Этот водитель маршрутки точно мне что-то сказал. Я даже знаю что: «Эй, сука, отсоси у меня!» Я сделала вид, что не слышу. Он ехидно улыбнулся и подмигнул. Я включила на полную мощность Kronos Quartet, но симфония не спасала. Крик водителя пробивался сквозь нее: «Сука, я к тебе обращаюсь!» Я выскочила не на своей остановке. Мне пришлось идти полквартала пешком. Каждый прохожий знал о моей тайне. Они тыкали в меня пальцами, улюлюкали, неодобрительно качали головами. Сегодня именно такой день, когда я становлюсь прозрачной. Я не просто иду голой по улице: все мои внутренности видны как в аквариуме, а мысли просвечиваются даже лучше, чем кости на рентгене. Но больше всего пугает меня, что эти глазастые, ушастые подлецы засекли моего идиота, хотя я так хорошо его прятала в домике черепной коробки. И ведь на поселении он у меня совсем недавно.
Сначала я и не заметила нового жильца, но одним совсем не примечательным утром, когда я пила свой обычный крепкий кофе, кто-то попросил меня добавить туда соли. Я высыпала полпачки, и все равно кофе был пресным. На этом странности не закончились. По дороге я насчитала трех совершенно белых ворон, в клювах у них были зажаты золотые ключики. Когда я залезла на нужную ветку и протянула руку, не сговариваясь, птицы выпустили из клювов ключики. Я выбрала самый маленький и спрятала в карман. Три сестрицы улетели. Я неуклюже спрыгнула с дерева и порвала колготки. На работу я опоздала.
Идиоту было скучно, он все время дергал меня за юбку, стаскивал мои туфли. Чтобы ему угодить, я ходила по офису босой.
В столовой свиная отбивная начала хрюкать и взывать меня к милосердию. Отлично прожаренный шницель разговаривал со мной о смысле жизни и утверждал, что Ницше тоже не ел мяса. Аппетит у меня испортился.
Кофе опять был пресным, улун так и норовил вылиться из чашки. Все же ему это удалось. Пейзаж, написанный чаем, был прекрасен. Золотые подсолнухи, апельсиновые сумерки, шафрановые облака с легким лимонным отливом. Чаинки раскрывались пальмовыми листьями, вспыхивали остроконечными звездами, сплетались русалочьими хвостами, лились в кратер фарфора огненной магмой. Я ловила сачком порхавших бабочек, вплетала в свои волосы васильковые цветы, собирала целые пригоршни душистых ягод. Я прилегла на земляничную поляну и уснула. Разбудила меня уборщица.
Уборщица была толстая и громкая. От нее за версту разило куриными котлетами и луковой поджаркой. Она шумно сметала крошки со стола, двигала одними мизинцами стулья и шкафы, трясла могучими бедрами, оставляя на полу рыбью чешую и водоросли. Над ее верхней губой росли густые черные волосы, в зарослях ершистых волоконцев притаились злобные пьяные эльфы. Эльфы пили крепкий грог, ругались матом и прославляли труд рабочих.
Уборщица во всем их слушалась: она безжалостно стерла мокрой вонючей тряпкой пейзаж, написанный чаем. Внезапно мне захотелось искромсать ее на длинные радужные ленты. Из нее получился бы цветастый воздушный змей, я пустила б его в небо. Она улетела бы в миндальные рощи, припорошилась пушистым снегом сакуры и пыльцой иланг-иланга. Зацепившись за пики готических шпилей, наблюдая за тем как капли самого свежего дождя, не тронутого смогом и неоном, оседают на крыльях ангелов. Добрые ангелы подбирают с обочин неудачливых самоубийц, воруют счастье у бога, вяжут из бороды дьявола теплые варежки и шарфы бездомным детям.
Уборщица пела «Интернационал», гордо несла на швабре красное знамя, танцевала лезгинку и пыталась меня завербовать. Она обещала мне странные вещи. Стараясь быть незаметной, я ускользнула из столовой. У них началось очередное собрание.
Мужик, сидящий рядом со мной в автобусе, все время косился на мои голые ноги; тараканьи усики шевелились, чернильные глазенки поблескивали; перевернув вверх тормашками газету, он делал вид, что читает. На его бугристой коже – трупные пятна, он пытался маскировать их отросшей за несколько дней щетиной, запахом пота и одеколона. Но я-то знала, что он мертвый. Я оглянулась вокруг – все как один мне подмигивали трупы.
В туннеле его лапка прусака как родная обхватила мою коленку. Недолго думая, мой идиот со всей силы сжал его дряблые конечности и впился острыми зубами в трухлятину. Мужик с газетой выпучил тараканьи глаза, назвал меня драной ****ой, попытался отвесить оплеуху, но я увернулась, и уселась на руки какой-то поддатой тетке. Тетка не возражала. Наверное, ее личный идиот запретил меня сталкивать. Я поцеловала тетку в лоб, завязала на ее шее морским узлом шарф, но душить не стала.
