29 мая 1976 года. Вылетел в Алма-Ату на Ту-154 и был там уже в девять утра. Оставалось несколько часов до рейса, следовавшего до Фрунзе. Побродил в одиночестве знакомыми, милыми сердцу улицами, зашел в университет, но там никого знакомых, их просто не могло быть в это время. В глаза бросалась суета среди очников. От нечего делать посетил ближайший кинотеатр, посмотрел румынский фильм «Чистыми руками» и полетел дальше.
Ярцев оказался дома и был несомненно рад нашей встрече. Попробовали при этом бальзам с сухим вином. Попадая к нему, я всегда погружался в блаженную обстановку и атмосферу, в ту оригинальную атрибутику, которой Ярцев окружал себя. В его кабинете на стене висели ружья, трофеи, под кроватью хранился сундук с боеприпасами. Во всем чувствовался колорит, словно это был не Ярцев, а сам Хемингуэй.
Жаль, уж не вспомнить теперь, о чём шла у нас речь, но болтали мы, бывало, часов до двух ночи, и пьянели оттого что с полуслова понимали друг друга. Следующий день мы посвятили прогулке по городу, визитам к коллегам в редакциях, а также посетили ряд кафе. Ярцев с чувством выпивал по 150 граммов водки и говорил, как Ермолай у Тургенева: «Люблю!..» Его увлечение женским полом тоже сказывалось поминутно. То и дело он старался заговорить со всеми встречными девками и очень напоминал поручика Ржевского. Иные ухмылялись, другие презрительно глядели на него, как на юродивого.
Будучи у Ярцева, прочитал великолепную повесть М. Зощенко «Повесть о разуме». Хочется побольше ездить, это так заряжает! Недаром Гоголь отходил душой только в поездках. Благородство чувствуется во всём у Тургенева. Читаю его «Дым».
6 июня. Жара в аэропорту поднимается до 30 и выше. На перроне днём чувствуешь себя, будто на сковородке. Работы в это лето прибавилось: самолётов сейчас в четыре раза больше, чем техников, и поговаривают, будто бы скоро из Бурундая поступят ещё Ил-14-е… Был разговор с рыжим; это шофёр спецмашины. В его облике непроизвольно проступает что-то плутовское. Он в общем-то прост. Рассказал о своей судьбе – жил, мол, одно время на Алтае, но Шукшина не встречал, да и вообще не знал про такого. Потом занесла его нелёгкая в Чимкент; семь лет работал на фосфорном заводе, возил грузы по территории, но не доработал три года до пенсии – ушёл, а квартиру на центральной площади всё-таки получил. Рассуждал он обстоятельно, неторопливо, но тут пришли Купер по прозвищу Ушлый и Михайленко, иначе говоря, Тухлый, и понесли Рыжего неотразимой атакой насмешек. Тот сразу же подался к себе в кабину.
На соседнем самолете воробей пытался затащить кусок ваты в щель элерона, чтобы свить там гнездо.
- Гляди, гляди, воробей с бородой! – смачно хохотал Купер.
Воробей с ватой в зубах старался взлететь к элерону, но сил не хватало, и он лишь смешно подпрыгивал.
7 июня. Скучаю последние дни в Аэрофлоте. Жаль, что проблема у меня остается нерешённой – это отсутствие жилья. Ну да ничего, это можно пережить. Хочется поскорее в редакцию. Ночь в аэропорту показалась на редкость лёгкой, приятной. Исключение…
Утром Паша Кукишев, мой приятель и сосед, шутя повздорил с диспетчером Горбуновым. Тот поставил Пашин портфель на землю, и хозяин немедленно возмутился: «Теперь ты у нас поспишь на работе!» Горбунов в ответ: «Приду, мол, и сам стану за ноги тебя дёргать, когда ляжешь отдыхать». Пашка ему на это: «Раз дёрнешь, два дёрнешь, а третий и некому будет дёргать…»
19 июня. Предпринял поездку в районный центр Ленгер на мотороллере; с думой о предстоящей там газетной работе искал жильё. Этот городок окружён несколькими терриконами – отвалами угольных шахт, была какая-то промышленность. В этот же день заехал домой к Владимиру Киму. Он – кореец и неплохой журналист, корреспондент местной газеты с названием «Путь Ильича». Меня восхищала лёгкость, с какою он работал, добывая информацию, словно рыба в воде чувствуя себя в творческом коллективе редакции. Его дом стоял на горе, открытой всем ветрам. Пообедали с ним весьма вкусно и расстались совершенными приятелями.
