28 дней
28 дней (механизм глазами шестеренки).
Посвящается «КСМ»
«Another brick in the wall»
(Pink Floyd, «The Wall»)
«…Грустно собаке; она живет за счет одного рождения, как и я».
(Платонов, «Котлован»)
Утро
Д-з-з-з-з… Время – просыпаться. Четыре – тридцать. Д-з-з-з-з… Время – просыпаться. Четыре – тридцать. Д-з-з-з-з… Не открывая глаз шарю по тумбочке, нахожу громыхающую виброзвонком сотку, и на полуслове пресекаю эту гнусную фразу: Д-з-з-з-з… Вре… Тишина.
Кто-то прошаркал по коридору. Заворочался за фанерной стенкой сосед, тоже разбуженный этим кощунственным призывом.
Издевательство: живого человека, к шести утра, на работу, да это… Да за это… На фиг, на фиг… Прижимаюсь лицом к подушке и сознание тонет в темных, теплых водах сладкого забытья.
…Я стою посреди цветущего луга. Горячее солнце, будто вплавленное в янтарь, застыло в зените, венчая купол глубокого ультрамаринового неба. Воздух, неподвижный, густой, наполнен пряным ароматом трав, дыханием лета, томной негой июльского полдня. Шмель покрытый золотистой пыльцой лениво перелетает с цветка на цветок. Юркая ящерица проворно взобралась на камень и замерла, подставив солнцу пестрые бока.
Через луг, босиком по желтой песчаной тропинке шагает карапуз лет четырех, ярко-рыжий, веснушчатый, с ведерком и сачком для ловли бабочек.
Там, куда он идет, за этим лугом, - там очень хорошо, там льется нежный, ласковый свет и счастье – как вечность...
Д-з-з-з-з… Время – просыпаться. Четыре – сорок.. Д-з-з-з-з…
...Я в темной, холодной комнате. Тумбочка у кровати. Фанерный потолок. Полоска света под дверью.
Ставлю будильник на паузу непослушной рукой.
Не буду просыпаться. Делайте со мной, что хотите, но я не встану. Не нужно мне ни душа, ни завтраков ваших суррогатных; скажите только, что Завод взорвался, что море вышло из берегов и поглотило его. Что можно еще хоть немного поспать...
Лежу. Волны сна мягко покачивают, а где-то в мозгу уже проснулся Сотрудник и зудит: «Вставай, бедолага. День начался. Вставай. Шестеренки механизма должны работать исправно, а то - не долго и заменить.
- Ну и пусть, - говорю ему, - пусть заменят. Стройте «Его» сами. А мне ничего не нужно: уеду домой, буду вечерами сидеть на лавочке и пить пиво. Чтобы клены, фонарь и тень от листьев на асфальте…
Все же, страдая, выбрался из-под одеяла, опустил ноги на холодный пол и уперся подбородком в ладони.
Вот так - каждое утро. День за днем. И с каждым разом - все меньше, и ближе, и тревожно от смутного чувства вины перед кем-то, за что-то упущенное, не сделанное, невозвратное. За сотни пустых дней.
А сколько-ж я спал-то? Часа четыре с половиной, наверное. Ведь договаривались вчера, что: по пиву - и все, и по домам…
Мысли спутались, в голове - гул, во рту - мерзкий привкус от выкуренных сигарет. На столе - пустые бутылки из-под «Балтики». Беру одну и кидаю в мусорное ведро. От удара оно опрокинулось, бутылка вывалилась и закатилась под стол. Ногой отправляю ведро следом за бутылкой, достаю из шкафа зубную щетку, пасту и выползаю из комнаты.
Коридор уже наполнялся восставшими ото сна сотрудниками. Прошла, стыдливо потупясь, юная дева в коротеньком шелковом халатике с вырезом. Прошаркал заросший щетиной усатый мужик с опухшим лицом. Где-то, за одной из дверей, бубнит телевизор.
Новый день восставал из пепла в тысячный раз.
В душевой над раковиной стоит полный человек в белой футболке и шортах. В его темных восточных глазах – глубокая скорбь, уголки рта обреченно опущены. В руке у человека бритва. Увидев меня, он произнес неопределенно - приветственное «о-о-о-у…», и провел бритвой по горлу, снимая щетину. Человек этот – Руслан, старший переводчик отдела, поэт и музыкант, а также мой друг, коллега и иногда – психотерапевт: один из немногих, благодаря кому я не сбрендил здесь окончательно.
- Руслан-Руслан… Ну, и как? Спросил я, открывая тюбик с пастой.
; А ничего... Даже странно.
; Алкаш вы, батенька. А я - болею.
; Что-то вы, Сергий, совсем «того» - расклеились. А еще - спортсмен.
- Было, было… глянул в зеркало: взгляд мутный, лицо помятое, мешки под глазами, спутанные патлы на плечах. Не брился две недели – лень. Руслан умудряется бриться почти ежедневно, а мне силы воли не хватает. Бороду, что ли, отрастить... Борода, говорят, мужественности придает.
- Совсем вы себя не жалеете, Сергий – выговаривал я своему отражению, орудуя щеткой - все пьете. Распустились, раскисли. А раньше... - На миг вспомнилось: острый как нож скальный гребень, покрытый снегом и льдом, над морем сияющих под солнцем облаков. Звон забиваемых крючьев разносится в разряженном воздухе...
- Не для меня это место, - оправдавалось отражение, заглядывая в глаза – нет сил никаких: сосет энергию, как вампир...
- Рус, вот почему нельзя, чтобы было хорошо без того, чтобы потом было плохо? – спросил я.
- Потому что за все, Сергий, надо платить – риторически ответил Рус. - Только вот, почему-то, за хорошее платить приходится больше, – добавил он, покончив с бритьем и направляясь к выходу. – Да уж...
В дверях Руслан обернулся:
- Кстати, Володя, сменщик, звонил. Передавал привет. На той неделе он заедет. – Спасибо! А ты ведь к тому времени уже – все, домой?
– Да. - Рус помолчал и добавил: "домой не хочется". – Он с тоской поглядел вокруг.- "И здесь - не хочется..."
***
Вернувшись в комнату долго искал чистые носки и пропуск. В конце концов, перевернув все вверх дном, пропуск нашел под кроватью, носки же надел грязные – чистые кончились.
Кое-как оделся, сальные волосы не собрал в хвост и пополз на остановку, шаркая стоптанными рабочими ботинками по мокрому асфальту. По пути купил в магазинчике две упаковки китайской лапши: завтрак.
Одно и то же, одно и то же изо дня в день.
Сейчас построимся в шеренги, погрузимся в автобусы, чтобы через пол часа вывалиться из них заспанной массой, пройти вдоль заборов с рядами колючей проволоки, под мертвенным светом прожекторов, мимо плакатов, с которых улыбаются и показывают большие пальцы люди в касках, влиться в ворота проходной, расползтись по своим местам и до вечера твердой рукой устранять, исправлять, улучшать и смотреть в будущее соколиным взглядом потомственных пролетариев.
Все как всегда: как вчера, позавчера, и неделю назад, и завтра и вовеки веков. Извечный «день сурка».
Работа
В огромном зале без окон, обшитым белым пластиком, в этот ранний час было почти безлюдно: светились экраны мнемосхем, из чрева пультов управления доносился монотонный гул, с потолка безразлично пялились лампы дневного света под матовыми плафонами. Ведущий инженер ночной смены сдавал вахту инженеру смены дневной. Еще один человек примостился у пульта, торопливо дописывая данные в вахтовом журнале. За столиком у входа сидел заспанный охранник с журналом регистрации входа-выхода. Отсюда, из «нервного центра» Завода, окружающий мир виден через экраны камер наружного наблюдения: люди, стоящие в курилке; люди, вяло бредущие в темноте через проходные; охранники которые проверяют их металлоискателями; столбы отпарных колонн, увешанные гроздьями желтых огней, и пылающие в черном небе факела, которые освещают Завод трепетным мутно-красным заревом.