Потом мне нестерпимо захотелось петь, в полный голос, (благо у меня чистое сопрано). Я затянула арию из Jesus Christ Superstar. Но почему-то мне никто не аплодировал, а подпевала лишь приютившая меня тетка. Нас двоих выгнали из автобуса, но пошли мы в разных направлениях.
У лифта мне встретилось тело. Тело было под метр девяносто. Худое. В героиновом стайле. С длинными черными волосами, с тонкими руками, резко очерченным ртом. Тело чертовски смахивало на одного из демонов Врубеля. Темно-карие глаза наткнулись на мои, я улыбнулась одними уголками губ, в глазах незнакомца блеснули разряды и слабая попытка к бегству. Я накинула лассо на его блуждающий по мне взгляд, притянула к себе вплотную, жестом приказала следовать за мной. Тело было очень послушным.
Тело прытко разделось, разложилось во всю длину на моем диване. Я отключила свою голову, раскрутила шурупы, на которых она держалась, позволила ей закатиться в самый дальний угол комнаты. Когда я трахаюсь, голова только мешает. Все неправильные герои заходят в мою лежащую на полу голову как к себе домой. Мой идиот их радушно встречает, угощает зеленым жасминовым чаем, предлагает коньяк и партию в триктрак. Визитеры шумят, прославляют безумие, лечат уныние LSD . С ними не бывает скучно.
«Давай, вечером умрем весело, поиграем в декаданс», - напевают они хором.
Посыпают мой стол самой сладкой в мире сахарной пудрой. Приносят живущего в имбирном пряничном доме бога. Съедают его за один присест. Завтра они испекут нового, с другой начинкой. Я бы не отказалась от черничной.
Потом что-то пошло не так: я чувствовала – тело меня обманывает. Сердце стучало слишком размеренно, вздохи запланированные, каждое слово сказанное мне – с заученной интонацией. Тело притворялось, называло меня «деткой» (терпеть этого не могу), по-вампирьи целовало, но это были не губы, а настырные влажные присоски. Язык на ощупь казался бутафорским. Как желейная конфета. Надкуси, во рту останется легкий фруктовый вкус и больше ничего. Зубы – покрытые лаком подушечки орбита. Их можно разжевать для свежести дыхания.
Белки глаз – без единой прожилки. Раскалить бы докрасна сковородку и приготовить из них воздушный омлет. Низкокалорийный, не портящий фигуру.
Я заглядываю в темно-карие колодцы – в них искажение и мутные волны. По бокам налет ила. Если взять длинную коктейльную трубочку, можно достать до дна. Увидеть дохлых рыбок, гладкую гальку и копошащихся раков. Даже самое гнилое болото до конца не бывает мертвым.
Кожа – пропеченный со всех сторон бисквит, с шоколадной крошкой и кокосовой стружкой. Слишком сладкий. Слишком вкусный. Настоящие мужчины пахнут по-другому.
Руки – десять кровожадных маньяков, вырастающие на всю комнату щупальца спрута, ядовитые плющи, желтые свечи в канделябрах ночей. Но капающий воск не обжигает, я силюсь согреть эти искусно выточенные пальцы. Они пластмассовые.
Циркули ногтей царапают-царапают, но понарошку. На простыне – ни следа. Кошачье кис-кис давно больно смертью.
Стяни нейлоновую оболочку, под ней спрятался силиконовый уродец. Весь он – фальшивка. Коллекционная марионетка, обученная некоторым законам физики. Я не видела в нем своего мужчину. Я трахала пустышку.
Я приковала тело наручниками, заклеила резко очерченный рот пластырем.
Глупое тело не чувствовало подвоха. Тело думало, что знает мой самый главный секрет. Тело было во мне: я слышала, как пускает побеги молодой бамбук, в тонких упругих ветках весело чирикают колибри, там, где целуют мои губы, расцветают магнолии.
Мы раскачивались как два маятника: я – без головы, он – ненастоящий. Я входила во вкус. Смаковала его по кусочку. Облизывала липкие пальцы. Эти пятна легко отстирать холодной водой. Синтетическая кровь не въедается глубоко. Висящие на хлипких ниточках шарики все еще искажали меня. Но руки уже не были десятью кровожадными маньяками: я обрезала все щупальца спрута. Массировала челюстями желатиновый язык. Мерзость. Не люблю клубнику.
Я выцарапала на теле пентаграммы, расчертила квадратики, дорисовала недостающие нолики, поставила там, где уже была – крестики. Пометила свою территорию. Открыла его черепную коробку спрятанным под подушкой золотым ключиком. Вдохнула в себя все его мысли. Затянулась как сигаретой. Мне хватило всего на несколько затяжек. Самая облегченная медленно тлела в моих пальцах. В комнате пахло прогорклой мятой и подгоревшим бисквитом. Я скручивалась по спирали. Убывала по нарастающей. Я была здесь и нигде. Поделила себя на части. Каждая из частей жила отдельной жизнью. Я лишь наблюдала и грустно думала о том, что сегодня не улечу в космос: ни одна планета не принимает безголовых космонавтов…