27 июня. Вчера утром прилетел в Чардару для работы здесь в течение месяца. Это райцентр со своим аэропортом и даже взлётной бетонкой, потому что в двух верстах расположен крупный комбинат строительных материалов. Главная прелесть этого края – громадное водохранилище, плотина с гидростанцией. Сыр-Дарья – крупная, красивая река, кишащая рыбой. Раз в сутки сюда прилетает Ан-24 из Чимкента, и я его должен обслуживать. Работы как таковой один час, пока самолёт не улетит, а всё остальное время свободное.
Я принял дела от Пети Мостовщикова, моего предшественника, торопившегося улететь, проводил самолёт и пошёл осматривать окрестности. Разместиться пришлось в вагончике, где не было никаких особых удобств: кровати, вешалка. Сюда приходил ночами пьяный диспетчер, который в припадках горечи и тоски ломал пластмассовые зубья вешалки. Ночами со звоном кусались злые комары.
Меня тянуло на пляж, там было великолепно: чистый желтый песок, голубая вода и солнце такое, что долго не залежишься. Я загорал под грибками, блаженствовал, но на душе не было легко, ибо жизнь слегка дразнила: все мои расчеты на красивые достижения, самореализацию уходили в туманную даль. И как всегда не было полного, абсолютного удовлетворения. Откуда мне было знать, что лишь теперь, к пятидесяти годам, я вдруг открою для себя некий фокус: жить нужно всем своим прошлым, всеми ощущениями прелести былого. Было здесь довольно скучно, но я много читал и готовился к экзаменам в университете.
1 июля 1975 года. Середина южного лета; солнце нещадно припекает с самого утра. Прилетевший в одиннадцатом часу Ан-24 красуется посреди пустынного, залитого солнечным светом перрона. Бортмеханик Николай Постёгин, пожилой, с красным лицом, жалуется мне на неважное самочувствие, и это понятно – жарит, как в Сахаре. Стоим рядом, облокотившись на решётку агрегата электропитания. Он как бы с сожалением молчит, а затем грустно молвит:
- Я уже окопался здесь. У меня тут квартира, дача, да и до пенсии осталось немного, а там, в России, надо начинать всё с нуля – поздновато…
- А я собираюсь туда через месяц, - сказал я и невольно почувствовал тревогу за своё будущее. Чего сравнивать! Он летает, ему около пятидесяти, и все жизненные достижения налицо. А мне двадцать пять, и моё будущее – сплошная неопределённость.
Днём занимался учёбой, но сделал удивительно мало; жара и лень мешают моим жизненным планам. В послеобеденное время не спеша иду на пляж, сегодня здесь совершенный штиль, и это плохо –будет душная ночь. Боря, мой здешний приятель-радиотехник, жалуется на скуку и безделье. Говорит, что уж очень по душе ему моя профессия «слона». Я полагаю, что таких людей, как этот странный Боря, совсем немного.
Забравшись в воду, задумываюсь над этим роскошным земным благом; будь у меня возможность, купался бы круглый год. Посидели затем с Борей в ресторанчике над водой – это чардаринский «поплавок» рядом с ГЭС. Думаю и представляю, что многие корифеи человечества, лучшие и великие люди проводили своё время не без удовольствия у воды, так же вот купались, загорали. Пушкин, Толстой, Чехов… Разве не было им свойственно, сидя в ресторане на берегу реки или моря, пить вино? Такое показалось святое свойство неба, земли и воды – возвращать осязаемую близость былого, великого, что происходило в разные времена на свете.