Так: пройти мимо охранника. Не дышать. Поздороваться с ведущим инженером. С человеком у пульта – тоже. Залить лапшу кипятком из чайника…
Ничего интересного за ночь, как обычно, не произошло. Почтовый ящик пополнился лишь дежурными рассылками. “Chevron News”, “TCO IT Help”, “TCO PFD Executive Assistant”… Удалил все, не читая.
Ничего не хочется, только спать. Утомленный мозг подернулся мыслью и завис, мешая Маркеса с Платоновым: «терпеливая тщетность Бытия».
Третья неделя вахты. Время, когда начинает казаться, что жизнь глумлива и бессмысленна. Каждый новый день начинается тяжело, через силу, будто приходит в движение разлаженный, проржавевший механизм. По утрам колесо шестеренки страгивается с лязгом и скрежетом, сточенными зубьями упираясь в пазы, напрягаясь и стеная. Заедая на наростах ржавчины и хрипя, шаг за шагом толкает себя сквозь время, минута за минутой, час за часом, перетирая воспаленными деснами пресную похлебку бытия. День тянется бесконечно долго. Шестеренку наполняет сознание собственной ненужности и ничтожности в тисках огромного Завода. Исчезнешь – никто и не заметит. Так проходит еще один день в мире, где отдельно взятый человек становится все менее значим. Для сотрудника – день жизни. Для Завода – оборот шестеренки.
А этот день, между тем, только начинается. Настроение паршивое, нервы натянуты уже с утра, и до отбоя – пол суток.
В операторную вбежала Танюшка, переводчик ночной смены. Волнистые локоны цвета воронова крыла, агатовые глаза, улыбка:
Привет, Сережкин! Приятного аппетита! – она чмокнула меня в щеку и положила пред клавиатурой половинку «Сникерса».
- Превед и тебе, Танчег.
- Как вчера вечер прошел? Гуля-яли небось, редиски, а я тут, сижу, понимаешь, одна, всеми покинутая и забытая… Вот. - Она коротко вздохнула и обиженно выпятила нижнюю губку. Солнце, согревающее холодный склеп души моей.
- Ой, Танюша, лучше бы я вчера помер.
- Опять за свое! Хватит уже тоску нагонять, пессимист, блин, все классно!
- Как работа? На ночь переводов не оставляли?
- Да какой там, если бы и оставляли - всю ночь турбину пускали, носились, как сумасшедшие. Слушай, ты не обижайся, но я ночной отчет так и не успела перевести. Сделаешь, а? Только надо прямо сейчас, до семи, до собрания, чтобы дневная смена продолжила.
- ОК, you bet.
- Ну, ты не обижайся?
- Татьяна, на Вас – никогда! Сделаю, не волнуйся, сейчас сразу и начну.
- Ну, ладна, мой хороший, тада я побежала. Давай, не раскисай тут! –
И она упорхнула из операторной. Мужики проводили ее долгими взглядами.
Молодец, Танюшка- подумал я ей вслед. Вот – человек. И друг. Повезло Андрюхе.
Мой друг Андрей – сменщик Руслана, и в недалеком будущем – супруг Танюшки, добрый и позитивный чел, но те, кто его не знает, поначалу пугаются; этакий викинг: большой, бородатый и в татуировках.
***
День начался с собрания: важные лица. Бейджи на ленточках. Ощущение вселенской важности каждого сказанного слова.
Конечно, ни одно собрание в мире не начнется до тех пор, пока не будет оплачена дань технике безопасности. Слово взял иностранный консультант с благородными сединами, в белой джинсовой рубашке и джинсах с широким ковбойским ремнем. Он вопросительно посмотрел на меня, я кивнул: готов, мол.
Начал консультант с того, что со значительным видом сообщил, что осень заканчивается и близится зима.
Присутствующие согласно закивали и стали оглядываться, словно желая убедиться, что сосед ничего не упустил: наступает зима.
Зима, также как весна, осень и лето, полна опасностей (опасных факторов, как он выразился): снег, туман, гололед, "низкие температуры" – все может навредить Компании и ее сотрудникам. Чтобы противостоять опасным факторам, необходимо следовать специально разработанным политикам и правилам, которые охватывают все сферы деятельности сотрудника на работе, равно как и в не рабочее время.
Вот – гололед: что следует предпринять, чтобы снизить степень риска и устранить сопутствующие ему опасные факторы? Чтобы решить данную проблему, консультант предложил простой, логичный выход: не поднимать ног при движении по обледеневшим участкам... В моем похмельном мозгу возникла картина: в предрассветной мгле, шеренги сотрудников в безликих форменных тулупах обреченно елозят ботинками, разбредаясь о своим рабочим местам. Но – безопасность есть безопасность, она – святое, против нее не попрешь, поэтому возражать никто не стал и все снова важно склонили головы.
Консультант советовал: "закаливать организм", "использовать соответствующую одежду", носить перчатки "во избежание замерзания рук" и помнить о правиле трех точек опоры при движении по лестницам и пролетам. Этак вот: две ноги на ступеньках – рука на перилах. Или – одна нога на ступеньке - две руки на перилах...
В завершение всем были выданы листовки на тему «Несколько советов по уборке снега лопатой».
Чем глубже погружаешься в дебри техники безопасности, тем больше убеждаешься, что жизнь твоя, здоровье и благосостояние каждую секунду висят на волоске, со всех сторон подстерегаемые коварными опасными факторами: разогреть чашку кофе в микроволновке, спуститься по лестнице, приблизится к электрической розетке со штепселем в руке, – все может на век уничтожить сотрудника, если не следовать инструкциям и «Заповедям Эксплуатации», коих ровно десять. Десять заповедей от дяди Сэма...
Я чувствую себя обманутым. Беспомощно озираюсь, но вокруг - все те же непроницаемые лица, бейджи и джинсовые рубашки с логотипами. Все-таки, в толпе нахожу одного: рубашка не джинсовая, а обычная, мятая; ворот расстегнут, такое же опухшее лицо и страдание в мутных глазах. Брат...
Хочется сказать ему что-нибудь трогательное, задушевное: о тщетности бытия, о бренности человека пред лицом Вечности строящего замки из песка, о десяти «заповедях», о Звере в образе агнца...
Но «брат» сидит, безразличный ко всему происходящему, причастный тому, что лежит «за».
***
…День ехал по мне катком: «они» лезли со всех сторон, с бумагами, поручениями, осаждали по почте, свои, чужие, электрики, механики, киповцы, они просили вкрадчиво, заглядывая в глаза, просили нагло, таскали от пульта к пульту, спорили, краснели, доказывали, почти ругались...
Чем чаще к человеку обращаться по работе, тем больше он будет понимать, какой он на самом деле вспыльчивый, неуравновешенный, раздражительный и, в конце концов, либо погонится за вопрошающим с бейсбольной битой, либо забьется в укромный угол и там возопит, закатывая к небу глаза «О, Боги, Боги мои! Яду мне! Яду!»
Больше всего я ненавижу слова: «переведи», и «это... скажи ему», а так же их английские аналоги: «please, translate», и «could you tell him». От них меня тянет блевать. Меня выворачивает наизнанку от слова переводчик/translator, и я готов казнить всякого, кто осмелится произнести его...
Прибежал запыхавшийся парень в расстегнутом комбинезоне: «это… скажьи ему», - начал он с сильным акцентом – «мы там ставим, а они – унесли. А ёмкстъ - не надо». – А??? – «Ты скажьи, а то… ну, естъ же»!
Начались испытания чего-то: открыть клапан. – Закрыть. – Открыть. – Датчик. – Мотор. – Нет. – Да. – Нет. – Еще чуть-чуть. – Скажи ему – не открывается. – Скажи – 26. – Скажи – ОК.
