Медленно вальсировали пылинки в одиноком луче света, пробившемся через занавешенное окно. Воздух в комнате был затхлым, у стен с облезшими бежевыми обоями стояло множество покрытых толстым слоем вездесущей пыли картин, некоторые из которых были спрятаны под белой, некогда белой, тканью. Другим же холстам повезло и того меньше – они были зверски искромсаны, будто когтями бешеного зверя. Место казалось не просто заброшенным, оно было мертво, время на старых часах давно замерло на половине двенадцатого, ночи или утра – уже нельзя сказать точно.
Тишина сменялась тишиной, однако и в этой тишине было что-то. Это что-то дало о себе знать в тот момент, когда солнце уже подошло к вершине своего подъема. С такого же бежевого, как и стены, давно не стираного белья сорвалась серая лавина и наполнила собою воздух. Из-под скомканного одеяла показалась всклокоченная голова, тонкая шея, худощавое вытянутое тело. Это проснулся хозяин квартиры, художник Вано Марелло, о возрасте которого по внешнему виду судить было трудно. Да и кому это нужно, если мир… не будем торопиться.
Вано поднялся с кровати, сутулясь и шаркая ногами, прошел на маленькую кухню выпить воды. То, что было налито в хрустальный графин, выглядело довольно приемлемо, но, как и все вокруг, вода эта была мертвой, к ней вполне можно было бы применить определение «сухая», потому что на вкус она была похожа скорее на песок, чем на воду. Нашего героя это не смущало, он давно привык пить только так и есть сухари, потому что любой продукт, потеряв жизнь, становился «сухим».
После скудного завтрака художник вернулся в спальню-мастерскую. Посреди тесной комнатки стоял мольберт, еще не успевший нарастить на себя сантиметры мертвого воздуха. Вано сел напротив него, взялся за кисть и задумчиво остановился, поднеся её к палитре. Он писал только потому, что ему нечего больше было делать. И он ненавидел свой талант, взявшийся из неоткуда и уходящий в никуда. Вано не помнил, откуда появился он сам. Зато из его памяти не уходили первые картины, сейчас входящие в число порванных. Тогда он скупился на краски, тогда он писал только улицы, города, деревья, писал просто, не вкладывая в них души. А потом он проснулся в этой квартире, в этом нарисованном городе, пустом и…мертвом. Жалость к себе и злость на свою глупость охватили художника, он резал холсты и писал снова. Единственное, что сначала жило, - это часы. Их стрелки с удушливой медлительностью отмеряли время, пока в один ужасный миг вдруг и они не остановились. Вано Марелло (так он придумал себя называть и так же подписывал картины) вскоре совсем потерял счет времени, но все равно продолжал писать, надеясь, что рано или поздно сможет исправить свои ошибки. Он пробовал писать людей, но они выходили у него ужасными, ему хотелось плакать, но слезы умирали, как только соприкасались с воздухом. Кисть раз за разом наносила новые и новые мазки, но душа не желала отдавать ни частички себя, чтобы вдохнуть жизнь в то, что писал художник. Ему от этого было очень горько, но он смирился, однако, не желая оставлять рисование.
Наконец был выбран цвет. Желтый. Вновь будет солнце. Однако кисть опять замерла, теперь уже у поверхности холста. Вано понял, что никогда не видел светила, нарисованного им. Занавески на окнах были все время задернутыми, а на улицу он не выходил. Почему? В его квартире не было двери. Он забыл её нарисовать.
Рука судорожно вывела желтый круг на голубом небе. Оно было сделано вчера, и к утру голубизна его уподобилась какому-то неживому сероватому цвету. На глаза художника вновь навернулись слезы. Несправедливость за несправедливостью настигала его, все это бесконечное мертвое время он обязан расплачиваться за одну-единственную ошибку. Он добровольно запер себя здесь, и добровольно заперта его душа, за нежелание отдавать её каждой картине. Он думал, что если растратит все по каплям тогда, то после не сможет написать чего-то совершенного, чего-то значительного. Человек одинок только потому, что сам выбрал одиночество. Вано выбрал.
Желтое солнце померкло так же быстро, как и обычно. Зеленые деревья увяли, вода высохла. Холст был отправлен к стене.
Прошло еще какое-то время, не отмеренное часами. Ночью поднялся художник и дрожащими руками достал краски, новый холст, большую кисть. Все тюбики были пусты, кроме одного. Он был полон, потому что Вано никогда ранее не писал этим цветом ничего, кроме единственной ночи. Это – черный цвет. И если у него не получиться сейчас, то он останется навечно здесь наедине с изуродованными картинами.
Рука окрепла, движения её были резкими, краска ложилась так, будто понимала, что это её последний путь и никак нельзя показать себя плохо. Мазок, еще мазок, еще, с сухой яростью писал художник одну-единственную черноту. Ей он отдал душу. Потому что больше ничего у него не осталось, кроме неё, черного цвета и одиночества мертвого мира.
Картина закончена. В черноте все растворилось, как в черной дыре, все исчезло и никому, если кто-то и существует еще в этом нарисованном мире, не известно – куда. Художник тоже оказался затянутым в свое творение. И ему больше незачем плакать…