2 июля. Утром проснулся – вижу Борю и дождь за окном вагончика. Я глазам не поверил: дождь в этой пустыне, вот так подарок! Боря совсем ленивый малый: не желает учиться и всё ему решительно надоело. Посидев у меня минут двадцать, он заснул прямо на стуле и потешно ронял при этом физиономию себе на грудь. Прилетел Тетерин, командир и весьма колоритный мужик, прекрасно пошутил, указав на наше полотенце с иероглифами:
- Знаете, что тут написано? – сказал он. – «Советским ревизионистам от китайских коммунистов».
Я собрался с ними домой; взлетели, и вот в наборе высоты стало болтать. Какой-то казах пар из турбохолодильника принял за дым, пришлось его успокаивать. Тут кто-то сказал, что летим обратно; всматриваюсь в пространство за бортом – рельеф явно не чимкентский, значит точно, возвращаемся. На снижении самолёт снова бросало из стороны в сторону из-за обилия тепловых потоков.
Под самый вечер экипаж улетел с великой радостью. А я как всегда побрёл на пляж. Сегодня выкупался всего один раз, но с необыкновенным удовольствием. В кинотеатре посмотрел фильм с участием Андрея Миронова. Тема любви, человечности, преданности. Помню, с каким проникновением в душу герой Миронова говорит: «Вот, дескать, есть выражение «Мементо море» - звучит неприятно, мрачно… Так считают многие. Наоборот, выражение мудрецов – «помни о смерти» - есть прекрасное напоминание о жизни – дорожите ей, цените каждое мгновение… Ну неужели же в вашей жизни не было ничего хорошего?!»
11 июля. В этот день я трижды побывал на Сыр-Дарье. Это, пожалуй, самая значительная река в Казахстане. Вода – просто прелесть, не хочется выходить. У нас сегодня образовалась небольшая компания коллег- авиаторов, и мы, кажется, вчетвером с удовольствием и на славу выпили. Там, в Чардаре, особой популярностью пользовалось виноградное вино с названием «Шипучее», вкусом не уступающее шампанскому. Мы пили его как компот. И вот, повеселев, погнали на реку ЗИС ПАРМа – передвижной авиаремонтной мастерской. Машина древняя, с обилием дефектов: руль не повернёшь, скорость не включишь и вдобавок через каждые двадцать минут надо заправлять водой – тёк радиатор. Течение Сыр-Дарьи плавное, величавое, и впечатление от купания просто чудесное. Вечером смотрел «Белый Клык» по роману Джека Лондона. Несколько раз за сеанс слёзы подступали к глазам при виде собачьей преданности. Человечность отсюда – первое качество жизни.
_____________________
Прошло ещё несколько дней замечательной в сущности командировки на берега Сыр-Дарьи. Я вернулся затем в Чимкент с намерением оставить в ближайшее время Казахстан и начать газетную работу в России, но судьба распорядилась иначе. Ещё месяц назад я летал на Ан-2 в шахтёрский город Кентау на севере области в двухстах километрах от Чимкента. Посмотрел этот уютный край, приятный и компактный, прошёл от автостанции через район новостроек; широкий на удивление проспект составлял западную окраину города. На севере виднелись терриконы и копровые башни рудников, юго-восточная часть представляла собой промышленную зону, вдалеке на западе виднелась опушка леса.
В тени чудесных деревьев, словно по парку я добрёл прогулочным шагом до редакции городской газеты «Кентауская правда», встретился с редактором. Из-за стола ко мне навстречу вышел высокий мужчина средних лет с залысинами и крупными чертами лица. Своей мягкостью, деликатным обхождением произвел довольно приятное впечатление. Разговор был недолгим, я рассказал о себе, оставил адрес и был таков, не думая определённо, что буду здесь работать; я всё же полагал, что уеду в Россию. Но как раз перед сборами в дорогу пришло письмо от редактора с приглашением в редакцию.