Я - безмозглая машина. Я...
Подошел оператор с розовощеким упитанным американцем. По хитро-довольному лицу оператора было ясно, что ему не терпится сообщить нам нечто ужасно забавное. – "Это... скажи ему – «сто долларов»", попросил оператор. – В смысле? – Оператор аж покраснел от предвкушения: "вот он у меня просит жвачку, а я говорю – сто долларов давай!" – оператор залился радостным смехом, начал хлопать американца по спине и муслоить у него под носом невидимые купюры – «ван хандред долларс!!» – толстый «Янки» пришел в полный восторг, тоже стал хлопать оператора и весело грозить пальцем: "ноу, ноу, ноу!"
...Я - безмозглая машина. Я пропускаю через себя чужой бред - и сам брежу...
Исчерпав силы, постепенно люди успокоились, разошлись и наконец-то занялись делом.
Я вернулся к своему столу. Сижу, злой как черт, пытаюсь читать книжку о том, как в далеком будущем, когда ядерная война уничтожила человечество, горстка каких-то кретинов укрылась в московском метрополитене, где уже много лет живет, размножается, борется со всякой мутировавшей нечистью и мечтает о том дне, когда можно будет выбраться наружу. Ну-ну, мечтайте... Вас ведь только выпусти – придумаете новую бомбу, только чтобы на этот раз уже точно - всех, наверняка. По другому-то не умеем, нам же надо все уничтожить, чтобы доказать, что мы чего то стоим…
Кто-то прошаркал по операторной и навис над душой. Поднимаю глаза: стоит черный, с синим отливом, пахнущий индус (говорят, они всю жизнь натираются специальными маслами, чтобы после смерти лучше гореть, когда их кремируют), в руках - бумага. “Good afternoon, sir…” - “Иди”, - говорю ему, “иди со своей бумагой на пятую подстанцию. Все, все там, иди. Сколько можно повторять, не занимаемся мы больше вашей макулатурой!» Ушел. - Что за день такой… Читаю.
Снова раздались шаги, тяжелые, грузные, и опять – ко мне. - "Да что же я вам сделал, что ж за наказание-то такое сегодня…" - Что-то большое, темное остановилось у стола, отбросив внушительных размеров тень на страницы. Не обращая внимания, продолжаю все так же сидеть, злобным взглядом буравя строчки.
- Ah…. Hm-m…. Ex-cuse me!…
Перекрывая собой добрую половину операторной, уставившись на меня маленькими, заплывшими глазками, стоит туша килограмм на 160, в засаленном джинсовом комбинезоне с подтяжками. В одной жирной, испачканной машинным маслом руке туша держит кусок ветоши, в другой – каску. На лбу - идиотские защитные очки с желтыми выпуклыми стеклами.
Стрекозел, мать его...
- Are you… a tran-slator? - Проквакала туша с британским акцентом.
- Yes.
- Oh, that’s good! Then may I use you professional skills for just a few minutes, please? – ишь ты, вежливый какой, а – в табло? – OK, - говорю ему, - ладно, чего тебе? - Туша пришла с азотного блока, за помощью: там все время закрывается клапан по низкому давлению.
Пригласили оператора. Вместе они начали морочить друг другу голову на счет того, какую задвижку закрыть, какую открыть, где в обход пустить, а может, все дело в датчике, а может, в логике управления, и тогда это - к «писиошникам», и т.д., и т.п.
Минут через 15 оба поняли, что такие дела в кабинетах не решаются и,
поманив меня за собой, двинули на азотный блок. Терпеть не могу, когда при
мне заводят разговоры о задвижках и фланцевых соединениях. А смотреть на них ненавижу еще больше, чем название своей профессии вместе с его дурацким английским аналогом.
Скрепя сердце, напяливаю каску и тащусь следом. Дочитать не дадут, сволочи. Впрочем, все равно, книга стремная, как моя жизнь.
***
Установка по производству азота давила на уши всеми своими децибелами. Здесь было жарко. От нагретого оборудования пахло краской и железом. Толстый вытащил из кармана бируши, воткнул их себе в башку и, не обращая внимания на меня, стал толковать что-то оператору. Вязкая, пенистая слюна скапливалась в уголках рта и растягивалась нитями между его тонких, влажных губ. Оператор стоит, моргает, а буржуй заглядывает ему в глаза, бубнит, подбирается все ближе, норовя засунуть свою мерзкую слюнявую пасть прямо в операторское ухо, потом поворачивается ко мне и ждет. Перевода ждет, сволочь.
-------------------------------------------------
(1) – А-а... Хм... Извините...
(2) - Вы – переводчик?
- Да.
- О, это очень хорошо! Не мог бы я на несколько минут воспользоваться Вашими профессиональными навыками?
Да ты че, с-сука??! Ваще охренел?!! - шиплю я дрожащими, побелевшими от бешенства губами, и наношу сокрушительный удар ему в переносицу. Буржуй, пошатнувшись, нелепо взмахивает руками и, обливаясь кровью, падает навзничь на бетонный пол, по пути ударившись затылком о железный угол кожуха электромотора: дурацкие желтые очки летят в лужу мазута; каска с идиотскими цветными наклейками падает с головы и, подпрыгивая, с костяным стуком катится под азотный блок. Я подбегаю и рабочим ботинком со стальным носком с размаху бью его в живот; потом хватаю стальной прут арматуры и что есть силы луплю это мерзко взвизгивающее, скрючившееся у моих ног жирное тело. «Ах ты, сука тупая, мудак заграничный, убьюнах…» Уже пот градом течет по лицу и застилает глаза, каска съехала на бок, сердце выскакивает из груди, а я все бью и бью, все бью его, еще и еще… И еще…
Очнувшись, встряхиваю головой, делаю глубокий вздох и как могу спокойно сообщаю:
- Sorry mate, I didn’t hear that part… this place is so damn noisy, you know(1)»…
- Oh, I’m sorry, my friend, I’m sorry(2), - отвечает он виновато улыбаясь, и мягко берет меня под локоть – «some times it just, you know, gets out of my head(3)». Волна безумия спадает, и мне становится неловко за то, что я только что его «замочил». В самом деле… Обычный чувак, хоть и глуповат. И глаза у него добрые... Повторяет. Перевожу.
Заканчиваем беседу уже на улице, где не так шумно. Жмем руки. Расходимся. Вместе с оператором вернулись в офис. Читать не хотелось. Хотелось выпить.
-------------------------------
(1) Извини, приятель, я не расслышал. Тут, знаешь ли, дьявольски шумно.
(2) О, простите, мой друг, простите.
(3) Иногда это, знаете, как-то вылетает из головы
СУББОТА
Франция – Французам
Англия – Британцам,
А Шведам – Швеция, от края и до края.
А моя страна – страна для иностранцев
И я другой такой страны не знаю.
(А. Розенбаум)
В Субботу вечером мы с Русланом оставили тихую гавань родного бара в Доме-2 и притащились на вечеринку в Дом-1. Атавизмы памяти будили смутное предчувствие бесшабашного веселья, которому мы предавались на этих вечеринках в далекой тенгизской «юности». Тогда нас было много, мы считали себя одной дружной семьей на веки вечные. Со временем, когда прошли первые восторги нашего мнимого братства, и все друг другу порядком поднадоели, оказалось, что большинство из нас – слишком разные, а зачастую и вовсе не интересные друг другу люди. Мы существовали только вместе, а по отдельности не знали о чем говорить. Море лиц, постоянно меняющееся, смеющееся, беззаботное, стало успокаиваться, мелеть, и скоро на месте бушующих волн осталась унылая иссохшая равнина. Кто-то образовал компании «а-ля-гламур», где надушенные, обсыпанные блестками стервы якшались с геями; кто-то вечерами носился по теннисному корту; кого-то обратили в свою веру протестанты из Алматы.
