Неслучайно в то лето жизнь напоминала собой праздничный фейерверк. Из самых ярких переживаний дома, на юге, Олегу помнилось прелестное знакомство в центральном парке на танцплощадке. Молодая, миловидная женщина держалась в толпе развлекающихся одиноко, потерянно, хотя и пыталась танцевать твист.  Оказавшись затянутой водоворотом этой шумной, неистовой пляски, она порывалась выбраться из круга бесившихся танцоров, но её грубо, нахально оттесняли в центр.

        «Совсем затолкали девку!..» - поймав её суровый взгляд,  Доронин проникся сочувствием и рванулся на выручку.
        - Это не танцы, это – джунгли. А я, как серый волк из сказки, хотел бы пригодиться…
        - Я помню только одну сказку, как волк хвостом рыбу ловил, а потом его лишился, - сдержанно реагировала на слова и улыбки Олега незнакомка.
        - Не будем о грустном. Сейчас должен быть медленный танец… Я вас приглашаю, прошу! – Доронин успел заметить продолговатый шрам на подбородке своей собеседницы. Она была лет на пять постарше, к тому же обольстительно изящна, благодаря едва заметной склонности к полноте.
        - Он мне дорог, он мне мил, он мне  ц…у  проломил, - какой-то аморальный тип исполнил свою вариацию под зазвучавшую мелодию «Московских окон» и этой  выходкой многих смутил, вызвал досаду, неловкость.

        - Уйдём отсюда! – решительно сказала женщина, порываясь прочь от танцплощадки, и потом, задумчиво-строгая, шла рядом с Олегом аллеями парка.
        - Ну почему, почему, скажи, в людях столько пошлости!? – с горьким чувством, как трагическая актриса, жаловалась Олегу его спутница. – Ну вот попробуй, убеди такого…
        - Ещё и убеждать надо?.. – перебил Олег, не дослушав, в чём же предполагалось убеждать какого-то  подонка.
        - Глупо, конечно, сказано… - виновато промолвила женщина; грустный, проникновенный взгляд её между тем говорил Олегу, что пора познакомиться. Он поцеловал доверительно протянутую руку, но вечер был безнадёжно испорчен.

        На другой день они поехали загородным автобусом в зону отдыха на озеро. Тихая, задумчивая, но уже ласковая Марина неспешно брела по песчаному пляжу в наброшенной на плечи училищной куртке Олега, пока он гнал от причала взятую на прокат лодку. Катание по озеру вдали от шумного берега, канители среди загорающих и купальщиков, уединённое общение обоим показалось развлечением высшего порядка. Набравшись храбрости, Олег читал свои наивные, юношеские стихи, а Марина всё чаще улыбалась ему и нежным голосом спрашивала:
        - Откуда ж ты свалился ко мне, чудо небесное?
        - С неба! – столь же игриво отзывался Олег. - Вот ещё послушай:
               
               
                …Мне б хотелось полежать в лесу
                На листве осенней пожелтелой,
                Наблюдая позднюю красу,
                Загрустившей вдруг берёзки белой.
                Лес молчит, как будто впрямь грустит;
                Сиротливо высятся вершины,
                Извиваясь, медленно летит
                Ниточка осенней паутины…
                Я смотрю в небесные просторы
                И дыханье осени ловлю,
                Облачности, серый цвет который,
                Так болезненно порой люблю…


         Поцелуй Марины в сумерках под акациями театральной площади потряс Олега неизмеримо сильнее начавшегося затем спектакля «Святой и грешный». Поцелуй в тот момент ощущался блаженством, выше которого уже запредельность, нирвана. Ничего подобного в последующие годы Олег уже не испытывал…