Сердце моё затрепетало от предчувствия совершенно иной жизни, чем была до того, и я пустился в дорогу. Собрал кое-что из одежды, самое необходимое, и на мотороллере «Турист» где-то уже под вечер прибыл в Кентау. Нужно было остановиться на ночлег, и у меня был адрес одного грека, который и приютил тогда, причём сделал это великодушно, с гостеприимством почти царским, хотя прежде не видел меня никогда. Усталый и запылённый, я, помнится, принял ванну, посидел с этим греком за ужином, выпили водки и я уснул богатырским сном. А утром чуть свет поехал в редакцию.
Сосунов, так звали моего нового шефа, был немногословен при встрече. Мы вышли на крыльцо конторы, это одноэтажное барачное здание, и он напутствовал меня таким образом: показал куда-то на северо-запад со словами: «Там обогатительная фабрика, езжай, сделай оттуда репортаж».
«Репортаж… какой ужас!» - вертелось в моей голове, но взял себя в руки и погнал мотороллер по городу. Вдруг подумалось: «Ну что за вид у меня! Помятый, запылённый… Дай-ка я куплю себе новую рубашку». Так и сделал – завернул к универмагу, приоделся. Потом дальше, на фабрику.
Конечно, опыта не было никакого, и начинал я довольно трудно, примитивно, однако быстро постигал азы, какую-то собственную мудрость, необходимую ловкость или «хваткость», как говорили старшие собратья по перу. И завертелась действительно другая жизнь, более нервная, трудная, но и богатая новыми впечатлениями.
4 августа 1976 года. Поселился я в общежитии экскаваторного завода. Здание невзрачное, комнаты бедно обставленные, примитивная мебель, но я не замечал почти ничего из этого, ибо с головой ушёл в работу, просиживал ночами часов до двух, чтобы накопить впечатления о промышленности города, не ударить лицом в грязь. Подробно изучал старые подшивки газет. Сосед, молодой инженер, пропадал в командировках, а на моём месте прежде жил и работал некто Спартак Мелкозёров, забавный газетчик районного масштаба. Сосунов уволил его за подверженность «зеленому змию», и теперь он обретался пока ещё в городе, жил как бродяга и делал долги.
Первой моей героиней, о которой пришлось писать, оказалась простецкая, упитанная бабёнка – бригадир комсомольско-молодёжной бригады флотаторов Любовь Подопригора. Поговорили с ней где-то около часа, я что-то затем накарябал… напечатали и поздравляют, как же, «вышел на полосу».
1977 год. Нынешний Новый год начал работать заведующим отделом промышленности. Радость для меня, конечно, немалая. Утром, после новогодних запоев в редакции суета, нехватка материалов. Увлёкся, пишу, и вдруг зовут. Когда вошёл к редактору, сразу понял – выдвигают. В кабинете Кожабек, Барамысов и Литвинов. С полчаса от улыбок рот у меня не закрывался. Но работы теперь невпроворот. Неудачно действовал вчера на фабрике КОФ-1. Слушал целых полтора часа одного грека и его начальника как передовиков, но пришёл директор Ациканов и всё зарубил. Не знаю, что теперь делать.
С утра сегодня дописывал очерк о Шиняеве. Этот материал, да и сам жанр мне особенно дорог, с философским подтекстом потому что. Днём приходил какой-то тип, мнящий себя литератором. Удивительно то, что в какие-то двадцать минут он надоел, как редька. Терпеть не могу нагловатых физиономий и хвастовства.
Время 1 час ночи.. Съедает тоска… Ловлю себя на том, что надо в каждом дне всё увиденное, пережитое, самую малую деталь, кто что сказал, - надо записывать, а затем переносить в дневник. Иначе скудость, убожество.
9 января. С утра на улице тепло, снег тает, как будто весной, а до неё ещё добрых два месяца. Впереди сессия в Алма-Ате и работа здесь, в Кентау, ставшая постоянным, затянувшимся испытанием. В столовой забрал сегодня новогоднего кота. Он будет висеть в моём кабинете и символизировать собой лучшие качества настоящих мужчин – смелость, энергичность, оптимизм. Днём работал над рефератом по спецкурсу «Советский очерк», вечером смотрел фильм «Фан-фан тюльпан». Завтра переезжаю на новую квартиру. Когда я жил на квартире у грека, снимая у него отдельные апартаменты с удобствами, там было уютно, но дорого, ибо платил я ему чуть ли не четверть зарплаты.