«Старички» уходили, новые сотрудники приходили, каждый был сам по себе, и многие были одиноки. Жизнь с безжалостной методичностью маятника отмеривала день за днем, незаметно, слабыми толчками двигая все ближе к «незримой черте», и дни эти, ничем не заполненные, пустые, бесследно исчезали в мутной реке вечности.
Я тащился сквозь унылый строй этих бесконечных, как близнецы похожих друг на друга дней, без смысла и цели, тяжко вздыхая, сгорбившись под тяжестью невеселых дум, упиваясь сладкой горечью разочарования. Существование без смысла и цели – благодатная почва для сладкого разочарования. То, чего не хотелось замечать за звуками бесконечного праздника, обозначилось особенно ясно, когда праздник закончился, и наступила тишина. - Кто я? Тело, которое отец да мать вытащили из небытия и пустили по рельсам, от пункта «А» к пункту «В», от рождения к смерти, по дороге с которой не сойти, а о пункте назначения знаешь лишь, что он есть. Никто о нем ничего не знает, хотя добираются все.
В чем смысл движения по этому отрезку..? Зачем, зачем, зачем… Зачем, хотя бы, работать? Чтобы было что есть, чтобы жить. Завод этот, Второго Поколения, зачем? Чтобы вкусно есть, чтобы жить. Жить, чтобы есть, чтобы жить. Добывание своего куска с отступлением для игры в неординарность. Закон биомассы. Брожение дрожжей. Родиться, существовать, пока не износится тело и снова уйти в небытие. И не забыть родить детей, чтобы они тоже прокатились...
Победа разума над неразумным веществом природы. Поколение козлищ… Отпустить, что ли, и правда бороду и бродягой пойти по Руси…
Потом появился Рус, который тоже брел по вахтовой жизни без цели и направления. С ним мы всегда находили общий язык и, за сидя за барной стойкой могли пожаловаться на судьбу, каждый на свою, и вообще, поговорить по душам. А это важно – когда есть кто-то, с кем можно поговорить.
Вот, Руслан, - сообщал я, наблюдая, как какой-нибудь пожилой иностранец охмуряет (и не без успеха) местную молодицу - сидим мы тут, - два старых мудака… - Да, Сергий, отвечал он, - два старых мудака…
Мы видели, как «дедушка» и «внучка», напившись вина, под руку уходили из бара.
- Никто не ценит местного производителя, Сергий – сетовал Рус. - Исключения есть, но они лишь подтверждают правило.
- Да, коллега, никто не ценит, - с тоской соглашался я, – а исключения - всего лишь исключения.
«Хорошо тебе, Руслан-ага, тебя хоть дома ждут...» – заводил я свою шарманку, наблюдая за струйкой дыма, от сигареты в пепельнице.
Руслан женат и имеет дочь и, бывает, я, приняв на грудь, говорю, что ему хорошо, потому что его дома ждут, а мне - не очень. Рус возражает, что семья – семьей, но это - и проблемы тоже, и все такое, только это он не всерьез. Руслан свою супругу любит, скучает по ней и здесь, на Тенгизе, пользуется безупречной репутацией. – И все же, - говорит он, оглядываясь на барных дев, - когда знаешь, что еще можешь нравиться, это приятно. - Да, «флирт невинный» - это можно – киваю я.
- Женить тебя надо, вот что – заключает Руслан, глядя на меня сквозь вуаль табачного дыма.
В ответ я пожимаю плечами и отпиваю еще глоток.
Мне по жизни все больше стервы попадаются. В них изюминка есть – в красивых, умных, с болезненно утонченной психикой. Такие слишком сложно устроены для того, чтобы полюбить, поэтому быстро начинают сомневаться, «думать», и - уходят. А ты узнаешь, что она, пока «думала», уже встречалась еще с кем-то, и остаешься страдать и зализывать раны, вспоминать сцены любви при свечах, ночные прогулки с шампанским, ее книги, ее диски, балкон в кленах… И долгие, мучительные выяснения отношений, сотканые из тончайших словесных кружев, которые она умеет плести как никто другой, каждый раз одерживая победу, и вот ты лежишь, поверженный, с сердцем, изнывающим от нежности, уткнувшись в атласное худенькое плечико, а она смотрит мимо пустым холодным взглядом, чужая и далекая.
С хорошими же, домашними – с ними уютно, спокойно, но, все же, чего-то не хватает – той самой изюминки.
- Пока-то поумнеешь, отыщешь свое, разглядишь, не оттолкнешь... Э-э-эх...
- Романтик ты, Серега. Давай выпьем за то, чтобы каждый нашел, что хочет найти. А главное - чтобы мы знали, чего хотим.
- Золотые слова!
- Ура!!
- Ура!!
Так мы сидели, с каждой выпитой бутылкой становясь добрее, мудрее, снисходительнее, постигая, что жизнь на самом деле мудра и проста.
Я, конечно, старался запомнить все, что понял сидя за барной стойкой и, конечно, все забывал к утру, и на следующий день опять шел в бар, чтобы вспомнить.
- Ну, еще по одной?
– Пожалуй, хватит.
Завтра шестеренке еще вертеться. И после завтра – тоже вертеться. И через месяц, и вовеки веков, пока либо собственным усилием, либо направляемая чьей-то волей она не разомкнет предначертанный ей круг. Или не сточится о привод Механизма.
***
В баре было шумно и многолюдно. Сотрудники в выходных футболках, в основном - лысые британцы, стояли, от недостатка места прижав бутылки и стаканы к груди. Из мощных колонок звучал “Led Zeppelin”. По двум большим телеэкранам шел футбольный матч: Ливерпуль проигрывал Манчестер Юнайтед 1:2. Стойка, влажная от разлитого пива, была усеяна мелочью - сдачи, которую иностранцы с легким презрением отвергают. Человек понаглее может напиться пьяным не потратившись вовсе, просто под шумок собирая эти монеты.
За стойкой, на высоком барном стуле сидела юная сексапильная блондинка, в джинсах с низкой талией и коротеньком топике. Сзади подкрался седеющий man, с залысинами, пивным брюшком, уже под хмелем, и ущипнул ее за задницу. Девица обернулась возмущенно, но, увидев перед собой иностранца, расплылась в улыбке:
- Hey John! :-))))
- Hey there! How are you!? :-D (1)
(1) - Привет, Джон!
- Привет! Как дела?
Как бы невзначай положив волосатую лапу на талию девицы, John предложил ей вина. Девица, кокетливо отводя волосы с лебединой шейки, сказала, что - «ОК».
По ту сторону стойки порхала барменша Людочка – маленькая, рыжая девчушка в белой блузочке. Когда она улыбается, из под верхней губки показываются… клыки. За глаза я называю ее «Геллочкой». Дождавшись, пока она нас заметит и обслужит мы, боком, прижимая к груди заветное, холодное, запотевшие, выбрались из бара и заняли свободный столик в общем зале.
Свет погасили почти весь, оставили гореть только в столовой, отделенной от зала зашторенной стеклянной перегородкой.
Сидим. Пьем по одной, по второй. Ковыряем фольгу на мокрых бутылках, давим окурки в жестяных пепельницах. Музыка играет уже больше часа: народ толпится у столиков, поглядывает в пустующий зал, пританцовывает. Кто-то кого-то уже тянет за рукав, но у тех, кого тянут, куража еще не достает, а кто тянет - тем в одиночку выходить страшно.
Наконец, последнее освещение убрали. Наступивший мрак разрывают лишь вспышки разноцветных огней под потолком. Темнота – вот что было нужно: в центр зала выбежала невысокая, коренастая, завитая в мелкую кудрю хмельная дева с короткой шеей.
Томно прикрыв глаза она отклячила выдающийся круп, расставила мощные
ляжки, и подняв руки на головой стала раскачивать массивным тазом.
