Где же он был, этот Тетеринский рынок? Наверное, по Тетеринскому переулку, который и теперь спускается от Яузской улицы к Земляному валу. Но рынка теперь там нет. И какие дома выросли на его месте, я не знаю.
Помню, мы ездили на трамвае до Яузских ворот, и я всё вертелась во все стороны, искала – где же эти самые ворота. Потом бабушка сказала, что их уж сто лет, как сломали. Дальше мы шли пешком по Яузской улице. На мосту через Яузу я всегда просила бабушку позволить мне подольше постоять, посмотреть на воду. Там утки иногда плавали. А если даже не плавали, всё равно было интересно смотреть на воду с этого низкого моста, совсем не то, что с высокого Устьинского. Махина недавно выстроенной котельнической высотки меня пугала, мне казалось – что-нибудь оттуда отломится и упадёт. Мы всё шли и шли, долго очень, как мне тогда казалось. Я то и знай спрашивала – скоро ли придём. «Да скоро, скоро уж, больше не возьму тебя с собой, если будешь ныть!» – ворчала бабушка.
А уж когда приходили на рынок – никакой усталости как ни бывало. Бабушку-то на рынке снедь интересовала, а я кидалась к рядам кустарных изделий. Иногда мне удавалось выпросить, чтоб бабушка что-нибудь мне там купила. Были бы у меня деньги, я бы там всё купила! Но мои восторги никто из домашних не разделял. Бабушка говорила: всё это ерунда, мама говорила: всё это безвкусица, тётя Шура говорила: всё это на один день.
И все они были не правы. Вон например деревянную банку с крышкой, раскрашенную под Хохлому (еле-еле выпросила), в которой я долгие годы хранила всякие мелочи, разбил в середине восьмидесятых мой сын. Чем-то он её стукнул, она треснула и раскололась пополам. Можно было бы склеить. Но больно уж суетна была в те годы жизнь, не до того.
А глиняные свистульки? Они все по-разному свистели, можно было выбрать. А кошки-копилки? У некоторых были такие уморительные мордочки! А главное, все они были в разноцветных цветочках. Игрушки всякие деревянные, курочки, клюющие зёрнышки, медведь и мужик, распиливающие бревно, акробаты, лазающие туда-сюда по шесту, музыкальные коробочки: три нотки вверх, три нотки вниз, если крутить ручку… В магазинах продавались совсем другие игрушки, обыкновенные. А эти игрушки всегда были разными, сами на себя не похожими.
Только коврики, с нарисованными на них глазастыми русалками, я бы покупать не стала. Чего бы я с ними делала? Повесить в комнате мама всё равно не разрешила бы. Я их подолгу рассматривала. Они все были немножко разными – и сами русалки, и их окружение: где рыбки, где лебеди, где утки и гуси, где цветы, где замки…
Однажды я выпросила у бабушки целую стайку восковых лебедей: белых, красных и жёлтых. Дома они так замечательно плавали в большой тарелке! Правда, недолго, быстро я их поломала. А потом всё ждала, когда снова поедем на Тетеринский рынок, снова их купить. Но в следующий раз восковых лебедей не было. Бабушка купила мне в утешение расписную деревянную ложку, она вот до сих пор цела. А лебедей этих мне до сих пор жалко. Больше никогда они мне не встречались.
А из снеди я больше всего любила мочёные яблоки. На то, что продаётся теперь под этим названием, те яблоки, конечно, совсем не походили. Пьяный запах, щипучая кислинка, мягкость и хрусткость одновременно – все эти волшебные сочетания вкусов и свойств, присущих настоящим мочёным яблокам, ничем заменить не возможно. Жаль только, что не всегда они продавались, обычно с осень до весны.
Только ленивый не высмеивал все эти рыночные мещанские атрибуты в конце пятидесятых – начале шестидесятых. И в карикатурах «Крокодила», и в фельетонах, и в комедиях…
Самым великим борцом с мещанством был наш главный пролетарский писатель Максим Горький. Наверное, и стал он таким главным потому, что заклеймил мещанство. Другие писатели тоже внесли лепту, но так, между делом, а уж Горький расплющил на века.
Мещанство за годы советской власти рассеялось в среде трудящихся, трансформировалось в служащих, попряталось по углам. Не пролетариат, конечно, но можно его потерпеть. А вот с атрибутами мещанскими необходимо вести непримиримую борьбу! Слоники, салфеточки, коврики, копилки, всю эту кустарщину – поганой метлой! Покупатель должен нести деньги не на рынок кустарям одиночкам, а в государственные магазины и художественные салоны! Искоренить! Внедрить новые советские традиции! Советская интеллигенция с жаром кинулась исполнять директиву партии.
Я вот всё думала: чем, собственно, отличается мещанский быт от всякого прочего. Пришла к выводу, что отличается большим количеством всевозможной ерунды. То, что можно купить за большие деньги, называется искусством, а то, что больших денег не стоит, то и есть мещанская безвкусица. В высоких кругах – там строго: нравится тебе, не нравится «Чёрный квадрат» Малевича – вякнуть не моги, а хохлому-то всякую – хоть обо…. А в мещанских-то, безвкусных – посвободнее нравы. Больших денег мещанство не знает, а то, что лежит за пределами больших денег, значительно больше по объёму, и какой только ерунды там ни встретишь!
Мещанство, вообще-то, главный оплот государства. Да и не только государства, всяческий оплот: идеологии, религии, семьи, традиций… Так что, если нужна стабильность, хольте и лелейте мещанство. А ежели надо чего порушить – взашей его! По отношению к мещанству можно судить о подспудных намерениях предлагаемой идеологии и отдельных индивидуумов. Мещанство, оно, как станина, много чего можно на неё нагрузить. Разломаешь станину, или хоть свернёшь – и всё с неё посыплется. Кроме того, борьба с мещанством самая безопасная потому, что мещанство, по большому счёту, беззащитно. Пролетариату, как известно, нечего терять, кроме собственных цепей, потому он, как дикий зверь, свиреп и силён. Деклассированным элементам – «была бы водка, да хвост селёдки, всё остальное трын-трава!», у высоколобых – высокие ценности, хозяева жизни – они и есть хозяева, у них – самая сила. А у мещанства? Чего у него есть-то, кроме ерунды? И оно за свою ерунду удавится. А как не удавиться? Это она на аукционе – ерунда, а у мещанства она – любимая.
Уронили мишку на пол,
Оторвали мишке лапу,
Всё равно его не брошу
Потому, что он хороший.
Мещанство мишку без лапы любит. Оно его не бросит. Будет за него претерпевать. Будет тащить свой мешок с ерундой, на паровоз не успеет, поймает его лихо и порешит. А мешок-то оно всё равно держит, не бросает. И не потому, что жадина-говядина, а потому, что любит. Высокие круги любят высокие ценности, а мещанство – ерунду. Вот такая злая любовь. Но всё-таки – любовь.
Хотела было я заклеймить китайскую безвкусицу, заполонившую и наши современные рынки, и современные художественные салоны, но не стану. Кто его знает, может любит эту безвкусицу кто-нибудь? А любовь… она всё покрывает.