Стояла осень – дивная, тёплая, какая она бывает только на юге. Я уже вполне освоился в редакции и возвращался к себе с жаждой романтики, ибо вечерами было скучно. Несколько раз мы приезжали сюда с Василисой, линотиписткой из типографии. Это – колоритная девка лет двадцати двух, круглолицая, будто луна, брюнетка с полными губами. С моей стороны не требовалось и малейшей интриги или обольщения; я попросту звал её на ужин, и мы мчались на мотороллере уютной, тёмной аллеей в дом грека, где я проводил тогда вечера и ночи. Слегка поужинав и выпив вина, мы набрасывались друг на друга, точно хищники. На столе в проигрывателе звучала долгоиграющая пластинка, и вообще дом грека до сей поры вспоминается мне любовным олимпом, так уютно и мило постигалась в нём новизна и прелесть тех давних встреч.
25 января. День рождения… Утром суетливо торопился на работу. Прихожу в редакцию и слышу что меня ждали Романов и другие. Приходили Бутаев, Кожабек; я чувствую что я для них малоинтересный человек ввиду занятости, а может и вообще, поскольку нет должного колорита, куража. Отметили в полдень наши с Туленом именины. Вечером пили анисовую водку. Валентин несколько обострил во мне ощущение жизни, вернее, напомнил о программе роста, о цене времени, о возможностях и о том, как они быстро исчезают. Наблюдая Валентина, я могу сказать, что он довольно умён и ход жизни воспринимает философски, но нет в нём воли, соблазны жизни его сгубили и достиг он немногого.
__________________
Уехал работать в областную газету «Южный Казахстан» наш шеф Сосунов, а взамен прибыл ленгерский Абдраш. У меня с ним знакомство давнее: характер такой же эгоистический, как и у Сосунова, но этот не сгибается перед авторитетами. В редакции тяжело сейчас всем, и все буквально стонут от загрузки; я сам не помню, когда я отдыхал; может быть, в коротких поездках и перелётах…
Было в эту пору два приключеньица. Разговорился в автобусе с дамой, сидевшей рядом, и всю дорогу чирикал ей экспромтом о чём-то. Она вела себя скромно, застенчиво, правда, вид у неё был своеобразный: физиономия как бы противоречила фигуре, то есть, рожа лица была, можно сказать, отталкивающей, а фигура – наоборот, - пленительно хороша. Приехали в Чимкент; тут выяснилось, что нам и дальше по пути. Идём уже в сумерках тихими, тёплыми улицами. Я всё откровенней прижимаю её к себе – возражений нет, но и податься некуда. Одно неплохо: дома меня не ждут, я всегда приезжал внезапно, по возможности. И вот забрели мы с этой красавицей в пустынный сад на окраине поселка, устроились под яблонями. И такая экзотика до утра… После она приезжала ко мне в Кентау, и там прошла ещё одна незабвенная ночь.
Подобное же знакомство состоялось спустя какое-то время; на этот раз ехали в другую сторону, в Кентау. Теперь соседкой была солидная женщина овальных форм, невысокая ростом и улыбчивая, простая. Выяснилось, что она живёт рядом со мной в соседнем корпусе общежития, и даже была у меня в редакции, приносила какой-то отчёт о работе общепита. После автобуса мы. прогуливаясь, прошли мимо рынка, купили арбуз и поднялись ко мне в холостяцкую комнату, где вечерами было весьма уютно. Далее мы славно поужинали, глядя в полумраке телевизор, и вечер завершился чудесными впечатлениями, роскошью, которая не забывается никогда.