Следом выскочили еще двое - будто в ледяную прорубь прыгнули: маленькая, крючковатая, и еще одна, кругленькая; поставили на пол свое пиво и тоже стали вращать тазами, поднимать руки и кусать себя за нижнюю губу. Зажигающие девы старались не глядеть по сторонам и часто прикладывались к бутылкам.
Подоспела вторая партия: в дупель пьяный француз с гривой черных волос, еще француз - потрезвее, и стайка девчонок из отдела нарядов-допусков. Вышли седеющие иностранцы, ведомые за руку молодыми красавицами. Еще через пол часа танцевали все. Воздух был наэлектризован.
А нам ничего не хочется. Танцевать не хочется - натанцевались. В тенгизской «юности». Пить не хочется - не идет. И уходить не хочется - лень.
От группы танцующих отделился человек среднего роста, в репперской шапочке, с серьгой в ухе и направился было к бару, но увидев нас, приблизился. Это был Ахмед, компьютерщик.
; Привет, мужики! как настроение? - я сделал неопределенный жест рукой.
; Одни сегодня, что ли?
; Да вот…
; А чего так? Вон, сколько телок… (Одна из «телок» в облегающем черном платье выжидающе смотрела на него у входа в бар). Ладно, я еще подойду, если че, а то... – Он кивнул в сторону «телки» и скрылся.
Пьем по четвертой. Мигают цветные огни. Маслянисто поблескивают стаканы. Бухает музыка, и гулко отражаются от высокой конусовидной крыши. В ритм ей колышется море темных силуэтов, словно нанизанных на тугую, дрожащую нить звука. Длинные крашеные локоны, лысины, цветные татуировки, толстые телеса, втиснутые в джинсы и выпирающие из них как тесто из бадьи, и стройные, точеные фигурки, с разметавшимися в танце волосами. Вот седой сухопарый американский дед с усами прыгнул в середину зала и скачет. Кто-то разлил пиво. Кто-то на нем поскользнулся. Кого-то, бледного, расхристанного, поддерживая под руку, повели в туалет.
Сексапильная девица из бара (а она, скажем честно, чего уж там, - наша коллега), теперь уже в сопровождении подруги, остановилась у нашего столика, поводя бедрами:
; Ну что вы, мальчики, сегодня такие ску-учные!?
; Вовсе мы не скучные… Мы тут кон-кретно…, - промямлил я, бесстыдным взглядом изучая ее плоский животик и колечко в пупке. - Может быть, две прекрасные дамы скрасят наше одиночество?
- Ну-у, вообще-то, есть еще много мест, где нас рады будут видеть!
Ах ты… Твою-ж в душу ма-а-ать…
- Ну и иди, вали к своим экспатам, на хер!! (это я про себя). А
Вслух - А-а… хм… ну, давайте….
И когда они отошли, наклонившись к Руслану, – С-суки…
***
Сидим. Настроение паршивое. Все приелось за эти три года. В свое время мы каждому давали фору, а теперь я устал и ощущаю лишь пустоту внутри и страх по утрам, при пробуждении - страх, что придет время, и меня поглотит нечто темное, холодное, чего и описать нельзя. Все время - страшно. Чего-то главного не хватает в мозаике моей жизни. Устал я.
Вот и Рус сидит, пригорюнился, щеку подпер кулаком.
А дальше что будет? Чем заниматься? Провести пол жизни, ожидая, что вот скорее бы настал вечер, закончился день, неделя, месяц? Не слишком ли высока цена? Жизнь утекает, как песок сквозь пальцы, а ты сам же ее и подгоняешь: «ну, быстрее…». Деньги – к ним быстро привыкаешь и незаметно ради них начинаешь жертвовать все большим. Все труднее что-то изменить. Страшно выбираться из накатанной колеи, откуда хоть и не видно неба, но сыто и тепло. Ставишь крестики в календаре, привычно твердя: «это работа, ничего, на работе всегда трудно. Это – зарплата, в конце концов. Да кто-то же был бы просто счастлив!» Вот так планка и начинает опускаться – когда сравниваешь с другими, кому хуже.
При таком раскладе лучшей альтернативы тому, что есть - нет. Оно, конечно, и можно было бы попытаться, чем черт не шутит, но время как-то слишком быстро и незаметно уходит, и в один прекрасный день окажется, что уже слишком поздно.
А ведь, кажется, здесь у нас - все правильно, хорошо, все для человека. Тогда - в чем дело? Почему всем хреново?
Однажды на заднем стекле автобуса прочитал: «Я безопасно вожу автобус? Если нет – доложите обо мне». Далее был указан номер телефона и адрес электронной почты отдела перевозок. «доложите обо мне». Каково?
Вне завода – все то же. Приходит, к примеру, человек с работы, где он с шести до шести строил "коммунизм по-американски", хочет по-человечески отдохнуть: взять в спортзале велосипед (чего проще), и погонять по «поселку». С плеером. Заходит в спортзал, а ему там – «прежде ознакомьтесь с инструкцией»:
Без обуви (в сланцах) – нельзя
Без каски – нельзя
В каске с расстегнутым ремешком – нельзя.
С плеером – нельзя :(((
Нельзя по пешеходным дорожкам.
Можно только по дороге, и - с правой стороны.
Нельзя сильно разгоняться.
Нельзя выполнять трюки (???)
БЕЗ ПРОЗРАЧНЫХ ЗАЩИТНЫХ ОЧКОВ – нельзя.
…Едут сотрудники, не спеша, чинно, в касках и очках, рядком по правой стороне. Без плееров.
Политики, требования, запреты, ограничения, взыскания, искусственно навязываемый образ мыслей и модель поведения… Такое стеснение личной свободы, хоть в чем-то, хоть как-нибудь, в мелочах, по отдельности вроде и не заметных, и создает атмосферу угнетенности, подавленности.
Плюс 12 часовой рабочий день и отсутствие выходных. Плюс ночные смены. Плюс нездоровая пища. И однообразный быт. А чего стоит изнуряющая Тенгизская жара, климат и экология (о, экология - отдельный вопрос)… А один взгляд на эти унылые бесплодные степи – бывшее морское дно… Вот крыша и едет. Вторая половина вахты превращается в борьбу за сохранение психического здоровья.
Нас загоняют в искусственные рамки, а мы ищем выход в вине и дыме марихуаны, получая взамен короткого кайфа депрессии и чувство опустошенности. Потому что нам не на что опереться. Мы – духовно нищие люди.
Завод вторгся инородным телом в нашу жизнь, быт, привычки, он пьет наши силы, молодость, здоровье, заставляет подчиняться своим мертвым законам, утверждая, что жизнь - это Он. Дом становится просто перевалочной базой. Живешь уже не дома. Живешь здесь. Дома только отдыхаешь.
Праздничная мишура: огромные цветные плакаты, счастливые лица, грубая красота рабочей экипировки, непомерно-огромные стальные конструкции, громкие фразы, призывы всем стадом двигаться к какой-то непонятной, большой общей цели, в сторону эфемерного блага и процветания, и - ТБ, ТБ, ТБ…
А за кулисами скалит зубы длинный нефтяной доллар. Ради него все это представление. Ради него мы здесь. Ради него мужики из соседних аулов, которые выглядят на 10 лет старше своего возраста, вкалывают на 50 градусной жаре, и умирают, едва дотянув до 50-и лет. Много в этом энтузиазма? К какой светлой цели они идут? Они просто добывают свою копейку. Потому что иначе – никак. Да им насрать на те «идеи». Просто коробит, когда кусок хлеба, который многим будет стоить куска жизни, посыпают разноцветным сахарком. Ведь большинству просто смешны ваши лозунги! Игры взрослых людей. Недостаточно, чтобы человек просто приехал, отработал свои 28 дней, и вернулся домой. Нет, нужно целое представление устроить, с пафосом, с помпезными «митингами», со всей той нелепостью, которую мы должны принять и поверить… Мы приехали работать – так дайте ж просто работать, а в душу не лезьте - без вас хреново. Все этот «кино», в купе с благотворительностью (да и с самой гипертрофированной идеей ТБ) нужно для укрепления имиджа, чтобы жирным куском заманить еще больше рабсилы, чтобы лучше трудились, добросовестнее выкачивали нефть и заливали в чьи то чужие цистерны. Если мы и движемся к процветанию, то уж точно - не к нашему. Придет время, и заговорят о том, как бессмысленно уходило сквозь пальцы народное достояние.