…Однажды летел в Кентау на Ан-2. Командир был мне незнаком, но я разговорился с ним, ибо было у нас всё же общее отношение к авиации; я ещё не забыл ничего из того, чем недавно грезил. А этот командир по фамилии Рудой, молодой ещё человек, жил в Кентау и был единственный шеф-пилот на авиалинии «Чимкент-Кентау». Сейчас он устраивал мне струбцину в качестве сидения, бросив при этом штурвал. Самолёт стал плавно заваливаться влево и зарываться носом. Второй пилот в управлении не участвовал, он откровенно спал, откинувшись вправо на боковую панель. Я взялся одной рукой за штурвал и. кажется, немного выровнял самолёт. А в кабину заглядывали обеспокоенные мужички.
1 марта. Чёрт меня дёрнул приехать в Алма-Ату на автобусе – спина болела в районе таза нещадно. Живём с Ярцевым у чёрта на куличках, но нам здесь нравится, очень удобно готовиться, а главное – снова вместе. Занятия в первые дни показались кошмаром, а ведь прежде я чувствовал себя на сессиях, точно рыба в воде. Но вот прошла неделя, сданы два серьёзных экзамена, и вроде всё встало на свои места. Радует то, что журналистика учит жизни, ибо профессия умная, окрыляющая.
Мы живём в цыганском посёлке, в частном доме у хозяйки, зовут которую тетя Нина. Есть у неё дочь лет восемнадцати, очень миловидная, хотя и зелёная ещё. Мы размещаемся в отдельной времянке, где очень уютно и никто не мешает. Рядом живут парни из Новосибирска, забавные ребята. Одного из них, самого милого, Ярцев в шутку зовёт «ласковый подлец». А тот удивляется: «Ну почему, Витя, ну почему?» С хозяйской дочкой у меня этакий безобидный, невинный флирт. Целуемся, где придётся в уединении, и это обоим нравится. Надька – совсем ещё девчонка, у неё всё это пока на уровне любопытства. Но говорит, между прочим, что есть у неё жених и что скоро выйдет замуж. Мы с Ярцевым для неё будто гусары, завернувшие сюда на постой.
У Ярцева свои приключения, любовные встречи где-то под мостом, потом в каком-то холодном доме, где он, проведя ночь любви, едва не замерз. Но рассказывал с восторгом: «Какая женщина, какая фемина!» Самое забавное в его ситуации, что совсем недавно ему сделали операцию по устранению грыжи, шов совсем свежий… Рисковал, говорит, выпустить на волю собственные кишки, но обошлось…
Много и часто пили пиво, совмещая это с посещениями бани, а ребята из Новосибирска для этой цели арендовали у бабки тридцатилитровую бадью, и тоже изрядно пили.
А со Светой у меня едва ли не полное охлаждение с её стороны. Тайное, конечно же, всегда становится явным. До неё дошло, что я, мерзкий кот, женат. Ну и какая после этого может быть любовь или там дружба!? Мне оставалось лишь молча горевать.
12 марта. Приблизились к экватору этой сессии за 4-й курс. Жизнь здесь теперь не то что прежде. Раньше в отношениях с приятелями и подругами была романтика, поэзия, влюблённость. Теперь – рационализм, скука. Но живём мы с Ярцевым всё-таки здорово. По утрам читаю книгу «Полярный конвой», узнаю нечто новое – героизм английских моряков во второй мировой войне. Я отращиваю бороду и выгляжу в настоящее время как истинный бомж. Ярцев часто кобенится, хлопает Надьку-2 по попе и всё старается пощекотать её молодые телеса. Тётя Нина, зайдя утром в нашу комнату, заметила странную штуку на полу около кровати Ярцева.
- Что это такое, жук что ли? – удивилась хозяйка, но когда нагнулась и рассмотрела, то «жуком» оказалась девичья брошь.
- Чья это? Надькина? – повертела брошь хозяйка. – Нет, это Танька тогда потеряла, ты её тут трепал…
В глазах хозяйки сверкнули искры авантюризма.