Кого-то все устраивает. Они разделяют. Они одобряют. Они поддерживают. Они носят одинаковые именные рубашки с логотипом и бейджи на красивой ленточке. Они гладко выбриты, вежливо улыбаются и со всем согласны. Начищенные до блеска винтики в теле Машины... Благодаря им завод уже почти построен и частично функционирует. Пробуждающийся Зверь… Не нам, которым плевать на тот Завод. Мы, как и те мужики, просто выполняем, без энтузиазма, часто – через силу то, что положено. Потому что платят. Мы попались на этот крючок. Мы ничего не создаем. Мы – рабочий материал, расходные мозги. Значит, мы здесь – лишние, чужие, и… мы любим его.
Любим Большого Брата.
***
Вечер достиг кульминации. Потные тела бились в конвульсиях танца. В соседнем кресле сотрудник в наградной футболке «ТШО» уронил голову на грудь. Нить слюны тянется из полуоткрытого рта и падает на эмблему.
Откуда-то снова появился Ахмед, заговорщицки огляделся и поднес сложенные щепотью два пальца к губам. Я кивнул. Мы с ним еще вчера договорились. У Ахмеда всегда «чего-нибудь» есть, а если нет – он знает, где достать. Ахмед указал головой в сторону выхода, туда, где в полутьме стоял больших размеров субъект в черном кожаном плаще и очках с толстыми линзами.
Рус меланхолично курил.
; Ты пойдешь?
; Нет. Делать нечего…
- А я пойду, - и начал выбираться из-за столика.
- Предатель.
- А все равно, сидим здесь - два старых мудака...
Руслан не ответил, только молча замахал рукой: «мол, уж иди».
Субъекта звали Ерыч. По всему было видно, что он сегодня за главного. Ерыч был очень полным, по-восточному неспешным человеком. Возможно, во всем была виновата марихуана.
- Слушай, это ты «Каюгу» сделал? – спросил он, когда мы были представлены.
- Ага. Где видел?
- Ахмед скинул. Ну, тема, молодец!
«Каюга» – человеконенавистническая компьютерная презентация о Тенгизе в стиле «панк», которую я сделал прошлым летом. То, что каким то образом она все еще не попалась на глаза начальству я знаю наверняка, потому что до сих пор здесь работаю.
Ерыч решил не тратить время на пустые формальности. - Все собрались? - спросил он. - Тогда пойдем, на улице «дунем», а потом - ко мне.
Мы вышли на улицу, обогнули Дом и остановились у запасного выхода одного из блоков. Улица была пустынна. Ни у блока, ни на прилегающим к нему тротуарах не было ни души.
Ерыч еще раз огляделся, достал из кармана плаща сигаретную пачку и вытащил из нее два джойнта. Мы с Ахмедом, чтобы не «спалиться», тоже достали по сигарете и закурили.
- Кто «взрывать» будет? - Спросил Ерыч. - Давай ты. (Он протянул мне косяк, а я ему – свою сигарету).
- Ну? Полетели?
- От винта, блин!
Я зажал в губах картонный «свистак», чиркнул зажигалкой, и вот язычок огня уже ласкает аккуратно скрученный бумажный носик, который на секунду вспыхнул и, пощелкивая, стала разгораться травка…
Тып-тып-тып, короткими затяжками, вперемежку с воздухом, набираю полные легкие терпкого марихуанового дыма, держу подольше, и не спеша выпускаю его на волю, в темное небо. И еще разочек…. Передаю сигарету. Ерлан сложил ладони чашечкой, вставил косяк между пальцев, ш-ш-ш-ш-ш-ш, - затянулся и передал Ахмеду. Озираясь на недалекий пост Групп-4, приканчиваем одну “сигарету”, потом, покашливая, сплевывая вязкой слюной и ежась на холодном ветру, раскуриваем вторую.
- Ну, как? – спросил Ерыч.
- Пока ничего – ответил Ахмед
- А меня уже чуть торкнуло
Я тоже почувствовал, как мир вокруг начал замедлять свой бег, наполняясь недоступным ранее смыслом и ощущениями. Пока это было совсем слабое чувство и трудно сказать, от того ли оно, что я покурил или от того что знал, что покурил.
Ахмед затянулся, закашлялся и протянул нам почти докуренный косяк. - Кто будет?
- Давай сам, добивай.
Ахмед затянулся еще, сплюнул и выбросил бычок.
– Ну, как? пошли, что-ли?
И мы пошли-поплыли по огибающей Дом асфальтовой дорожке.
***
Стены комнаты были украшены портретами Мерлин Монро формата А-2 и еще каких-то женщин. На двери помещался плакат, на котором миловидная девушка в каске, сложив руки рупором, призывала дружно и безопасно двигаться куда-то вперед. Нарисованный зеленым фломастером, в руки девушки был вложен огромный фаллос. Сверху надпись: «Хочу такой ---й». - Наверное, у нее сперматоксикоз – подумал я и загрустил.
У противоположной стены на тумбочке стоял ноутбук, колонки и настольная лампа. В остальном, это была обычная комната - как моя, как чья то еще, как сотни других комнат, в которых прозябают сотни сотрудников.
Сажусь. Откидываю голову к стене.
Вот оно. «Пришло».
Лампа начала испускать волны теплого, доброго света. Мерлин Монро увидела со своих плакатов, что мне хорошо, и заулыбалась приветливо. Над головой, мигая бортовыми огнями, бороздит просторы мирового пространства датчик пожарной сигнализации. Ерыч подошел к ноутбуку, и поплыли еще волны – мягкие, музыкальные, и удивительно, почти осязаемо сплелись басы, и верхние ноты, и каждый аккорд был исполнен вселенской гармонии … «Pink Floyd»…. “Shine on You Crazy Diamond”…
Я закрыл глаза. Мир вокруг стал плавным и текучим. Тело расслабилось, сердце наполнилось мудростью, а душа - спокойствием.
Те двое, что со мной курили, как их… рубятся в карты и изредка, с удовольствием: «вот накрыло, е-е-е-е, вот это накрыло…»
- Как ты? - «Спросил Ерыч».
- Классная трава, чува-ак, - медленно сказал я, не открывая глаз.
- Это Кзыл-Ординская трава, чувак... Самая лучшая. На «отдыхающей» снова поеду, привезу килограмма два (Ерыч явно «выделывался»). В Кызылорде оч-чень хорошая трава, чувак.
Ерыч начал рассказывать, как они ехали с кем-то из Кзыл-Орды на поезде и курили в тамбуре, а «коробок» прятали в банке с кофе, которая стояла прямо на столике в купе. Ахмеду все показалось очень забавным: он повалился на кровать и начал похахатывать. Это не давало Ерычу сосредоточиться, и ему все время приходилось начинать заново. Ерыч пробовал раз семь, но лишь окончательно запутался и спросил – куда я говорил мы ехали? – Чувак, вы... не ехали, вы... прятали!! – уже задыхался от смеха Ахмед. - Что прятали? – спросил Ерыч, тоже начиная похахатывать. – Дураки, - подсказал я, - вы с ним ехали... в Кзыл-Орду!! – и сам сложился пополам.
Прошло минут десять. От смеха лицо превратилось в деревянную маску и было мокрым от слез; мышцы живота свело и, казалось, они вот-вот лопнут. Было уже не смешно и даже немного грустно, но остановиться мы не могли: Ахмед лежал, подтянув к животу колени, уткнувшись в подушку из которой доносились приглушенные всхлипы; Ерыч сполз с кровати и в изнеможении стонал, откинув голову, одной рукой упершись в пол; я как маятник раскачивался в своем кресле. - В.... Кзылорду!!!... А-а-а-а... У-у-у-у-у... Пиво-минералка- семечки-сигареты бар ма?! Катится - катится... голубой... вагон!!! А-А-А-А-А-А!!!
ДЕНЬ
Утром кто-то взял огромную, грязную тряпку и смыл все краски с земли и неба, оставив лишь блеклые серые разводы. Мы бредем вдоль сетчатого ограждения увенчанного колючей проволокой, по раскисшей от дождя дороге, обходя лужи, стараясь не влезть по щиколотку в бурую жижу: иностранный координатор, местный консультант, оператор и я. Слева у дороги стоит серый короб установки очистки сточных вод. Огибаем его, шагаем по пружинящим доскам через грязь и останавливаемся у заброшенного пустыря. Пустырь обнесен останками ветхого забора, готовыми вот-вот свалиться в глину. За забором – покосившийся биотуалет и чуть приметный овражек, из которой к небу тянутся чахлые поросли тростника. Шум ветра в колючей проволоке. Гул факелов над степью. Здесь - один из участков Старого Завода, построенного еще при Союзе, и примыкающего к Заводу Новому.
- Это, скажи ему, вот, где земля насыпан, восемь линий идет: два К-3, три амин, два К-1, и один линий К-9, где земля насыпан – просит оператор.
Там, где «земля насыпан», ничего нет, линии проходят под землей, а на поверхности есть только деревянные ящики, покрытые черным пластиком.
- Где лучше делат врезка? Ближе к столовой, или сразу от ЗВП? – спрашивает оператор.
- Давай от ЗВП – говорит местный консультант. - Сходи сегодня на счет наряда.
- No big deal, just a couple of valves and a gauge, I think we can accomplish that by the end of the week (1) – вставил пять копеек координатор.
- А это что?
- Пожарный линия.
- А?
- Пожарный линия!
- Откуда?
- Оттуда.
- Куда?
- Сюда.
- А бирка?
- Он старый.
- От «Т-93045»?
- Нет. «Т-93043».
- А где «Т-93045»?
- «Уже на водоподготовка».
- М-м…
«Ноу проблем!» - сообщает оператор иностранному координатору. - «Зыс танк…», – и машет рукой в сторону Нового Завода: мол, там она, родимая, стоит.
(1) Пустяки, – здесь всего-то нужно: пара задвижек да манометр. Думаю, к концу недели управимся.
- What did he say? (2) (Что он сказал?)
Посовещались и побрели обратно: от био-туалета, вдоль забора, мимо установки очистки сточных вод.
Поодаль, хрустя мокрым гравием, идут двое рабочих в синих робах и белых касках. Они несут трубу. У проходной стоит охранник. Курит.
Идем мимо охранника и дальше, по гравию, за рабочими с трубой, в еще один черно-белый день.
ВЕЧЕР
Стены комнаты были украшены фотографиями формата А-4 и плакатами с видами дикой природы. На тумбочке стоял ноутбук, початая бутылка «Балтики» и наполовину съеденная пицца в картонной коробке. В остальном, это была обычная комната: такая же, как моя, как чья-то еще, как сотни других комнат, в которых прозябают сотни сотрудников.
У стола сидел большой смуглый человек с крупными чертами лица, бакенбардами и бородкой “а-ля БГ”. Одет он был в желтую баскетбольную майку, огромные шорты и тапочки. Мощное плечо сидящего окольцовывала татуировка - хоровод танцующих слоников, которая не вязалось с его свирепой наружностью.
Человек забивал косяк. Пустой сигаретной гильзой он ловко подхватывал измельченную травку с листка бумаги, время от времени переворачивал гильзу, и постукивал ею по столу, чтобы зелье плотнее улеглось. Один джойнт, уже готовый, с аккуратно скрученным бумажным носиком, лежал рядом.
Я сидел на кровати, прислонившись к стене, с гитарой и наигрывал из «Крематория». На другой кровати, напротив, сидела Танюшка и подпевала.
- Чувак, знаешь, где растет самая лучшая трава? – спрашивал человек, не прерывая своего занятия.
- Знаю, - отвечал я - в Кызыл-орде!
- Не-е, чувак – не соглашался он – самая лучшая трава растет в Таразе!
- Каждый кулик свое болото хвалит, Андрюша!
- Да ну тебя, Сережег, щас сам увидишь. This shit will take ya so-o-o fucking high mate!1
Закончился еще один день полный суеты, забот и мышиной возни, оставив по себе лишь чувство сожаления. Глядя на освещенное заходящим солнцем
окно за жиденькой грязноватой занавеской я пел: «…мы живем для того, чтобы завтра сдохнуть».
1 Трава что надо!
О, Боги! Как грустна вечерняя земля… Как таинственны заводские факела над умирающей осенней степью. Кто долго бродил под этими факелами, кто много страдал плененный их злым светом, тот знает. Это знает уставший. И потому со спокойным сердцем набивает сигарету душистой травой, ибо лишь она успокоит его.
В дверь громко постучали и дернули за ручку. – Кто там? – спросил Андрей и прикрыл травку листком бумаги. - Откройте, «Групп-4»!1 – А, щас, – ответил он – Серег, открой?
На пороге стоял Владимир, как всегда бодрый и улыбающийся, в рваных джинсах с нашивкой «Алиса» и широком вязаном свитере: «зда-арова, пацаны!!» Мы с размаху пожали руки и побарабанили друг друга по спине. Ну, че, летаем!? – спросил он, проходя в комнату – Ну дык… а как же-шь, mate!? Пиво будешь? Бери в холодильнике - Володя открыл дверцу и достал с полки заветный сосуд, который сразу же покрылся испариной. Отпив глоток, он уселся на кровать, завладел оставленной мною гитарой и принялся настраивать ее, склонив голову.
Все. Все в сборе (только Руслан, наш мудрый и печальный председатель, уехал). До завтра уже ничего не случится. Сегодня мы – четыре тенгизских пленника, отодвинем расшатанную доску в безупречной с виду ограде нашего вольера и уйдем туда, где нас уже никто не сможет достать. И дело тут вовсе не в папиросах.
Забив последнюю сигарету, Андрей смахнул в мусорное ведро горсть выпотрошенного табака, распушенные сигаретные фильтры, кусочки засохших стеблей и прикрыл все это белым пластиковым пакетом: спрятал.
Ну, Вовчег, говори! – указал он, поднимаясь из-за стола.
Володя приосанился и с важным видом произнес: Господа! Пользуясь полномочиями заместителя председателя Клуба, заседание объявляю открытым!
- Ура!! Ура!! Ура!!! – проскандировало собрание.
Мы быстро оделись, захватили с собой пиво, ноутбук и вышли на улицу.
Вечер выдался теплый: уходящая осень подарила нам чистое небо и красный закат над унылой землей. На высоких столбах уже зажглись прожекторы, разбавляющие остатки дневного света холодным сиянием.
Два иностранца в спортивных трусах и майках, похожие на упитанных окороков, бежали по освещенной дороге. Парень с девушкой прогуливались по тротуару, обрамленному чахлыми саженцами.
Наш отряд направился в сторону футбольного поля, туда, где у самой ограды стояла небольшая дощатая трибуна. Болельщиков на Тенгизе нет, и постоянных команд нет, поэтому трибуна всегда пустует; так, изредка придет кто-нибудь попить пива и пообниматься с подругой.
Мы пересекли безлюдное поле, добрались до трибуны и уселись на шершавые струганные доски лицом к закату.