Днём Ярцев сдал философию на тройку, но рад безмерно. Ещё у нас возникла мода – пить в перерывах между уроками коньяк и закусывать его шоколадными конфетами. Ещё в январе мне в редакции подарили на день рождения рога для вина, маленький сувенир. Здесь эти рога произвели форменную сенсацию: все словно с ума сошли, особенно девки; пить на занятиях коньяк стало верхом оригинальности и шика.
18 апреля. С утра сегодня хорошее настроение. Работаю неплохо и убедился, что зависимость здесь обратно пропорциональная. Чем реже пишешь, тем тяжелее соображаешь. Сегодня дежурил. Приезжаю в обед домой и сплю. Это комфорт и обывательская привычка к лени. Образ жизни почти схожий с редакторским. Вечерами посещаю кинотеатр; сюда часто приезжают известные актёры. Был с показом фильма «Победитель» и «Человек-амфибия» Владимир Коренев, был Кайдановский, Асанали Ашимов. Послушать. Посмотреть на знаменитости всегда интересно. Особенно стеснительным показался Александр Кайдановский, и это прибавляло обаятельности.
___________________
Как-то осенью прошлого года я сидел в ателье мод «Радуга» и чего-то ждал, кажется, с минуту на минуту должен был явиться закройщик. Не тратя времени даром, я читал очерки «Комсомольской правды». Небрежно так сижу с видом респектабельного, довольного собой человека. Тут на место приемщицы подошла и села высокая, стройная девушка. Не столь высокая, но очень элегантная, с милыми чертами лица. Сразу поговорить с ней не удалось, я только смотрел. Боже! Какие глаза!..
Прошло где-то с месяц, я съездил на сессию, и вот случилось недавно вновь побывать в этом же ателье – заказывал брюки. И снова она… В телефонных разговорах я решительно шёл на сближение, хотя бывало моментами молчал, как болван, к тому же сразу сделал ошибку – дал ей понять, что она нравится, что я от неё без ума. Был чудесный теплый вечер; я тогда, кажется, в первый раз шёл в Лекторий не по заданию, а развлекаться. Выступал тульский эстрадный ансамбль «Электрон», было что посмотреть и послушать, но возвращался я, понуро свесив голову – успеха в отношениях с этой красивой девочкой не было. Я показался ей малоинтересным. В другой раз мы были с ней в кино, а после шли рядом в тёплых, роскошных сумерках, и она слушала меня сосредоточенно, как слушают людей авторитетных, а мне было грустно, я чувствовал громадную, непреодолимую дистанцию. Не судьба…
Был на экскаваторном заводе у Миниха.
- Ну как у вас, Виктор, успехи? – спрашиваю у него на участке. – У вас стало свободнее.
- А это вон тот пресс не работает, и нам загрузка. Новый вроде бы пресс, а уже сломался…
Миниха я разглядел, как следует. Выглядит он моложаво, несмотря на четвертый десяток лет.
- Ты как будто с новыми усами, - пошутил я на прощание.
_______________
Проработав больше года в «Кентауской правде», я, естественно, в какой-то мере освоился в новой профессии. Растерянности как таковой уже не было, но неудач хватало. Было множество новых впечатлений, что и неудивительно, ибо постоянно перед тобой калейдоскоп встреч, обстоятельств, характеров. Я спускался в шахты, был на всех заводах и фабриках, внедрялся в молодёжные коллективы, работал с интеллигенцией, писал репортажи и очерки, рассказы и зарисовки. Я приобрёл начальный опыт журналиста и вообще человека пишущего. После ухода редактора Сосунова в областную газету естественным образом потянуло в Чимкент и меня. Правда, о Кентау у меня с той поры сформировались самые добрые впечатления и воспоминания. Это город, где я себя, точно котёнка, бросил в пруд или море с названием «журналистика». Было трудно, но переживались и волшебные периоды, эпизоды, моменты, мгновения. Жизнь вела и звала куда-то дальше, к новым рубежам…
В декабре 77-го года я был в отпуске и устроился на работу в многотиражную газету на завод прессов-автоматов. Конечно, многотиражка – это не уровень, но мне удобней и естественней устраиваться дома. Редактором этой газетки была кореянка Цой – бабёнка с комплексами и причудами старой девы. Тут я писал уже серьёзные вещи, писал свободно, добиваясь художественной оригинальности. Главное, тут не нужно было рвать когти, как в районной газете, хищной, прожорливой.