1Групп-4 – охранная организация обеспечивающая безопасность на проекте.
***
К концу второй бутылки жизнь стала ко мне добрее и мягко обняла за плечи. Мрачные подвалы души озарились теплым светом. Даже темная полоса земли на Западе стала прекрасной и позвала вдаль.
Я вспомнил своего друга, переводчика Валентина Изенштейна, который уже давно покинул Тенгиз. Валентин любил местную природу как раз за ее аскетичность и скрытую от посторонних глаз красоту, как Экзюпери – Сахару. В комнате он держал пойманного здесь же, на футбольном поле скорпиона в бутылке, которого назвал Антуаном, в честь любимого писателя. Вечерами после работы Валька подолгу наблюдал за ним, разговаривал, кормил мухами и тыкал в тезку французского летчика спичкой.
Легкий хмель окутал голову. Было приятно сидеть вот так, предаваясь сладкой грусти и смотреть на алеющее небо: пути сходятся, расходятся, оставляя воспоминания, согревающие в дороге, которую каждый должен пройти сам. Володя задумался, подперев подбородок кулаком. Таня положила голову Андрею на плечо. Было тихо. Не хотелось ничего говорить.
Я поставил ноутбук на колени, нашел папку с любимым названием «Pink Floyd» и доложил: «к взлету готов».
- Летим, чел! – ответил Володя.
Андрей достал из кармана сигаретную пачку и вытащил из нее два джойнта. Один он пока заложил за ухо, а второй протянул Татьяне - на, Танчег, «взрывай».
…Ласковый ветерок гладил лицо, перебирал волосы. Над нами, плечо к плечу сидящими на узенькой лавочке трибуны, нависла вселенная. Поселок со своими постройками, заборами и колючей проволокой остался внизу и уплывал все дальше, превращаясь в горстку огней, затерянных в ночной степи. Каспий лежал где-то на Западе; его темные воды отсвечивали мертвым серебром в лучах восходящей луны.
Из ноутбука лились мягкие аккорды, наполняя сознание гармонией и бессловесным пониманием мира, а тело – способностью чувствовать пульсации Вселенной: «Shine on You Crazy Diamond…»
…Бывают моменты, когда кажется - все, дальше хода нет.. Как там было... «и жизнь состоит из одних поражений»… Когда неудача следует за неудачей и кончаются силы, становится легче просто смириться: вот, смотрите, все смотрите, как человек сам, живьем замуровывает себя в склеп… - Кажется, так будет всегда: засыпать, просыпаться, ходить в туалет, на работу… Переползать из одного дня в другой, вопрошая – зачем, взывая к кому то - за что... А потом, вдруг, непонятно откуда берутся новые силы. Тогда поднимаешься с колен и идешь дальше. И опять верится, что будет эта светлая дорога.
Закон жизни – живое должно жить. В минуты счастья кажется, что радость будет вечной, а в минуты слабости – что нет конца поражениям.
- А жизнь идет себе, меняется... добавил я вслух, задумавшись.
- Но в этом вся соль – ответил Андрей, словно прочитав мои мысли – никогда не знаешь, когда оно произойдет, и в этом – вкус жизни. Вот тебе плохо, очень долго, а потом, когда меньше всего ждешь и уже не надеешься, все вдруг возьмет и переменится, вот так (он щелкнул пальцами), - и жизнь засияет… как прекрасный бриллиант - добавил он, обнимая Танюшку.
- Правда, у нее глаза похожи на бриллианты?
– Правда, - согласились мы с Вовой
Одна команда. Одна семья.
Мы поднимались все выше на волнах любви и пряного дыма наших сигарет, в переплетении звездного света и серебра гитарных аккордов. В глазах отражалось Небо, и была вечная жизнь, а смерть – лишь еще один шаг в пути.
***
За распластавшими щупальца пятью Домами, за мертвенно-синими фонарями, за запрещающими знаками и заборами тлел, догорая закат; он был уже почти не различим. Над его слабым заревом всходила Венера, а еще выше, в темной густой синеве парила большая медведица, светился пояс Ориона. Россыпи звезд усеивали небо все гуще, разрастаясь, как узоры на замерзшем окне. Между звезд, сами как звезды, плыли проблесковые огни, оставляя позади призрачно - белый тающий след.
Последнее
Ночь. Комната. Горит лампа. Сон не идет. Сижу на кровати, обхватив колени руками.
Кто-то прошаркал по коридору. Заворочался за фанерной стенкой сосед. Под окном послышались шаги, звук приглушенного мужского голоса, потом невнятная возня и женский смех.
Ночная бабочка, чудом уцелевший посланник ушедшего лета, ползет по потолку, срывается, бестолково мечется, ударяясь о стены, и падает на тумбочку. Поползла, взлетела, описывая круги по комнате, и снова стала биться о потолок.
Нервы натягиваются, как струны на колки. Сердце ворочается тяжело, будто ему тесно в груди: всем телом ощущаю каждый его удар. Будут еще и еще вахты, и каждая будет уносить частичку сил, здоровья, воли, желаний…
Просыпаясь по утрам, я чувствую, как изнашивается мое тело, каждый день отравляемое сероводородом, тяжелыми металлами, вредной пищей и алкоголем. И - страх. Всегда страх. И сейчас, когда я сижу, я его чувствую. Он как пружина, которая сжимается. Страх смерти от того, что живешь на кладбище. На кладбище живых.
Я заживо погребен. От нереализованности и тщетности попыток что-то изменить.
Так, многие из нас, раз попав сюда, уже не имеют воли разомкнуть кольцо, с каждой вахтой оставляя надежду на лучшее, с каждым годом погружаясь в болото безысходности. Остается тоска, которую не назвать словами, не выразить и даже не понять.
Там, за окном, в темноте, на сотни километров раскинулась выжженная солнцем, выстуженная морозами древняя земля, когда-то морское дно, теперь усеянное окостеневшими моллюсками, бывшей жизнью. Кладбище мертвых.
Вереница вахт продолжается, и нет ей конца. Один проект, другой, третий: та же Машина, тот же Механизм. А время идет, и остается, как осадок – сожаление. Каждая секунда, как дробинка, выбивает кусочек целостности и растет пустота, порождая чувство беспомощности перед чем-то большим, темным и холодным, что выходит из пустоты, подступает все ближе и когда-нибудь проглотит.
На тумбочке у кровати стоит икона Николая Угодника. Светлый, строгий лик в золотистом сиянии.
- Господи… Я не умею жить так, как Ты говоришь. Я слаб и вера моя слаба, я все делаю наоборот. Я ищу не там и нахожу не то. Ложные солнца сияют ярко, а то, что Твое, скрыто глубоко, и я прохожу мимо снова и снова, слишком гордый для того чтобы остановиться и Увидеть, увлекшись очередной обманкой. Я могу только каяться и надеяться, что Ты простишь...
Идет время: из небытия капают секунды, сливаются в минуты, и ручейками сбегают в мутную реку вечности, растворяясь в ней навсегда: 00:26, 00:27, 00:28… 00:50…
Икона начала терять очертания. Золотистый венец над головой святого стал переливаться, дрожать… Из глаз, темных, мудрых, с потаенной печалью, - печалью по нам, сбежала слеза. А может быть, не его слеза…
Помилуй нас, Господи…
Постепенно веки наливаются тяжестью, закрываются, закрываются… Лампа гаснет. Темнота. Сон.
Конец.
28 дней (механизм глазами шестеренки).
Посвящается «КСМ»
Послесловие:
Д-з-з-з-з… Время – просыпаться. Четыре – тридцать. Д-з-з-з-з… Время – просыпаться. Четыре – тридцать. Д-з-з-з-з… Не открывая глаз, вялой, как щупальце похмельного осьминога рукой, шарю по тумбочке, нахожу громы...