Однажды, проезжая мимо областного комитета по телевидению и радиовещанию на новом своём мотоцикле «Иж-планета-спорт», я решил завернуть к этому особняку. Забрел на второй этаж, стесняясь – всё как-то подавляло, - но всё же пожаловал на приём к председателю. Высокий, худощавый мужчина, мягко улыбаясь, протянул руку и предложил сесть. Посмотрев документы (к тому времени я уже имел на руках диплом), он сказал, что могу приступать к делам и вести программу «Юг промышленный». Ситуация была случайной и неслучайной одновременно. После многотиражки и городской газеты я, как получалось, должен был становиться на тропу радиожурналиста. Многое было незнакомо и непривычно: магнитофоны, микрофоны, студийная запись и прочее, прочее…
Заглядывая в кабинеты, я обошёл всех творческих работников, познакомился с коллективом. Сначала мне встретилась Вера Зубцова, которая говорила о себе следующее: «Я не женщина, я – журналист». И действительно, она курила одну за другой сигареты, трепалась до бесконечности, легко, панибратски держалась со всеми, кто попадал в её поле зрения. Но писала она, как это почувствовалось вскоре, довольно неважно, по-бабьи. На радио это незаметно, но в областной газете тебя точно рентгеном просвечивают, и там уже не скроешься от объективных оценок.
В другом кабинете сидел старый еврей в очках – солидный и деловитый, как большинство евреев. Он не расставался с сигаретой и стаканом крепкого, как мумиё, чая. Это был некто Самуил Гельфанд, который легко работал, запросто общался с начальством, с народом, но впоследствии мне сделалось ясно, что его очерки излишне патриотичны и вовсе не оригинальны. Пафос его радиовыступлений резал слух, к тому же, Гельфанд как намекали коллеги, в своё время боролся да и теперь, случалось, страдал от контактов с «зелёным змием». Еврей писал, курил, пил чай и смотрел телевизор. Одновременно расспрашивал меня о жизни и творчестве. По мере сил иронизировал.
Тем временем в кабинет впорхнула женщина средних лет, в белых джинсах, стройная, миловидная, из тех, общаясь с которыми, невольно волнуешься и даже теряешься. Все особенности её разговоров, поведения выражали претензию на утончённость натуры, ум, талант и тому подобное. Меня представили, назвалась и она: Лариса Домашенко. Она смотрела на меня этак снисходительно, не придавая большого значения этому знакомству; так видавшие виды собаки смотрят на щенков. Позже в радиокомитете появился Фролов – парень внешне приятный, общительный, но в сущности недалёкий и к тому же большой лентяй. Лень и вечная расслабленность делали его похожим на жирного, равнодушного к работе кота. Если что-то и вызывало его интерес, так это женщины, и он любил откровенничать на интимные темы.
- Я тебе, Лариса, честно скажу: любой мужчина, как бы он ни был благороден, ищет и ждет от женщины лишь одного – сексуальных приключений.
К обеду в кабинете еврея накрывали стол, и все сотрудники русской редакции дружно приступали к трапезе.
- Садись сюда, поближе и давай пей, иначе не впишешься в наш коллектив, - добродушно наставляла Зубцова.
Еврей строго смотрел на неё сквозь очки. Позже потянулись для меня дни и трудные, и занимательные. Я старался освоить роль разъездного корреспондента, но опыта было мало; я фактически самостоятельно учился профессионально разговаривать с людьми, строил беседы экспромтом. Кое-что в этом смысле удавалось. Очень многие работяги, люди, что называется, «от сохи», будто чёрт ладана, боялись микрофона. Я приглашал людей в студию, сам выезжал на промышленные предприятия и делал, по словам председателя комитета, неплохие программы.